Именно миньоны Генриха III прославились более остальных своих предшественников, оставив после себя память, которую порой называют – следом в истории. Это были преданные королю молодые люди шокировавшие двор своими весёлыми и дерзкими проделками, шумными застольями и амурными похождениями. Постоянным объектом насмешек служили их "женоподобные" наряды и украшения, завитые волосы, широкие брыжи, их непомерная заносчивость, которая порой перерастала во вседозволенность. Король, готовый исполнить любой каприз своих любимчиков, потворствовал им и одаривал их титулами, деньгами, землями, что вызывало гнев, как у дворян, так и у простого народа. Впрочем, судьба жестоко обошлась с последним Валуа, ворвавшись в его жизнь событием под названием "рубка мрамора", вырвавшим из жизни некоторых из его любимцев: де Келюса, де Можирона и де Шомберга. Тяжёлым ударом для Генриха стала эта знаменитая "дуэль миньонов" с гизарами, где двое из его фаворитов погибли, а третий был смертельно ранен. Доведенный до отчаянья Генрих воздвиг в память павшим, великолепную мраморную усыпальницу, именно этот факт дал повод назвать поединок – "рубкой мрамора". В последние годы, после смерти близких людей, любимцами короля оставались Анн де Жуайез, скончавшийся за тридцать восемь лет, до описываемых нами событий, и Жан-Луи де Ногарэ д’Эпернон, их обоих он сделал герцогами и пэрами. Эти господа пользовались при Дворе столь исключительными правами, что их прозвали "Архиминьонами". Но после битвы при Кутра, где Жуайез был застрелен гугенотами, вся милость, пролившаяся словно из рога изобилия, пала на Д'Эпернона, заработавшего прозвище "полукороль". Положение архиминьона было безупречно твердым и неизвестно, удалось бы кому-либо, при жизни короля, пошатнуть эту незыблемость. Но удар стилета доминиканца Клемана, отсекшего ветвь Валуа от генеалогического древа французских королевских родов, в один миг перевернул жизнь молодого герцога. После смерти последнего Валуа -Генриха III, д’Эпернон долго отказывался признать первого Бурбона – Генриха IV, и подчинился ему только в 1595 году. Но подчинился ли?
Нравы человека, изменяющиеся со временем, зависят от множества обстоятельств, событий, фактов и мелочей, формирующих характер, и образовывающих натуру. К коварству, подлости и алчности, присущих Жану-Луи с юношеских лет, добавились злоба и изощренность мстителя, не допускающих прощения и жалости. Его терпение, тщательность и последовательность, с которой он выбирал время и орудие мести, вызывают восхищение. Д'Эпернон как ярый поборник католицизма, не просчитался, выбрав в союзники самых заклятых ревнителей Веры – орден братьев иезуитов, и молодую жену Гериха Наваррского – тосканскую принцессу, флорентийку Марию Медичи, ненавидевшую "Беарнца" за его любовные похождения, многочисленных фавориток, внебрачных детей, что делало её посмешищем Двора, и не сочеталось со строгими папистскими устоями. Было и ещё одно обстоятельство, которым не преминул воспользоваться дальновидный д’Эпернон. Дело в том, что кальвинистское прошлое первого Бурбона, не давало покоя многим влиятельным особам того времени. Никто из высшего дворянства не желал видеть на троне короля-гугенота, и это позволило герцогу, создать и возглавить так называемую "испанскую партию" – куда впоследствии вошли и заняли главенствующие позиции, наполовину испанка Мария Медичи, и испанская принцесса Анна Австрийская, – задачей которой являлось сближение Франции с "братской", правоверно-католической Испанией, что становилось возможным лишь при условии смещения с престола Генриха Бурбона, до последнего вздоха, остававшегося в душе протестантом.
И вот день расплаты настал – 14 мая 1610 года, на улице Медников, религиозный фанатик Франсуа Равильяк, нанес три удара ножом выдающемуся монарху и политику, уничтожив тем самым притязания французской короны на величие. Останки Генриха навечно упокоили в базилике Сен-Дени, оставив в память потомкам лишь бронзовую статую, взирающую на город с Нового моста. План удался, слава Франции была повержена и растоптана, а значит дорога к пирамиде власти открыта. На протяжении нескольких лет после гибели Генриха IV, д’Эпернон стал одним из самых могущественных людей Франции, главным союзником Марии Медичи и командующим королевской пехотой. Его ненасытная жадность заискрилась в новом блеске, вознеся герцога до высочайших вершин могущества. В те годы д’Эпернон заставил парижский парламент признать регентшей Марию Медичи, и некоторое время пользовался её исключительным доверием, оказывая влияние на всё, что происходило в королевстве. Не соединяя свои личные интересы с интересами государства, он быстро обогатился и приобрел могущество, при помощи которого заставлял подчиняться своей воле. Его младший сын, Луи де Ногаре де Лавалетт, воспитанный иезуитами, получил достоинство кардинала, а многие родственники выгодные синекуры.
Но благосклонность монархов изменчива, и вот уже расположение вдовствующей королевы заслужил другой, не менее деятельный прохвост и временщик, флорентиец Кончино Кончини. Этот итальянский авантюрист, став фаворитом и любовником Марии Медичи, выхлопотал у неё титулы графа де Ла Пенна и маркиза д’Анкра, постов губернатора Амьена и маршала Франции. Именно он добился отставки д’Эпернона, после чего сделался самым влиятельным человеком в королевстве. Сей синьор, сын флорентийского нотариуса, состоял в свите будущей жены французского монарха и сопровождал принцессу Марию Медичи из Тосканы во Францию, где женился на её молочной сестре, Леоноре Дори Галигаи, посредством которой и сблизился с королевой. Супруги Кончини добились, от королевы-регентши всего чего хотели, но своим властолюбием вскоре вооружили против себя вельмож во главе с принцем Конде, кузеном убитого Генриха, а разными злоупотреблениями сделались ненавистными народу. Но главный их просчет в том, что они сумели, возбудить против себя враждебные чувства и в молодом короле Людовике XIII, к которому относились с пренебрежением. С ведома Его Величества самый близкий к юному монарху человек, Шарль д'Альбер, устроил заговор против Кончини. Когда утром 24 апреля 1617 года маршал д’Анкр в сопровождении 50-60 лиц вошел в Лувр, гвардейский капитан де Витри убил его, выстрелив из пистолета.
Могущественный маршал был застрелен, а его труп, толпа извлекла из могилы и растерзала прямо перед памятником Генриху Наваррскому. После устранения всех врагов, место на престоле, по праву занял молодой Людовик XIII Бурбон.
Но д’Эпернон не унимался, он как будто не понимал, что всё изменилось не в его пользу, а Франция стала уже совсем другой. Надменность и самоуправство пожилого временщика заставили Людовика XIII в 1618 году изгнать герцога в Эльзас, город Мец, и неизвестно чем бы всё закончилось, не возьмись за дело, кардинал де Лаваллет. Он вымолил у короля прощение для отца, а вслед за тем освободил Марию Медичи из Блуа, куда она была сослана после казни Кончини, устроив её примирение с венценосным сыном. Таким образом, и королева мать и её верный сторонник утонченный куртизан, семидесятилетний герцог д’Эпернон, вновь оказались в Париже, в центре внимания и в гуще политических интриг, объединив усилия, против старых и новых врагов.
Де Тревиль и д’Эпернон, словно добрые друзья, вошли в гостиную, где их ожидал король. В миг кода вельможи замерли в почтительных поклонах, из угла комнаты, послышался голос л'Анжели:
– Как странно наблюдать союз Гектора с Танталом, явившихся для умерщвления духа и плоти несчастного слуги Божьего. Не проглядите Ахилла, месье де Тревиль, он может прятаться где-то здесь, в складках ткани…"
Руки л'Анжели, начали судорожно перебирать изгибы бежевого бархата, как вдруг он остановился и поднял голову будто учуявший опасность барсук.
… нет это не здесь, следует искать укрывшегося в алом атласе.
Взгляды напыщенных аристократов пронзили кривляющегося шута, вырвавшись недовольством из уст Д'Эпернона:
– Это возмутительно Сир, шуту не место среди людей свиты короля!
– Простите месье …
Шут вскочил с кресла и приблизился к герцогу, при этом несколько раз забавно и намеренно неуклюже падая на спину.
– …тому, кто имеет право не вставать в присутствии Его Величества и безнаказанно высмеивать любого из вас, действительно нечего делать в рядах гвардии охраняющей ночной горшок монарха.
Король воззрился на герцога, испытывая потребность молчать, так как с трудом боролся с приступом смеха. Театральная пауза зависла, но в этот момент дверь растворилась, и послышался преисполненный торжественности голос дворецкого:
– Его Высокопреосвященство, кардинал де Ришелье.
Мягкими, беззвучными, словно кот, шагами, министр вошел в зал. Поклонившись королю, он сдержанно кивнул вельможам. Тревиль, при появлении "Красного герцога" вытянулся, приняв горделивую позу, положил руку на эфес. Д'Эпернон же, старомодный костюм которого сверкал множеством крупных жемчужин, нервно затеребил накрахмаленные брыжи.
Тревиль и Ришелье были почти ровесниками, а подобное обстоятельство, как известно, частенько толкает людей либо к необоснованной симпатии, либо к необъяснимой неприязни, как одно, так и другое весьма непостижимо, порой, даже неожиданно, но установившись, оказывает огромное влияние на продолжение отношений. Эти двое, не просто не испытывали благосклонности, они ненавидели друг друга.
У Д'Эпернона были свои причины не переносить первого министра: во-первых он считал Ришелье выскочкой, а во-вторых тот всё более отдалялся от вдовствующей королевы Марии Медичи, чьим сторонником являлся сам герцог, что позволяло уличить кардинала в предательстве. Действительно, сделавшись министром, из справедливости следует отметить не без помощи Медичи, Ришелье сменил политические приоритеты, прекрасно понимая, что политика флорентийки и её сторонников ведет французское королевство к краху. А близость с Габсбургами, есть не что иное, как пагубная недальновидность, которая приведет к крушению Францию, а быть может и весь Старый Свет. Всегда тщательно продумывая решения, а затем, неотступно следуя своим планам и принципам, Ришелье решился противостоять этому могуществу, с большим трудом, собирая под свои знамена сторонников, отважившихся на борьбу с доминирующей в Европе королевской династией Габсбургов. Его политическая гибкость, отточенное коварство, изощренность в "подковерных" схватках, сделали из этого умного и спокойного человека, настоящее чудовище, сокрушающее на своём пути всё, что не соответствует и мешает достижению главной цели – построению "Новой Франции".
Смерив присутствующих отеческим взглядом, молодой король уселся в кресло, у стола, приготовленное для монаршей особы, обратившись к министру:
– Господин кардинал, нам стало известно, что ваши люди, дерзнули арестовать двух дворян, неоднократно доказавших свою отвагу и преданность трону. Я говорю о королевских мушкетерах, господах Атосе и Арамисе. Потрудитесь объяснить нам, в чём их подозревают, и что, собственно, послужило причиной ареста?
Ехидная ухмылка подернула уголки рта герцога, капитан же вонзил раскаленный взгляд в спокойное лицо кардинала.
– Охотно, Сир. Если Ваше Величество помнит, я предоставлял на подпись документ, предписывающий арест всех подозрительных лиц, следующих в Гавр. В приписке говорилось, особое внимание обратить на людей, следующих из Парижа.
На устах Ришелье промелькнула улыбка, после того как он оглядел вельмож, впившихся в него испепеляющими взглядами.
– Господа мушкетеры следовали из Парижа, по гаврской дороге, посему я не усматриваю в их аресте ничего странного, тем более предосудительного. К тому же они не были облачены в плащи с крестами, следовательно не находились на королевской службе, а стало быть могли быть схвачены как и все прочие подходящие под монарший… ваш указ Сир.
Он отвесил легкий поклон Людовику.
– Но вы должны понимать, что арестованы были не просто люди, а дворяне, и не просто дворяне, а королевские мушкетеры!
Воскликнул государь
– Это неслыханно!
Подхватил де Тревиль, уловив нарастающее раздражение монарха.
– Да-да, то, что вы говорите возмутительно!
– Что поделаешь, господин де Тревиль, правда бывает такова, особенно если она обличает.
– Вы в чём-то обвиняете капитана?
Оживился Людовик.
– Для того, что бы обвинять, нужны факты, всё прочее просто предположения.
– Я попросил бы оставить при себе, ваши домыслы!
Взбеленился де Тревиль, но тут же умолк, услышав голос короля.
– И какие же вы имеете основания для сих, столь опасных предположений?
Ришелье приклонил голову, дав понять, что принял вопрос и всенепременно, со временем, даст на него ответ, обратившись с вопросом к капитану.
– Скажите Тревиль, а, что упомянутые мушкетеры исполняли ваше поручение?
– Нет, они затребовали краткосрочное освобождение от службы, которое данною мне властью я подписал, дальнейшие их действия, по понятным причинам, мне неизвестны.
– Странно, отчего, в таком случае, вы испытываете уверенность в том, что они направлялись не в Гавр.
При упоминании о Гавре, Тревиль вздрогнул.
– Я не утверждаю этого!
– Ну, если это так, значит, господа Арамис и Атос следовали в направлении Гавра, не будучи уполномочены королевским приказом, что снимает с них неприкасаемость и делает вполне уязвимыми, а значит, объясняет арест. Они были схвачены не как королевские мушкетеры.
Ришелье поклонился Людовику.
–…а как обычные дворяне, я настаиваю на этом. А посему не усматриваю никаких нарушений со стороны задержавшего их офицера, честно исполнившего предписания Его Величество, а значит свой долг.
Логика, с которой кардинал выстроил оправдывавшую его людей цепь, не отличалась непогрешимостью, и всё же капитан не смог найти брешь, чтобы взломать её. Он с ненавистью взглянул на кардинала и не нашел ничего лучшего как задать вполне безобидный вопрос, но произнес его таким тоном, будто в нём крылись причины вины, самого Ришелье.
– И как же имя того офицера, что отважился на подобную дерзость?!
– А почему это вас интересует?
– Потому, что ваши люди, господин кардинал, испытывают неприязнь к мушкетерам Его Величества! И, я убежден, встретив на пути людей из роты мушкетеров короля, не отказали бы себе в удовольствии схватить их.
– Вы, несомненно, преувеличиваете, любезный граф. К тому же это был офицер не из роты моих телохранителей, это был всего лишь офицер городской стражи. Именно по этой причине, имени его, простите, я не припомню.
Поклон кардинала был пропитан излишней любезностью, что не оставляло сомнений – он говорит неправду, не желая назвать имени "негодяя" позволившего себе схватить мушкетеров Его Величества.
Тревиль осознавая, что упоминания о Гавре, могут быть не в его пользу, так как пугающая осведомленность кардинала могла привести неизвестно куда. А подобные неожиданности, учитывая приезд Бекингема, и вовсе страшили его. Поэтому капитан решил не лезть на рожон, удовлетворившись освобождением из Бастилии своих людей и как можно скорее прекратить разговор.
Людовик, всё это время, довольно оживленно, что было несвойственно молодому королю, наблюдал за разговором. Ему было не понятно, отчего требовалось хватать людей, следовавших именно по гаврской дороге, но так как он лично подписал бумагу, предписывающую подобные аресты, не считал возможным, немедленно, потребовать от кардинала разъяснений на этот счёт. Осознав сие обстоятельство, он начал терять интерес к разговору, к тому же бессмысленные препирательства стали утомительны, для монаршей особы, что предопределило его решение тут же объявленное:
– Ришелье, я не усмотрел в ваших объяснениях причин, по которым господ мушкетеров следовало бы арестовать, тем более содержать под стражей! Посему повелеваю – выдать де Тревилю бумагу, подписанную вами, дозволяющую господам Атосу и Арамису, незамедлительно покинуть стены Бастилии. Это окончательное решение.
Людовик поднялся, что свидетельствовало о неуемном желании монарха незамедлительно остаться одному. Все трое вельмож раскланявшись, удалились.
л'Анжели, сидевший всё это время на полу, у кресла короля, будто не замечая происходящего, достал из просторного рукава колоду карт и начал метать их на ковер, прямо у ног монарха.
– Что ты делаешь! Убери богохульник, ты же знаешь, я выношу карт!
– Да, но судьба твоего королевства, похоже, всё чаще решается лишь посредством, этих глупых картинок, пренебрегая здравым смыслом. К тому же и я не святой, я ошибся, когда начал гадать на тебя как на червового короля. Ты лишь валет, всего лишь пиковый валет, большего не стоишь.
Недовольно фыркнув, Луи направился в покои, где наделся увидеть остывшего от обиды Барада.
Оказавшись в галерее нового крыла, пристроенного к старому Лувру, Д'Эпернон победоносно произнес:
– Что ж, господин де Ришелье, извольте предоставить документ, подтверждающий ваше фиаско.
Его крючковатый, влажный нос, нависший над, по-стариковски, выпяченной нижней губой, как будто стал продолжением взведенных, почти вертикально, густых седеющих бровей, что, очевидно, знаменовало победный триумф.
Кардинал взглянул на герцога, как будто только сейчас вспомнил о его присутствии.
– Не извольте беспокоиться, любезнейший месье Д'Эпернон. Вот только, милый герцог, я, столь высоко оценивший ваше высочайшее присутствие при нашем свидании с королем, так и не смог определить причины вашего пребывания на аудиенции?
Торжество разума над серостью, мудрости над глупостью удостоверяла улыбка Д'Эпернона, водрузившаяся на его лице, упивающееся бесспорным превосходством над матерым врагом.
– Предупреждать, вот удел мудрых. Я сегодня решил предостеречь нашего государя от опасности, которая исходит от человека столь властолюбивого как вы кардинал. Предупредить – это главное, гуси, как известно именно этим и спасли великий Рим.
– Если вы намекаете на себя, я вряд ли соглашусь. Я бы скорее сравнил вас с индюком. Во-первых, потому, что вы так же пестры, надуты и безмозглы. А, во-вторых, неспособны кого-либо спасти, даже себя.
Герцог уже открыл рот, что бы пронзить наглеца ответной колкостью, как увидел свиток с большой кардинальской печатью, появившегося из-под складок алой мантии. Ришелье буквально вложил его в руки удивленного Тревиля, заставив изумившегося Д'Эпернона проглотить так и не вырвавшуюся на волю едкость.
– Это бумага, с моей подписью и печатью, позволит немедленно освобождить ваших мушкетеров. Имею честь господа.
Кивнув, обомлевшим от изумления вельможам, кардинал направился по луврской галерее, в сторону Тюильри, не замечая ни стражников, ни ослепительных интерьеров, ни даже льстивых приветствий придворных, словно красный сфинкс, проплывая в молчаливом величии, сквозь врата враждебного лицемерия, не опускаясь до низости противоречий, будто укрывшись щитом собственной неуязвимости.