Цветь двадцать первая
Ударит копытами полк Хорунжего у Яицкого городка - поднимутся волны у моря синего. Сверкнет молния над землей казацкой - прогремит гроза над тремя странами. Велик Яик воинской силой. Да комар, говорят, не боится свирепого буйвола. Белый свет не могутностью окован, а опутан обманом. Гонялись сотни казачьи озверело по степи за царским дозорщиком, который вырвал якобы прикол с цепью в подземелье и ушел в ночь от Меркульева. Челны дозорные две недели рыскали по Яику оскаленно. Охотники-следопыты нырнули в леса с чуткими на нюх собаками. Казаки оба рукава устья перекрыли цепями и засадами. Триста золотых объявили с дувана за поимку слепого гусляра.
А Платон Грибов не убегал, да и не мог скрыться. Это хитрый Меркульев и есаулы его били в золотое блюдо обманную тревогу. Посылали они в погоню за соглядатаем царским один полк за другим. Снаряжали на поиск челны, зверобоев с лайками, волкодавами и гончими.
- Потребно глядеть уперед на сто лет! - говорил Хорунжему Меркульев.
- Для чего?
- На всякий случай! Не можно знать никому о пытках и казни дозорщика. Пустим убедительно слух, будто он вырвал цепь и утек! Бросим казачество на поиски. Пущай потешатся, разомнут кости.
- А ить вправду. Казаки потребуют пытку на дуване. А нам не можно выводить к народу дозорщика. Он же про утайную казну нашу поведает всем!
- Ты страшно сообразительный, догадливый! - улыбнулся Меркульев.
Конники борзо по ковылям летали, мерзли в осенних ночах. Челны с казаками в камышах таились, пищали понапрасну щетинились. Мальчишки все кустарники и пещеры облазили. Всем хотелось поймать вражину. Всем хотелось получить золотые! А царский соглядатай, дьяк сыскного приказа, висел в подземелии Меркульева, поддетый железным крюком под правое ребро. Руки у него были выкручены. На ногах колодки, на обнаженном теле ни одного живого места!
- Печень проткнул крюком, не выживу! - прохрипел Платон Грибов.
- Живыми не сходят с крюка, - холодно блеснул глазом Хорунжий.
Матвей Москвин ходил браво с гусиным пером за ухом. Илья Коровин, зевая, распалял костерок. Кузьма нагревал клещи, дабы вырвать у злодея ребра раскаленным железом. Богудай Телегин плавил в тигле пули. Залить огонь свинцовый можно и в уши, и в рот. По заслугам, провинностям и пакостям.
- За мою смерть дьяк Артамонов шкуру живьем с вас сдерет! - пробовал угрожать царский дозорщик.
- А кто узнает, что мы тебя казним? Объявили мы, что ты вырвал оковы, сбежал! Три полка тебя уже ищут. Четыреста лодок рыскают по реке. Охотники с псами бегают по лесам. Награда велика за твою голову - триста золотых!
- Коварство. Узнаю тебя, Меркульев.
- Ты проведал, Платон, где мы схоронили утайную казачью казну?
- Нет, не успел. Знаю примерно: двенадцать бочек золотых - на Гумбейке. Кувшин с драгоценными камнями - на речке Янгельке. Недалеко от Магнит-горы.
- У тебя есть сообщники?
- Сожалею, но нет помощников.
- А сестра твоя, Зойка Поганкина?
- Она хищная и подлая баба. Если бы я узнал точно и сказал ей, где золото, она бы убила меня. И похитила бы казну.
- Ярилу-гусляра она уморила зельем?
- Нет, это я воспользовался ее зельем. Мешал мне Ярила.
- Ты отравил величайшего певца! Казацкого Гомера! - подскочил с кулаками к дозорщику Охрим.
- Кого? Кого? - переспросил Грибов.
- Гомера! Бояна!
- Не слыхивал про таких злодеев.
- Не мельтешись, - отодвинул Охрима атаман.
- Он гордится тем, что не знает Гомера и Бояна! - подбоченился толмач.
- Предположим, и я не знаю твоего Гомера. И не мешай, ради бога! Кто тебя к нам подослал? - обратился Меркульев к мученику.
- Дьяк Тулупов из Астрахани. Дьяк московского сыска Артамонов! Патриарх! Царь! Вера и совесть! Русь великая!
- Разве мы не Русь? - выпятил костлявую грудь Охрим.
- Вы сонмище кровоядцев! - презрительно глянул дьяк.
- Врешь! Мы - казацкая республикия! Историкам древним известны сии правления народные. На Руси до нас была токмо одна подобная земля - Новеград. Мы существуем сто пятьдесят с лишним лет памятно. Со времени великого князя Ивана. Даже раньше! Вызревали республикии и на Дону, и в Запорожье. Но они не состоялись. Остановились на уровне вольницы. Да и Московия давит на Дон. Польша печатно владеет Запорожьем. А Яик покамест сам по себе. У нас выборная власть. Свое государство, войско, торговля, ремесла. Мы сами отвоевали для себя свободу и землю. У Московии мы не взяли и пяди. На что же зарятся бояре и царь?
- Вы русичи, христиане. Все, что вы завоевали, принадлежит Руси!
- Руси, но не Московии! - тряхнул раскаленными кузнечными клещами Кузьма.
- Без великого единства Русь сгинет. Вспомните татарское нашествие, смуту, - истекал кровью Грибов. - Вы сами по себе! Но Русь окружила вас. Полстолетия почти минуло со времен Ермака. Уже поседели те, кто родился в русской Сибири. А вы все еще сами по себе. Но через пять-десять лет полки стрельцов сядут в устье Яика с пушками. У полковника Прохора Соломина в Астрахани готовы к походу на вас тридцать кораблей. Мы скоро возьмем вас за горло. Лучше сдайте Москве утайную казну. И соединитесь с нами добровольно. Обещаю вам великие прощения и милости.
- Нас потребно прощать? - удивился Меркульев.
- Ваши казаки грабили Московию при смуте.
- Наши казаки спасли Русь и Московию от поляков. Я и Хорунжий воевали у Пожарского! Не потребно нам прощение. А за тех, кто воровал, мы не в ответе. Нам неизвестны имена разбойников. Да и сколь годов минуло! Они уж, поди, все померли иль в набегах.
- Вы укрываете утеклецов.
- Укрываем. Но токмо казаков. А утеклецы, подобные Ваське Гулевому, нам не нужны. Можем выдать его хоть султану турецкому! Никто не возьмет этого пьяницу и вора. Настоящие казаки на Яике - крепкие, домовитые! Люди честные!
- Где это вы, люди честные, взяли двенадцать бочек золота? А кувшин золотой с кольцами и драгоценными камнями?
- Накопили за века.
- Награбили, наворовали!
- Нет, Грибов. Нам одна рыба дает в год полбочки золота!
- И рыба вам не принадлежит!
- Ты обнаглел, дьяк. Оказывается, и рыба в море - добро Москвы!
- Повторяю: сдайте золото в царскую казну, соединяйтесь с нами.
- К Московии мы можем прильнуть и без твоего рыла. Присоединимся, ежли царь даст нам уважительную грамоту...
- Какую грамоту, скоты? - с бульканьем и сипом в горле вопросил подвешенный на крюк.
Меркульев ударил Грибова пинком в междуножье. Дьяк обмер, дернулся и почернел. Крюк вонзился ему под ребро еще глубже. Василь Скворцов плеснул вражине водой из лоханки в лицо. Платон открыл очумелые глаза, но понимал происходящее плохо. Атаман объяснил, будто бы ему:
- Ежли царь даст грамоту, что все неизменно останется на Яике... Грамотой одарит с печатью, что податей не будут брать с казаков во веки веков, тогдась присоединимся. Но казну свою утайную никогда не отдадим. А за царскую грамоту обяжемся Русь защищать от хайсацкой орды.
- Русь от орды и кызылбашей мы и без царской грамотки заслоняем. Ходим на султана войной без повеления Московии, - заметил недовольно Хорунжий.
- Не можно с Московией соединяться! - вскипел на атамана Охрим. - Мы загубим последнюю на Руси республикию!
Меркульев резко повернулся к толмачу, взял его легонько за грудки:
- Заткнись, лысый сморчок! И катись к вонючему хорьку со своей республикией. Нам потребно дать народу перемогу, постоянство, хлеб, мясо, вольготность и богатство. Каким словом это все будет называться - меня не чешет! Ежли будешь нам мешать, мы разобьем вдребезги твою двудвенадцатиязычную башку. Собакин уже пробовал в твоей республикии сделать всех равными. Все делили поровну. И сколько детей умерло с голоду?
- Прав атаман! Твоя республикия хороша на один день и токмо для голутвы, нищих и лентяев, - поддержал Меркульева кузнец. - А богатство созидается трудом.
- Потому на тебя покручники семь потов проливают, - въедливо вставил Охрим.
- Я сам всю жизнь горю у горна. И то, что заработал горбом, не отдам никому! - помрачнел кузнец. - Я вилы, косы, серпы и сабли делаю. А ты вот треплешься на сорока языках заморских, а пользы не принес и на полтину земле казачьей. Ты и есть трутень!
- Дозорщик-то сдохнет скоро, - оторвал от спора есаулов Тимофей Смеющев.
Охрим продолжал ворчать. Он подходил то к одному, то к другому, искал сочувствия.
- Зачем нам, други, уважительная грамота? Сие позорно и опасно. Гибелью обернется, если даже останется сначала все неизменным. Цари постепенно уничтожат наше выборное управление. Нам надобно гордиться! Единственная на Руси республикия!
Но толмача никто не слушал. Да и что говорить о будущем...
- Отстань! - отпихнул Хорунжий Охрима. Меркульев взял у Кузьмы раскаленные клещи, прожег левый бок у дозорщика. Начал выламывать ему ребра.
- А смрад через подпол не попадает в избу? - спросил кузнец.
- Нет, тяга всегда в одну сторону, к реке.
Умирающий на крюке дьяк рыкнул, застонал булькающе.
- Признавайся, кто у тя сообщник? - снова начал допрос Меркульев.
- Нет сообщника! Нет же, господи!
- С кем передавал доносы в Астрахань?
- Единожды сестра Зоида увезла. Вдругорядь - Василь Гулевой. Но они не ведали о спрятанной в посылке сказке... Я передавал с ними для родичей комки клея целебного из ульев пчелиных. А в слепки прятал писульки.
- Почему не подошел к Соломону? Он послан был дьяком Тулуповым к тебе.
- Прознал, что ты его пытал на дыбе в этом подземелий.
- От кого прознал?
- Подслушал случайно. Уснул под лодкой на берегу реки. А туда пришла твоя дочка Олеська с Ермошкой. Ах, будь он проклят этот Ермошка! Из-за него я попал на крюк!
- Ошибаешься, Платон. Мы бы тебя скрутили и без Ермошки.
- Врешь, Меркульев. Твоя взяла, но влип я глупо, на Магнит-горе.
- Нет, не случайно ты поддет на крюк, Грибов. Не Ермошка тебя изобличил. У нас свой дозорщик в Московии. Вот он-то и сообщил нам о тебе!
- Не поверю.
- Зазря не поверишь.
- Назови своего соглядатая, Меркульев. Мне ж помирать. Не опасен я для него. Любопытно узнать перед смертью о таком дьявольском ухищрении... Назови, Христа ради...
- Могу и назвать: Сенька Князев - наш человек в Московии.
- Казначей и хранитель библиотеки у князя Голицына?
- Он самый!
- Господи!
- Сенька - мой родной внук! - оживился хвастливо Охрим.
- Вот теперь ты меня убил, Меркульев! - сник Платон Грибов.
- А твоя сестра Зоида сбежала из ямы, - сказал будто бы между прочим атаман.
- Она шустрая.
- Но у нее переломаны обе ноги. Кто ж ее спас? Наверное, у тебя все-таки есть сообщник.
- Если бы сообщник был, я бы его не выдал. Но не было у меня помогателя, Меркульев. А Зоиду спас ее сын Егорка.
- Егорку пристрелили, как собаку, еще на Магнит-горе.
- Тогда шинкарь. Она с ним сожительница.
Меркульев и Хорунжий переглянулись. У ямы нашли застежку с кафтана шинкаря. Придется вздернуть Соломона на дыбу. Однако сие не к спеху. Можно несколько дней понаблюдать за шинком. И Фарида не продаст казацкий Яик. Надо с ней поговорить. Пока что главное - дозорщик. Что можно из него еще вытянуть?
Атаман подал Телегину условный знак. Богудай снял Грибова с железного крюка. Илья высвободил ему от веревок руки, усадил на землю, прислонив спиной к бочке. Но дьяк и пошевельнуться не мог.
- Уж не помиловать ли ты его собрался, атаман? - спросил Охрим.
Василь Скворцов бросил в костер поленья.
"Вот он где страшный суд!" - подумал Тимофей Смеющев.
- Сдохнет скоро он, брюхо-то пропорото! - успокоил Охрима Хорунжий.
- Наша знахарка вылечит. Можем помиловать мы тебя, Грибов. Вернем к жизни. Напиши-ка донос дьяку Артамонову, что нет у нас никакой утайной казны. Мол, произошла оплошка, - подавал атаман дозорщику ковш с водой.
- Нет, Меркульев. Не обманешь ты меня. И не толкнешь на предательство. Ничего не стану я писать. Да и выкрутили вы мне руки. Вишь, даже ковш не могу взять. А все горит внутри. Сломили вы мне и позвоночник. Не к жизни меня готовите. Вот вам, выкусите! Кукиш!
- Царапни маленькую писульку, - начал уговаривать Грибова и Матвей Москвин.
- Не старайтесь, есаулы. Умру я честной смертью. Не токмо вы умеете умирать храбро.
- Свинец горячий в ухо залью, - заугрожал Телегин.
- Глаза вырви, свинец в уши залей, а я умру за Московию! Казак для меня - враг!
- Чем тебе насолили казаки?
- Вы ж побили всех моих родных, дом разграбили и сожгли при смуте.
- За смуту не мы в ответе, сколько можно повторять?
- Все равно ненавижу вас. Ненавижу тебя, Меркульев! Тебя, Хорунжий. Тебя, Илья Коровин! Тебя, Богудай Телегин! Тебя, проклятый республикиец Охрим!
- Тобой двигала ненависть?
- Да.
- Какую ожидал награду от царя?
- Дворянство.
- Мы выделим тебе в поместье больше - реку Яик! Поплывешь в куле до самого моря. И поклонишься к утру царю осетру!
- Вы даже причаститься перед смертью не даете. Душегубы!
- У нас нет батюшки-попа. Расстрига - не священник. Да и тебя нет! Ты вырвал цепь и сбежал! Тебя ищут по всему Яику!
- Будьте вы трижды прокляты!
Меркульев ухватил Грибова за волосы и бросил в костер лицом. Дьяк сыскного приказа нелепо извивался и горел. Но у него не было сил, чтобы перевернуться, выкатиться из огня.
- Воняет, - выдернул за ноги мертвого дозорщика из огня Охрим.
- Умер он отважно, по-казачьи! - пожал плечами Меркульев.
Кузьма вытащил из-за бочки куль. Дьяка сыскного приказа запихали в мешок, бросили туда пару камней, завязали и потащили по широкому подземному ходу реке.
- Земля тебе пухом, вода колыбелью! - усмехнулся Хорунжий.
- Поищи, дозорщик, двенадцать бочек золота! - посоветовал благожелательно атаман.
Илья Коровин и Кузьма раскачали куль и бросили его с обрыва через кусты шиповника в крутящийся черный омут.
Цветь двадцать вторая
В событиях - судьба. В замыслах - величие и мельтешение. И не зависит жизнь от задумок. Мысли за горами, а смерть за плечами. Собиралась вольница днем провожать в морской набег Нечая, а все рухнуло. Овсей на дуване воздевал руки над костром, крутил шеей кадыкастой:
- И вышел другой ангел из храма и воскликнул громким голосом к сидящему на облаке: "Пусти серп свой и пожни, потому что пришло время жатвы, ибо жатва на земле созрела!"
Но никто не слушал попа-расстригу, который вчера токмо пропил в шинке крест. Соломон просил пистоль у Овсея за вино. Но оружие расстрига не отдал. Ходит без креста, тщится читать проповеди. Да кому он потребен в таком мерзостном падении? На него и детишки не обращали внимания. Кому нужен крестопропивец?
Дозорный бил обломком оглобли по золотому блюду. Росла толпа у дувана. Грунька Коровина понеслась будить Хорунжего. Она ему белье стирает, варит борщи. Она, рыжеволосая юница, одна вхожа в страшный вертеп. У Хорунжего на стенах висят семь черепов. Боятся добрые люди заходить в злыдище.
Бориска пошел убыстренно за отцом в кузню. У Ермошки изба рядом с дуваном, он первым выскочил на зов тревоги. Атаман уже стоял у пушки. Конники с дозорных вышек то и дело подлетали к Меркульеву, сообщали новые подробности:
- На коня не садится, идет торопко пешим. Глазами зыркает ухищренно. Ряса на нем шита серебром и золотом. Венец каменьями изукрашен. Огромадный золотой крест на груди. Посох простой, ореховый. Под рясой телогрея меховая. Сапоги не стоптаны по-нищенскому. За спиной богатая котомка. За поясом токмо гаман с кресалом, огниво. А в руках книга - библия!
"Сколько же заплатили ногаям, чтобы они довезли его в кибитке и высадили прямо у городка?" - подумал атаман.
С бугра было видно, как из охолоделой, осенней степи шел прямо к воротам казацкой крепости низкорослый, худощавый батюшка. Казаки старые и бабы крестились. Ворона знахаркина возбужденно порхала, но не кричала слов пророческих и ругательских. А ночью столбы красные стояли на небе. Созвездие Лося перекосилось. Земля подрагивала так, что посуда звенела. Собаки выли жутко. Коровы мычали тревожно. Загорелась и взорвалась страшно селитроварня.
Батюшка прошел через весь Яицкий городок в сопровождении конников, толпы мальчишек и девчонок сопливых, стаи волкообразных собак. Тихон Суедов бросился к нему в ноги с полотенцем, уронил в грязь хлеб и соль. Знахарка-ведьма на борове верхом дорогу пересекла.
- Пей мочу кобыл! - поприветствовал с любовью священника Устин.
Гунайка Сударев юродствовал, следы пришельца целовал, Фекла Оглодаиха раздала все свое имущество соседям, думала - конец мира! Соломон сам нарисовал на северной стороне дегтем православный крест. Фарида закопала в схорон все золото.
- Спаси меня, Фаридуша! - умолял шинкарь.
- Поклянись, что женишься на мне! - зло сверкнула она ордынскими очами.
- Клянусь!
- Не верю! Ты путался с мразью: Зойкой Поганкиной!
- Опутала, зельем приворожила.
- Пей при мне вот это снадобье.
- А это не цикута, Фарида?
- Нет, приворотное зелье.
- Выпью с радостью на всю жизнь!
На подходе к атаманову камню Михай Балда постелил три ковра. Писарь Матвей Москвин бросил длинную дорожку, раскатал ее старательно. Бугаиха вышла с книгой святой в руках. Но воздымала она не евангелие, а сочинение Авраамия Палицына. Герасим Добряк впервые в своей благообразной жизни снял с головы папаху баранью, просыпав на землю семь тысяч вшей. А Хорунжий, напротив, пришел в своем позолоченном шеломе, в кольчуге, с булатной саблей.
Святой отец все зорко подмечал, но ошибся: принял за атамана Хорунжего. На дуване подошел он ближе к ему, а не к Меркульеву. Однако уверенности у пришельца не было. И в первую очередь он поклонился низко народу.
- Добро пожаловать, отец Лаврентий! - таким же почтительным поклоном ответил ему атаман.
- Мир и благодать сей земле! - скороговоркой выплеснул святой.
Было очевидно, что протопоп остолбенел, замигал растерянно подслеповатыми глазками. Его хитрое лисье лицо опростилось, выражало по-дурацки удивление и недоумение.
- Никто не знает, что ты идешь на Яик! - сказал ему на прощание патриарх.
"Откуда сей казак ведает мое имя? И кто он, бестия? Скорей всего это атаман Меркульев. А в шеломе - Хорунжий. Господи, все так!"
- Чуда! Чуда! - требовала толпа.
- Когда разрушены основания, что сделает праведник? - густоречно заговорил Лаврентий. - Но слова господни - слова чистые! Серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное!