Святой отец говорил долго, но почувствовал он сразу, что не покорить это сонмище дикарей даже самой прекрасной и возвышенной проповедью. Лаврентий умел произносить речи об одном, а думать о другом. Библейские мудрости вылетали из него сами, он же был занят своими мыслями, наблюдениями: "Вот стоит разбойник, застреливший славного Ляпунова. Да, это казак Емельян Рябой. Разве можно забыть это рыло, изрытое оспой? А рядом с ним злодей, который рубил саблей предводителя на куски. Как же его прозвище? В Разбойном приказе его упоминали недавно. Да, это Гришка Злыдень! О боже! С ними и Овсей! На боку у расстриги клинок, за поясом - пистоль. А мог бы уже стать митрополитом. Лаврентий и Овсей были друзьями с детства. И никогда не предавали они друг друга. Я ведь помог бежать ему из монастырского заточения. Помнит ли добро? Эх, Овсейка-Овсей! Правдолюбец-неудачник. Как же у него начинался разлад с церковью?"
Лаврентий читал проповедь, а сам вспоминал далекое...
...Юность и молодость. Чистые, святые порывы души. Венчался на царство в Москве Борис Годунов.
- Никто не будет в моем царстве нищ или беден! - уверял он бархатным рокотом народ.
- Второе пришествие! - заплакал тогда Овсейка, упав в ноги царю.
Звонкий восклик отрока потряс весь благочинный собор. И хлынули слезы у многих в тот час. Лавруша рыдал от счастья вместе с другом. Девицы стали падать в обморок. Седые воины-стрельцы протирали глаза. А дебелый Годунов клялся, держась за ворот рубашки:
- Сию последнюю разделю со всеми!
Митрополит взял Овсейку под опеку с тех пор. Царь его пригрел, приласкал. Но юнец влюбился в царскую дочь, красавицу Ксению. За то был изгнан безжалостно. Вспомнилось "Написание вкратце о царях московских..." Искусно пером выведен образ: "Царевна же Ксения, дщерь царя Бориса, девица сущи, отроковица чудного домышления, зелною красотою лепа, бела велми, ягодами румяна, червлена губами, очи имея черны, великы... бровми союзна, телом изобилна... писанию книжному навычна".
Сватал Ксению датский принц, да простудился он, умер. А позднее заточили красавицу в монастырь. Овсей вызволил ее с шайкой казаков, а она по щекам его отхлестала. И вернулась святая в келью. В опале был Овсей и при царе Шуйском, и при семибоярщине. А патриарх Филарет и вовсе отлучил его от церкви и предал анафеме. Родные сестры и братья Овсея умерли с голоду еще при Годунове. И никто из бояр не пытался разделить с ними последнюю рубашку. Верой не рухнул протопоп Овсей, но влез в дела мирские... Ушел в казачество. Но вот мы и встретились с тобой, друже!
Лаврентий читал проповедь, но не помнил, о чем он говорил. Он помнил то, о чем думал! И смотрел он только на Овсея! Казаки слушали святого отца без интереса, зевали, скребли свои лохматые затылки. И многие тоже думали о своем. Сегодня ночью они уйдут в морской поход с Нечаем. Новый священник для них - чужой. И в него нет веры! Овсей иногда делает чудеса. Помолится - и хлынет ливень. Помолится - подует ветер. Помолится - придет в бою перемога. А на что, мол, способен сей холеный поп?
- Чуда ждем! Покажи чудо! - заорала толпа.
- Явлю чудо! - согласился святой отец.
Лаврентий поднял библию, показал ее казакам, дал пощупать, полистать. Затем он подошел к полыхающему на дуване костру и сунул книгу в огонь. Сразу установилась тишина, хотя все пытались продвинуться ближе. Костер трещал, стрелял сырьем, обрызгивал землю искрами. Но библия не горела! И когда Лаврентий вытащил невредимую книгу из огня, народ упал на колени, начал молиться.
- Пошто обманываешь человеков? - спросил Охрим у пришельца. - Обложка библии из горного льна излажена, который не горит, знамо. Лукреций говорил...
- Изыди! Диавол глаголет твоими устами, старче! - прошипел в ответ Лаврентий. - И горный лен-асбет, промежду прочим, от бога на земле!
Меркульев приподнял толмача за шиворот и отбросил его далеко в сторону.
- Я тебе покажу Мокреция! Я Гомера из тебя выпотрошу! Я излажу из тебя чучело виршеплета Увидия!
- Гневливый муж не благообразен, - успокоил Лаврентий атамана. - А в старикашке том вредном скребется бес неверия. И не пойдет за ним народ!
Святой отец встал на атаманов камень, осенил толпу крестным знамением.
- Христиане! Вон тот гольноголовый старикашка глаголит, что нет бога! У него бог - Лукреций!
- Энто што ишо за Лукреций?
- Должно, лук грецкий! Наподобия ореха грецкого!
- Не, энто имя сатаны!
- Вроде сатану по-другому зовут, но похоже: Луцифером!
- Где ж у тя совесть, Охрим?
- Он и раньше, казаки, вещал в шинке, что нет бога!
- Из-за него и на весь Яик обрушится божья кара!
- Бей поганца! Он и табак мерзкий курит!
- Камнями его, казаки! Камнями!
- Сокрушим выродка!
- Казним безбожника!
Толпа разъярилась и набросилась на толмача. Охриму разбили голову, забросали его камнями, грязью и пометом коровьим. Он еле уполз на четвереньках через лужу под свист, крики и улюлюканье. Если бы не лужа, его бы добили. Но казакам не хотелось марать и мочить сапоги. А обойти лыву трудно - велика, как море.
- Где, христиане, у вас храм божий? - спросил Лаврентий, когда толпа немного успокоилась.
- У нас нет и не было церкви, - признались виновато казаки.
- Двести лет без храма живем.
- Сто пятьдесят.
- Гаркуша на Яик пришел до Тимура.
- И хде ж он обитался, когдась Тимур пришел?
- В лесах прятались. А орда ушла... и снова стало пусто на Яике. Потому и завелись казаки, что земли были пустынны! У меня прабабка помнила, знала хорошо правнучку Гугенихи. Вот и посчитай в поколениях! Двести лет без церкови живем!
- Я не удивлюсь, если вас поразит пожар и мор! - сказал Лаврентий, сходя устало с атаманова камня.
Казаки порешили тут же: немедленно построить церковь миром. И постановили: собирать пожертвования. Кузнец Кузьма сразу выскочил на бугор и объявил, что приносит в дар двести цесарских ефимков. Илья Коровин пообещал две бочки серебра на колокол. Изукрасили они с Нюркой крышу серебром у своего дома, да еще осталось три короба.
- Я пятьдесят золотых жертвую на храм! - поднял руку Меркульев. - И две пригоршни серебряных копеек!
- И я пятьдесят, - встал рядом Богудай Телегин.
- И я столько же! - крутнул щегольски ус Матвей Москвин.
- Пятьдесят и мы наскребем, - вздохнул Василь Скворцов.
- И я тоже пятьдесят! - высунулся Ермошка.
Все так и прыснули, захохотали. Шуточки парнишка шутит. Откуда у энтого оборванца золотые ефимки? Он и свою пленную ордынку не может прокормить. Глашка у атамана в дому кормится и живет. А сам голодрай покручником у кузнеца зарабатывает тяжелый хлеб.
- Не мешай, Ермоша! Мы сурьезные дела решаем! - отстранил парня атаман.
- Объявляйте, кто и сколько жертвует! Я запишу! - обратился писарь к народу. - Но копейки брать не будем, срамотно!
- Я пятьдесят! - снова вылез Ермошка.
- Чего пятьдесят? Блох или тараканов? - издевательски спросил Меркульев.
Гогот казаков заглушал слова Ермошки. Парень вырвался из толпы, побежал к своей хате, раскопал в подполе схорон и тут же принес золото на дуван.
- В писании священном сказано: есть последние, которые будут первыми! - умаслился отец Лаврентий.
- Я жертвую на церковь семьдесят золотых! - крикнул Ермошка, бросив на землю цесарские ефимки.
- Мы добавим с Телегиным еще по двадцать, - смущенно исправлял свое посрамление Меркульев.
"Где Ермошка взял такое богатство? - думал Илья Коровин. - Человек все не пожертвует, всегда себе что-то оставит. Если он выбросил семьдесят золотых, значит, у него осталось примерно столько же! А скорей всего в четыре раза больше!"
А у Ермошки не осталось ничего. Даже на зипун теплый. И не было у него в избе ни зерна, ни капусты, ни грибов, ни ягод. Ушли от него даже тараканы. Наголодались, бедные, натерпелись с таким хозяином. Выходка Ермошки подействовала на толпу. Раскошеливались казаки, каждый старался показать себя богачом. И собрали золота мгновенно на строительство трех церквей. Лаврентий не ожидал такого успеха, такого чуда! У него кружилась голова, события казались голубым сновидением. Не пожертвовал на храм токмо Хорунжий. У него не было ни одного ефимка! Никто в такое бы не поверил. Все уже позабыли, что отобрали золото у Хорунжего, когда свергнутый Меркульев усидел в яме. Грунька Коровина протиснулась через толпу, сунула в руку воителя три динара. Хорунжий ничего не понял, поднял ладонь, разглядывал золотые кругляши.
- Пожертвуй на церковь! - прошептала ему Грунька.
- Жертвую! - простодушно сказал Хорунжий, бросив монеты.
Церковным старостой выбрали Тихона Суедова, звонарем стал отец Гунайки, беглый астраханский пономарь по прозвищу Сударь. Он по природе - звонарь. Толпа смешалась празднично. Овсей обнял Лаврентия, заплакал. Друзья детства и юности не ожидали встречи.
- Будь у меня дьяком. Прощение у патриарха я вымолю, - уговаривал Лаврентий расстригу.
- Спасибо, друже! Возьми Федьку Монаха, он знает службу. А я уж останусь походным священником, ежли не погонишь анафемой.
- Ты глубок верой, Овсей! Мне перед тобой надобно становиться на колени! Знаю, перешагнешь через разлад!
- Поздно, Лавруша. Я привык к зелью хмельному смертно, не могу без вина. В этом уже моя смерть!
- У вас есть добрая знахарка на Яике?
- Есть, Евдокия. Перед твоим носом проехала верхом на борове.
- Сходи к ней. Попроси зелья отворотного. Я сам, грешный, запил горькую лет семь тому назад. Исцелила знахарка. Сейчас пью по праздникам, по необходимости. А на запой не тянет.
- Устал, поди, с дороги, отец Лаврентий? Дарья моя вон машет... баня готова. Застолье ломится от снеди, - взял за локоть гостя Меркульев.
- Поговорим опосля! - помахал приветливо рукой Овсею Лаврентий.
- Ежли встренимся! Мы ночью уходим на челнах в море.
- На разбой?
- Казаковать.
- Не вздумайте напасть на Астрахань. Всех прокляну, отлучу от церкви. Гореть вам тогда в геенне огненной!
- Сразу видно, откуда ты пришел? - засмеялся Овсей.
Меркульев привел святого отца в свою усадьбу. Дарья истопила и освежила хвоей баню. В избе хлопот еще больше. Олеська и Дуняша изукрасили стол солеными груздочками и рыжиками, икрой зернистой из ледника, копченостями и зеленью. В печи томились четыре гуся и казан с мясом в красном перце. На блюде посеред стола - гора отбивной медвежатины без костей с травкой-духмянкой. Больше не было места в печи. Потому три порося и свежая покровская севрюга в полторы сажени жарились у Марьи Телегиной. Севрюгу смягчали в сметане, с яйцами, по-казачьи, без приправ. Илья Коровин приволок на загривке бочку вина. Собиралась старшина. Сидели на крылечке, на бревнах и чурках. Смахивали пылинки с сапог. Оглаживали степенно рубахи. Говорили о красных столбах в небе. О рисковом выходе в море Нечая.
Лаврентий был в то время с веником в бане. Беседу есаулов он не слышал. Булькался с восторгом, разглядывал добротный медный котел для горячей воды. Заметил, что из лиственницы излажен банный сруб. Парной полок крыт кедровыми плахами. Двери сосновые - для запаху на один год, опосля меняют. Под полком - ветки еловые свежие, верхушки черемухи. Такое токмо для красного гостя! А в предбаннике бельем подаренным с наслаждением любовался, не мог оторвать глаз от вышитых рушников, белых холстов. Проникся к хозяину уважением. После бани святой отец отлежался в сене под тулупом, дабы не остыть болезно. Но гостеприимство он воспринимал без самообмана. Одно неосторожное слово - и смерть. Вздернут на дыбу, отрубят голову, в куль - да в воду! Казаки всегда могут казнить с легкостью хоть князя, хорь царя, хоть патриарха. Смерти Лаврентий не боялся. Он был готов к мукам. И не было у него утайных повелений, о которых сообщил Сенька со слов князя Голицына. Патриарх просил его пожертвовать собой, но присоединить к русской церкви казацкий Яик. За такую цель можно было пойти и на смерть. Потому и не стал Лаврентий кривить душой, вышел из огороди сеновальной, увидел казацкую старшину во дворе и сказал прямо:
- Патриарх Филарет прислал меня к вам, дабы присоединить стадо правоверное к русской церкви. Не казацкий Яик присоединить к Московии, а верующих агнцов к пастуху божьему! Вера не признает границ между царствами! Не от царя я к вам пришел, а от патриарха!
"Вот у кого надо учиться хитрости!" - подумал Меркульев.
- Не проведешь ты, плюгавый поп, нашего атамана, - тихо вздохнул Телегин.
Лаврентий несколько смутился, увидев среди есаулов Охрима. Он даже стал жалеть, что натравил толпу на старикашку. Толмач пришел не переодевшись после купания в луже. Просто сполоснул одежу, выжал, снова напялил. Но Меркульев разговаривал с пострадавшим оживленно, по-дружески, будто ничего не произошло. Он хлопал его по плечу, обнимал.
"Казаки не придают стычкам и ссорам такого значения, как мы!" - догадался обрадованно Лаврентий.
Кузнец принес на показ кованный из меди крест. Василь Скворцов советовал ставить церковь на бугре дувана. Там сплошная скала, не надобно в земле укреплять глубинно основание. На крылечке же, до ужина, порешили отдать Лаврентию пустой дом убитого писаря Горшкова. Хоромы богатые - по уважению. Запас дров там на зиму велик, хотя половину украл Ермошка. На стенах - ковры персидские и турецкие, в сундуках - тряпки и рухлядь, на полках - посуда, в ларях - зерно. Все там сохранилось за дверями, под печаткой атамана. Токмо ставни плахами забиты. Убери горбыли - и живи! Со всеми поговорил общительный Лаврентий. Он сразу всем понравился простотой, живостью, насмешками над своими чудесами.
- Народ добр, велик в устремлениях, но темен. Он подавлен бедностью, властью, суевериями. Чудо освобождения дает вера. А мы пока восторгаемся тем, что не горит обложка библии из горного льна. Человек без веры - животное, вепрь. Смута доказала сие глумлением повальным над женками и юницами, убийствами дитятей, озверением и опустошением. Если я приведу грешника маленьким обманом к большой вере, то соглашусь сгореть в костре!
"В этом твоя суть!" - отметил про себя Меркульев.
- Зачем заставлять верить человека в то, чего нет? - спросил упрямый Охрим.
- Вера - кровоточие украсного в человеке, сие - чудный вымысел и правда. Паки есмь бог, кто-то презирает и любит нас! Я полагаю, что бог бысть и пребудет. Веры разные - бог один! А христианство - самый короткий путь к богу! И к твоему, Охрим!
- Мой бог - республикия!
- Республикия - тоже вера!
Есаулы заулыбались. Меркульеву не понравилось, что толмач опять привлекает к себе много внимания.
- О жизни потребно мороковать, гром и молния в простоквашу!
Предупреждение атамана всех насторожило. Но как священный огонь непринуждения мерцает в сосуде дружеского общения, так скованность льдеет в нажиме и подчинении. И чужим языком начинают говорить люди.
- А как поживает юнивый писарь князя Голицына? - вопросил напыщенно Охрим.
- Сеня?
- Да, мой внучок Сенька. Семен Панкратович. Он изредка передает мне писульки.
"Вот откуда Меркульев узнал мое имя", - быстро сообразил Лаврентий.
Но виду святой отец не подал. Говорил спокойно, без вранья. Не суетился мелочно. Не заискивал.
- Сеня здоров и весел. Мы с ним в большой дружбе. Но я не ведал, что у него есть дед на казацком Яике.
"Лысая варежка! - сокрушался молча Меркульев. - Выдал нашего дозорщика. Простодушен до дитятства. Захотелось, видите ли, старику побалакать о любимом внуке. Уж лучше бы болтал про своего чертова Лукреция-Мокреция или Гомера, задери его холера".
- А знакомы были с моим другом Авраамием Палицыным? - разговорился Охрим.
- О, великий человечина! Он и спас Русь от поляков! Он поднял народ на борьбу своими посланиями! Жаль, что всю славу его прилепили Минину.
Во двор вбежал Гунайка, торопился, даже калитку не закрыл за собой. У крыльца остановился растерянно...
- Говори, говори. У нас нет тайн от отца Лаврентия! - пробасил Меркульев добродушно.
- Отцеубийство. Старшой сын зарезал отца, Силантия Собакина.
"Как хорошо! - подумал Меркульев. - Избавил меня от греха!"
Силантий, бывший атаман, знал об утайной казне. Его так и так надо было убирать! Мог выдать, хотя клятву держал, целовал крест.
- Иди, Гунайка. Повели дозорным бросить убийцу в яму. А нам не мешай! - распорядился Хорунжий.
- Кто этот Силантий? - спросил святой отец.
- Бывший атаман. Республикиец, как и Охрим! Еще хуже: хотел отменить и выбросить в море золото. Мол, все зло от богатства и злата! Дорогую посуду во всех домах побили. Изорвали и сожгли хорошие зипуны, рухлядь красную. Хлеб поделили поровну. Но скоро все сеять перестали, порезали скот, стали мереть с голоду, - поведал Богудай Телегин.
Жена Силантия, сиречь Домрачиха, околела! - злопамятно напомнил Меркульев. - Дочку его, Верку, кормилица выходила.
- Прошу гостей к столу! Добро пожаловать! Хлеб и соль! - вышла с поклоном на крыльцо Дарья.
За ее спиной держали на шитых рушниках ковриги и солонки Нюрка Коровина и Марья Телегина. И сразу все остро ощутили, что проголодались, устали от впечатлений и разговоров. Но прошли в избу не спеша. Один только Меркульев все еще думал о Собакине:
"Я ведь собирался сегодня ночью его порешить! Не за себя, он мне безвреден. Но Силантий уже проговорился в шинке, что есть на Яике утайная казна!"
Лаврентий не сел в красный угол, устроился лицом к иконостасу, спиной к шестку. И на еду не набросился, аки дикарь. А Хорунжий сразу ухватил кус медвежатины, начал мазать его обильно горчицей. Не выпили еще, не сказали торжественно слово застольное, а он уже жрет. И кузнец не лучше: отломил у севрюги голову, красоту на блюде испортил. Охрим на гуся набросился, зачавкал. Глаза от удовольствия закрыл, будто кот... Достойно сидят токмо Коровин, Скоблов, Телегин, Скворцов...
Меркульев разлил вино в чаши, святому отцу наполнил почетно чеканенный серебром рог.
- За здоровье бабушки Гугенихи! - сказал Лаврентий, вставая и осеняя чело крестом.
- За здоровье бабушки Гугенихи! - вразнобой ответили есаулы.
И наступил окончательный перелом! Какой уважительный батюшка! Знает, оказывается, святые обычаи Яика. Чару выпил за здоровье бабушки Гугенихи. А никто ему не подсказывал. В красный угол не сел, хотя там его место. С безбожником Охримом говорил мягко, спокойно, не суетно. После бани в конюшне на сене полежал под тулупом. И со всеми почтителен. Успел во дворе поговорить с юницей Дуняшей и Олеськой.
- Преудивительные дщери у тебя, Меркульев, - искренне похвалил Лаврентий юниц. - Та, что младше, явно зачитывается Авраамием Палицыным. А которая постарше, окатила меня: наизусть проговорила отрывок из Гомера.
- Олеська! - позвал атаман, намереваясь похвастаться.
- Слушаю, отец! - вбежала с крыльца девчонка.
- Прочитай нам, проговори наизусть энтот кусок... Ну, который мне нравится. Как его... запамятовал... Гусиод!
- Из Гесиода?
- Из него, про отцов и детей!
- Это я ее научил! - похвалился Охрим.
- Будь ласковой, Олеся! - повернулся к девчонке заинтересованно отец Лаврентий.
Олеська зарозовелась, спрятала руки за спину, заговорила певуче, по-гуслярски:
- Землю теперь населяют железные люди!