- Дети! - орлино повел бровью Меркульев. Телегин лукаво сверкнул глазами, прыгнул в сани и отпустил чутко вожжи. И понеслись кони с храпом. И каждый норовил обогнать и опрокинуть другого. И кричали люди! И кричали деревья и камни! И по снежному берегу вдоль реки мчались повозки с бабами и ребятишками. А на льду хрустели и ломались с треском обводья и копылы саней, оглобли и дуги. А упавшие казаки лежали, обхватив голову руками. И перелетали через них кони. Но иногда копыта и полозья били поверженных. На второй день с багренья вылетели за нарушения больше ста казаков. Но Ермошка прорвался к саням Богудая. Рядом скакали Меркульев и Матвей Москвин. Все понимали, что Телегин остановится над самой богатой ямой. Они и Телегин лучше всех знают и чуют ятовы. Когда останавливается атаман багренья - останавливаются все. Значит, подобраться к нему надобно на ходу, до остановки. Сноровка предвещала улов. Но Меркульев поддел сани Ермошки своими обводьями, крутанул коня. Острога, укрепленная на левой оглобле его саней, кольнула Чалого. Меркульевский конь умел поддевать соперников острогами. Жеребец атамана и на берегу норовил ударить торцом оглобли любую встречную лошадь. Чалый взвился, дыбясь. А меркульевский зверь ударил его с подвертом холкой. И перевернулся Ермошка. Оказался во мгновение ока под санями. Но не удержался он и под навесом саней, покатился по льду. Крутился по глади и Чалый, обрызгивая лед кровью. Смерть приближалась стремительно. На Ермошку летела буря копыт. Но Телегин осадил своего коня и загородил лежащего на льду отрока. Даже острогу выставил на изготовку, как пику. Такого никогда не бывало. Атаман багренья заслоняет рухнувшего казака! Да и встал он не над ямами!
- Мы же не доехали до ятовы саженей двести! - ужаснулся Меркульев.
Богудай не ответил. Ермошка помог подняться своему коню, рана у него была пустяковой, кожу острогой порвало. И сбруя не лопнула. Все снаряжение лежит рядом. Улыбнулся он, взялся за пешню, чтобы пробить прорубь. В удачу верил. Вчера вечером перед сном он потер черный камушек с белым крестиком и прошептал: "Белый - нечет, черненький - чет... приди ко мне, черт. Помоги наловить осетров". Черт, разумеется, не приснился. Но он ведь, быть может, никогда ему не снился. Ермошка все это, мабуть, выдумывал для друзей, для Глашки. А больше всех любила слушать его веселые байки Дуняша.
- Черненький - чет, белый - нечет... приди ко мне, черт! - бормотал он, долбя лед, путая порядок слов в заговоре.
- Что с тобой, Ермоха? - спросил Богудай издали.
- Да так, говорю с одним знакомым, другом.
"Повредил парнишка голову" - подумал Телегин.
- А как твоего друга кличут? - ласково поинтересовался сосед Михай Балда.
- Черт! Раньше он приходил по ночам, а теперича и днем.
- Настоящий черт?
- С рогами, с хвостом.
- Брешешь, Ермолай.
- Зачем же мне брехать?
- И что черт вытворяет?
- Мои указания исполняет.
- Ха-ха!
- Что ты ржешь, Балда?
- Уморил ты меня! Ежли черт у тя в услуге, прикажи ему осетров подать в твоеную прорубь.
- И прикажу!
- Да штобы каждый пудов на восемь-девять.
- Будут и на девять.
- Ничего не будет, Ермошка! Телегин у нас седни, видно, с похмелья. Рано он встал. Не доехали мы до ятовы! Не будет рыбы!
- А мне черт приволокет.
- Давай, руби!
Меркульев и Телегин стояли в стороне, рядом.
- Ты почему, Богудай, встал здесь? Нет смысла колоть лед...
- Мне казалось, что ты нарочно опрокинул Ермошку.
- В багренье сие допустимо.
- Ермошка еще не казак! Усовестись!
- Что ты, Богудай? Я хотел попужать парнишку. А он неловкий такой, опрокинулся.
- Опрокидывать ты умелец.
- Зачем нам раздор из-за какого-то жалкого Ермошки?
- Чем же он жалкий? У него шапка соболья, шуба бобровая!
Прорубь Меркульева оказалась порожней. Ермошка пробил лед, сунул весело в воду длинный шест. До дна вроде бы достал с трудом. Вскоре он понял, что по шесту, трясь боком, всплывает к проруби огромный осетр. Как же его вытащить? Бросил он шест, схватился за багор. Сонный осетр вильнул хвостом вяло, но багор переломился, выскользнул из рук.
- Помогите! - взмолился Ермошка.
Меркульев и Телегин подбежали с баграми. Пришлось расширять проем во льду. Великанский осетр не вылез бы в обычную прорубку. Помогали вытаскивать рыбищу Михай Балда, Устин Усатый и Микита Бугай.
- Пудов девять, пей мочу кобыл!
- Не менее, в бога-бухгая!
И пошли осетры из Ермошкиной проруби один за одним. Восемнадцать глыбин вытащили. На этом рубеже повезло неожиданно еще в пяти прорубях. Остальные были пустыми. Но общий улов оказался для остановки хорошим. Особенно завидовали Ермошке.
- Богатая яма!
"Везет дураку", - думал угнетенно Меркульев, потея в добровольном покручничестве, таская одну рыбину за другой.
Ермошка поглядывал на атамана с благодарностью:
- Должно быть, умру я великим должником. Сколько добра мне сотворил в жизни атаман! В морской набег отпустил - сделал богатейным. Сейчас опрокинул мои сани над самой щедрой ятовой. Я бы ведь мимо проскочил. И как поступил хитро: за мгновение до остановки Телегина! Добра и богатства он мне желает. Может, решил Олеську за меня отдать? Энто плохо. Она уж мне разонравилась. Верка Собакина получше вроде. Василиса Душегубова вчерась мне загадочно улыбнулась. Нет, на Олеське не буду жениться. Но отец ее - мой ангел-хранитель. Сдох бы ведь я энтой зимой с голоду. А Игнат Иванович все видел, потому отпустил за зипунами с Нечаем. Но чем же мне отблагодарить самого доброго на земле человека - Меркульева?
Подошел Ермошка к великому благодетелю, поклонился:
- Дарю, Игнат Ваныч, за доброту шапку свою соболью, болярскую. Она мне ни к чему. В бараньей мне сподручнее!
- Спасибо, Ермолай. Шапка мне нравится. Не кривлю душой - смотрел на нее с завистью. Утешил ты меня, обрадовал.
- Да ить я должник вечный. И винюсь, ежли я где-то не так.
- Сочтемся! - потеплел искренне Меркульев.
Из восемнадцати осетров отдать пришлось два Телегину, два Меркульеву. По одному Балде, Усатому и Бугаю - за помощь. Трех - в казну войсковую. А восемь в ледник свой - не так уж мало для одного дня. Семь-шесть дней длится каждое багренье: и предрождественское, и крещенское. И забросали казаки Яик осетрами. Завалили рыбой сараи, стали кормить свиней белужатиной. И на продажу купцу Гурьеву оставили семьсот возов. И в атаманский кус Телегину выделили токмо с первого багренья сто сорок самых крупных рыбин.
Цветь двадцать восьмая
- Ты чаво энто надумала, Грунька? Пошто узел вяжешь на ночь глядя? Куды засобиралась?
- Ухожу я, маманя.
- Кому ты потребна, дуреха?
- Потребна. Мы, Коровины, всем надобны.
- Да ить ты ребенок.
- Мне пятнадцать стукнуло.
- Да ты не ребрышками, а умом дитя.
- Ум не сарафан, не для показа и наряда.
- Кто ж тебя примет, Груня?
- Хорунжий.
- Ты обезумела, дочка?
- Я здрава, маманя.
- Да он же старик! Седой!
- Для тебя - седой, а для меня - молодой.
- И не по-божески энто, доченька.
- Почему же не по-божески? Мы обвенчались.
- Не слыхала про венчанье.
- А я токмо что из церкви. Мой Хорунжий привел туда меня благородно. Правда, звонарь Сударь не пущал нас в храм. И толкнул он меня, грубо обругал, обозвал коровой рыжей. А Хорунжий разгневался и отрубил ему голову...
- Насовсем отрубил?
- Навсегда! Махнул саблей - и покатилась в снег голова звонаря.
- А отец Лаврентий видал?
- Как же! При нем башка поганца упала в сугроб.
- А он?
- И он упал. Не может же человек стоять долго без головы.
- Я про святого отца спрашиваю.
- Поп с перепугу убежал в храм. И мы, маманя, следом вошли благопристойно. Хорунжий наставил пистоль на святого отца. И рявкнул: венчай, мол, суслик, а то пристрелю! У отца Лаврентия руки тряслись, заикался он, но справил венчанье честь по чести.
- И свидетели были?
- Были: Дуняша Меркульева, Бориска и Ермошка. Устин Усатый и Кузьма присутствовали. Они там с Ермошкой какие-то крылья ладят. Должно быть, Ермошка собирается лететь в рай. Такие слухи. А крылья я сама видела. Белые, преогромные! Потому в церкови их и ладят, что ни в одной избе они не поместятся! Отец Лаврентий разрешает в храме работать по ночам. Дивные крылья!
- Крылья для меня не любопытны, доченька. Пущай Ермошка летит хучь в рай, хучь к черту на кулички. Меня беспокоит твоя судьба.
- Моя судьба не порожняя.
- Не бывает счастья без материнского благословения.
- А мы тебе завтра в ноги упадем, ты и благословишь нас.
- Был бы отец жив, он бы тебе показал, Грунька!
- Отец говорил, что ты к нему в четырнадцать лет пришла.
- У нас была любовь согласная.
- И у нас не тюря, маманя.
- Одумайся, Грунька! У Хорунжего в избе на стенах человеческие черепы! И пьет Хорунжий!
- А я выкину те черепа. А шинков на Яике скоро не будет. Недоволен народ шинками.
- У Хорунжего все богатство - шелом, кольчуга да сабля!
- Добра наживем, маманя. Кузнец Кузьма уже одарил меня коровой. Она у них плохо обихаживается после смерти Лукерьи. А я люблю возиться с коровушкой.
- Хорунжий противен, доченька! Он с Мокридкой блудодействовал.
- Мокриша теперича близко не подойдет к Хорунжему. Я ее отходила коромыслом у колодца. Все зубы ей выбила!
- У тебя от Хорунжего никогда не зародится дитятя, Грунька!
- Ой, маманя! Приложи-ка ухо вот сюды, к животу моеному... Ась? Слыхала? Там у меня уже бьется под сердцем Хорунжонок!
Цветь двадцать девятая
Ермошка изладил крылья сразу после возвращения с Магнит-горы, Неразъемные, посередке кольцо для тулова. Дуня, Бориска и Глашка наблюдали тогда, как он прыгал с крыши своей хаты. Красивого взлета не получилось. И вообще не можно было назвать полетом происходящее. Ермошка скользнул кособоко через двор, перевернулся и врезался головой в навозную кучу. Удар был таким сильным, что у него потемнело в глазах. И не помнил он, как его вытащили из навоза Бориска с Дуняшей. Недели четыре после этого у него кособочилась голова. В поход с Нечаем он уходил с кривой шеей.
- Не там дыра для тулова, надобно кольцо вырезать подале, назад. А так опрокидываются крыла сразу. Не слушаются меня.
Бориска и Дуняша Меркульева тоже увлеклись крыльями. Не оставались в стороне и старики, Охрим и Егорий-пушкарь. Каждый из них показывал, где лучше укрепить распорки, как сделать обод. Можно было подумать, будто они давно уже ладили крылья и летали!
- Потребно разъемные крылья мастерить. Кажное крыло привязывать отдельно к руке. Дабы махать, управлять полетом! - поучал Охрим.
Ермошка ухмылялся. Разъемные крылья он уже ладил. Удержать их в полете было невозможно. Они складывались, выкручивали руки. На них не удавалось перелететь и через двор, до навозной кучи. Бориска тоже прыгал с разъемными крыльями. Он сломал ногу, долго лечился у знахарки. Егорий-пушкарь предлагал установить на крыльях железные трубки с порохом.
- Я поджигаю порох, огнь толкает крылья... И ты воспаряешь, Ермоха, яко китайская тростинка!
- Дабы потешить пушкаря, отдали ему первые помятые крыла.
- Привяжу кошку. Поджигай трубы. Запусти с крыши своеной хаты.
- Мне не потребно запускать с крыши! Крыла взмоют сами от земли до облаков.
Егорий изготовил трубы и пороховую смесь. Трубы легкие приклепал к распоркам через подкладку из горного льна - асбеста. Ермошка и Бориска помогали пушкарю.
- Подпаляйте трубки одномгновенно, а я нацелю крыла в небо, вон на ту черную тучку.
Дуняша подала друзьям запалы, отскочила в сторону. Егорий предупредил: огненные хвосты будут большими, опасными. Вместо человека привязали к белым крыльям соломенное чучело.
- Запаляй! - крикнул Егорий.
Бориска и Ермошка сунули огонь к пороховым трубкам. Две сильных струи огня и дыма ударились в землю. Крылья поднялись, описали дугу и упали на соломенную крышу хаты.
- Скукарекала моя хата! - огорчился Егорий. Потушить избу было невозможно, поэтому Ермошка бросился в дверь спасать добро. Выскочил он, держа в руках рваный полушубок.
- Боле у меня ничего и нетути! - почесал затылок Егорий.
После этого позора Егорий и Охрим угомонились, крыльями перестали интересоваться.
- Переходи ко мне жить! - утешал пушкаря толмач.
Устин Усатый долго потешался над стариками:
- Набили, значится, две жестяные трубы порохом и хотели к богу улететь, пей мочу кобыл!
А кузнец Кузьма, напротив, совсем в дитятю превратился: дни и ночи проводил с Ермошкой. Хотелось ковалю поставить на крылья махальную пружину. Но устройство получалось тяжелым. Ермошка лететь с железами не пожелал. Крылья запустили с обрыва реки. К махалам была привязана кукла, набитая опилками. Леталка перевернулась и устремилась косой спиралью к воде. В шугу она врезалась с треском, утонула быстро.
Зима не успокоила умельцев, охотников взлететь в небо. Но им стало ясно одно: крылья надобно изладить большие - в семь саженей, не меньше. Однако во всем казацком городке не было такой просторной избы.
- Церковь! - подсказала Дуня. - Места там много.
- Отец Лаврентий не позволит. Це мракобес! - остерег Охрим.
Выход из трудного положения подсказал Соломон:
- Не подмажешь, не поедешь! Дай мне, Ермоша, свою бобровую шубу. Я сошью из нее много шапок. Одной шапкой ты одаришь отца Лаврентия. Пожертвуешь ему еще десять золотых. Парень ты, знаю, богатый. У Телегина выиграл тридцать цесарских ефимков. И от нечаевского похода у тебя добра на всю жизнь. Не жалей цехинов. И храм будет в твоем распоряжении. В этом мире все продается и покупается.
- Жалко шубу, Соломон.
- Дурень! Зачем тебе узе княжеская шуба? Ты ездишь в ней по дрова в лес! Ты добываешь в ней осетров! Скоро твой бобровый мех станет собачьим обдергаем! Лучше пошьем шапки!
- Но для чего мне столько шапок?
- Мы продадим три шапки. И твоя шуба окупится. Дальше пойдет навар, гешефт! За бобровые шапки можно содрать семь шкур! А после, на выручку, купим в Астрахани четыре таких шубы!
Ермошка вспомнил, что за соболью шапку он приобрел наидобрейшее расположение Меркульева. Не подмажешь - не поедешь. Отец Лаврентий просто так не позволит изладить крылья в церкви. Тогда придется ждать лета. Да и летом будут мешать дожди. Угрожала и другая опасность. Священник мог сказать, что сии крылья богу не угодны. Супротив никто не пойдет. Ермошка все это понимал, чуял!
- Бери шубу, Соломон! Шей шапки!
Фарида вынесла Ермошке полушубок. Он ушел довольный замыслом. А для Глашки купил в шинке два кулька медовых пряников.
- Не моги обманывать Ермошку! - глянула колюче на Соломона Фарида.
- Всего на две шапки: для тебя и для меня!
- На две допустю, не боле!
- И на воротник для тебя, моя женушка!
- Нет! На воротник возьмешь за шитье шапок, по совести!
- Фаридушенька! Так мы с тобой никогда не разбогатеем! Умрем нищими!
- Соломоша! У нас закопана в схоронке бочка золота.
- Чем больше, тем лучше! Поверь мне. И на Руси золото мертво. Надобно вывозить его в Париж, Венецию.
- Вывезем.
- Это не так просто.
- Они мне верят, Соломоша. И мы не воруем. Это наше золото!
- Как бы завладеть блюдом, Фаридуня?
- Каким блюдом?
- Золотым, которое на дереве пыток висит.
- И думать об этом не моги!
- А если я ночью его похитил бы, закопал в огороде, в лесу?
- Они бы нашли сразу.
- Почему же они не обнаружили похищенную на Урочище ордынскую казну?
- Евдокия заверила, что казна сама обнаружится.
- Какая Евдокия? Кого заверила?
- Евдокия - знахарка, ведьма. Она любой схорон находит. Меркульев в яме тогда сидел. Казаки ходили к колдунье. Она им и сказала: мол, не мельтешитесь, казна сама найдется! Мол, попадет она в руки тому, кому и должна принадлежать!
- Туманно! Пойдем лучше шубу пороть, шапки шить! Сказка хороша, когда из нее в ладони падают золотые кругляши.
- Есть и у души золотые кругляши!
* * *
Первую шапку Соломон продал Богудаю Телегину. Никто не знал точно, сколько шинкарь с него сорвал золотых. Ведала токмо Фарида, что шуба окупится с лихвой на второй шапке. Ермошка заказал для себя две шапки: одну - отцу Лаврентию, другую - решил сам носить. В Сибири меха дешевые. На Яике бобры и соболи не водятся. Дорогая здесь рухлядь.
- Дарю вам, отец Лаврентий! - встал ухищренно на колени Ермошка, подавая батюшке бобровую шапку. Священник прослезился, долго не мог успокоиться... Этот отрок его потрясал. Помнится, пожертвовал он на храм семьдесят золотых. И всех за собой увлек. А ведь отдал тогда все, дочиста! За это и наградил его, наверно, бог большой добычей в морском набеге. Преславный юнец! Вот крылья токмо зачем-то ладит. Как же сие оценить? Можнучи сказать сие от беса! Но не воспретно проглаголить и по-другому: с божьей помощью!
- Полететь я хочу на крыльях, отец Лаврентий.
- Откуда?
- С шинка, он высокий - на бугре.
- Куда полетишь?
- В рай.
- Не благословлю полет с шинка, Ермоша. Место сие греховодное, суетное. Попытайся взлететь с церкви! И чтобы перекрестился на куполе. И крикнул бы: богоматерь пресвятую вижу! Падайте ниц и молитесь! Погибну - во имя веры! Останусь жив - милостью божьей! И в рай я тебе лететь не позволю. Полетишь до меркульевского коровника. Там удобное место - низина.
- Спасибо, отец Лаврентий! Все исполню в точности, как велено. И крикну громко: "Богоматерь пресвятую видю!"
- Я не учу тебя лгать, Ермоша. Присмотрись хорошенько в небо с купола церкви и увидишь богоматерь. Если, конешно, у тебя душа чиста перед богом.
Ермошка вспомнил притчу Дарьи Меркульевой: "Напился как-то бог до опьянения. И упал в подштанниках на копну сена, уснул. А с покоса шли три бабы, увидели бога. Одна сказала:
- Срамота-то какая! Стыдоба! - и убежала домой, закрыв глаза.
Вторая плюнула и завопила:
- Не бог, а охальник! Позор! Ратуйте, люди! Бог-то пьяный!
А третья пришла в станицу с горящими глазами, перекрестилась и промолвила трепетно:
- Я видела бога!"
Притчу эту пересказывала несколько раз Ермошке и Дуня Меркульева. Каждый человек воспринимает мир с высоты своей колокольни. И чем ничтожнее личность, тем больше у нее желания дернуть бога за бороду, плюнуть в его сторону. Так и растет чертополох озлобления. От пустоты, от червя!
- Крылья токмо в церкови можнучи изладить, - вздохнул Ермошка, подходя к Лаврентию.
- Почему токмо в церкови? - не понял батюшка.
- Надобно связать крылья в семь-девять саженей, большие! Ни в одной избе такие махала не поместятся.
- А как же служба церковная?
- Да мы по ночам станем работать. К утру мусор выметем, крылья к стене прислоним.
- Они будут отвлекать прихожан от молитвы, - возразил священник.
- А мы занавес сошьем из полотна голубого.
- Где ж вы столько ефимков добудете на полотно?
- У меня золота много.