Комиссар умолк; наступила ночь, и было тяжко подниматься вверх, пробираясь через корни и каменья. Они и впрямь потеряли тропку и вслепую взбирались по откосу, ломая мокрый, колючий кустарник, цепляясь за землю исцарапанными руками. Потом наткнулись на какой- то навес, под которым лесники, наверное, подкармливали лесных животных. Место не роскошное, но тут можно было хотя бы закурить посреди немолчного гула мокнувших под дождем гор… Среди необъятных просторов ночи шумели темные струи дождя; порой слышался треск сломанной ветки да изредка срывался вниз камень и летел, подскакивая, по склону, грохоча будто гигантскими сапогами; все остальные звуки поглощал непрерывный шум дождя.
Славик прислушивался к звукам с тоской человека, затерявшегося во всеобъемлющей и непроницаемой тьме, поглотившей мир. Комиссар, стоявший возле него, словно окаменел. Но вдруг по спине его пробежала слабая, словно электрическая дрожь; дрожь повторялась, все усиливаясь и делаясь продолжительнее; тело комиссара бил непрекращающийся судорожный озноб.
- Что с вами? - воскликнул Славик.
- Ничего, - стуча зубами, проговорил полицейский, - ничего… Только страх… Это сейчас пройдет! Сию минуту!
- Отчего вам страшно?
- Не могу понять… Верно, от всего того, что о нем наговорили… Я ведь не хотел об этом думать. Вы ничего подобного не испытываете?
- Нет. Только смятение духа.
- Нет, не то. Что-то хуже, страх… Я не вынесу!
- Пойдемте-ка лучше, - настаивал Славик, которому становилось не по себе.
- Сейчас… Вы идите вперед. Только тихо. Пошли!
Идти между скалами было нельзя - они с трудом ползли на четвереньках. Очевидно, подняться выше было уже невозможно. "Идите!" - выдавил комиссар сквозь зубы. Обдирая руки и колени, Славик карабкался вверх; и лишь когда снова наткнулся на тропку, у него от ужаса похолодела спина: ведь стоило поскользнуться…
Комиссар молча обогнал его и быстро взбежал на вершину. В хижине горел свет. Комиссар тихонько постучал, дверь приоткрылась чуть-чуть, на полглаза. "Полиция", - шепнул комиссар, и дверь распахнулась, словно от вздоха облегчения.
- Благодарение богу, - загадочно прошептал хозяин, откладывая в сторону ружье, - благодарение богу.
- Когда он пришел? - поспешно спросил комиссар.
- Час назад. Хотел переночевать. На чердаке.
- Я сейчас спущусь, - раздался сверху громкий хриплый голос. - Только накину на себя что-нибудь.
Комиссар одним махом очутился на лестнице, словно подброшенный неведомой силой.
- Именем закона.
- Сейчас, - проговорил голос, удаляясь вглубь, - я, знаете, простудился… немного…
- Эй вы там, сторожите окно! - крикнул комиссар вниз, - ловите беглеца! Скорее!
Славик и хозяин с ружьем бросились вон.
Чердачное окно распахнуто настежь. Тишина. Ни шороха. Комиссар вышел с зажженным фонарем; и тут Славик, едва разбирая смысл, прочитал на щипце крыши давнюю надпись:
Дай бог счастья дому сему,
Который я выстроил, не зная кому.
Между тем Пилбауэр с Евишеком поднимались в гору по проезжей дороге. Евишек ничего не видел в двух шагах от себя и боялся сбиться с пути. Детектив Пилбауэр молча и невозмутимо шагал впереди.
- Вы знаете эту дорогу? - выдохнул Евишек.
- Никогда здесь не бывал, - ответил Пилбауэр.
- А как попадете на место?
- Согласно приказу.
Снова воцарилась тишина. Евишек начал было напевать, но перестал: ему импонировало, что он идет бок о бок с сыщиком, - и проникся важностью момента.
- А усы у вас - фальшивые? - неожиданно сорвалось у него с языка.
- Нет, зачем же? - удивился невозмутимый полицейский.
- Значит, вы не переодеты?
- Нет, это я сам и есть, - скромно ответил сыскной агент.
Евишек тотчас проникся симпатией к этому печальному и тихому человеку.
- Это трудно - быть детективом?
- Нет, все зависит от характера. Вы, наверное, музыкант? Это куда более легкое занятие.
- О нет, не верьте, - воскликнул Евишек. - Вот нынче, например… писал я, что называется, большую вещь… квартет… И зашел в тупик. Не знаю, что писать дальше. Мелодия ускользнула.
- Надо идти по следу, - заметил детектив.
- О, художники идут по следу, они вечно ищут. Всю жизнь. А я вот выдохся. Оттого и пошел с вами, чтоб немножко забыться, отдохнуть.
- А я думал: вы из любопытства, как тот, другой.
- Да нет, я, собственно, пошел безо всякого интереса. Надеялся увидеть что-нибудь этакое необыкновенное, волнующее. Иногда необходимо потрясение… Ах, берите меня с собой почаще!
- С моим удовольствием, - серьезно сказал детектив, - но только если будет приказано. Без приказа лучше не ходить. Это нехорошо - преследовать человека.
У Евишека заговорила совесть.
- Но ведь это убийца, - защищался он.
Детектив кивнул.
- Да, нехорошо упустить такого человека.
- Что же хорошо?
- Ничего. Все одинаково нехорошо. Плохо бить и не бить, осуждать и прощать. На всякое добро есть столько же худа.
Евишек задумался.
- А что, собственно, вы делаете?
- Только то, что обязан. Самое разумное - слушаться. Подчиняться приказу.
- А тот, кто приказывает?
- Плохо делает, сударь. Приказывать нехорошо, это самое страшное из всех заблуждений.
- И все же - подчиняться необходимо?
- Разумеется. Что это за приказ, если ему не подчиняются.
- Вы, верно, не могли бы заниматься искусством, - удивился Евишек.
- Нет, - ответил детектив. - Искусство чересчур своевольно.
- О нет, искусство тоже имеет правила, которые надо соблюдать.
- Приказы?
- Нет, это не приказы.
- Ну вот видите, - буркнул Пилбауэр.
Евишек был в замешательстве; ему пришли на память неуверенность, сомнения, что мучили его в творческих поисках; несравненно легче стало бы на душе, если бы некий высший глас просто приказал - что и как… Отдаленно и мелодично зазвучал вдруг в ушах мотив некоего высшего гласа. Неслышно побрел Евишек за высоким, угрюмым человеком, который абсолютно безошибочно находил в потемках дорогу, незнакомую прежде, в то время как он, Евишек, местный житель, без конца путался, спотыкался, отыскивая поворот, которого тут не было, либо тропу в тех местах, где первый же шаг грозил падением со скалы.
"Как они в себе уверены, - думал он. - Славик, с его жаждой познания, комиссар, который имеет право приказывать, - какою уверенностью наделяет человека власть! И Пилбауэр, исполненный покорности. Как они уверены в себе, один я все не обрету покоя… Красота гонит от меня сон и лишает спокойствия; никогда, никому не сообщает она уверенности…"
"Лучше уж быть детективом, - мелькнула в голове Евишека тоскливая мысль, - и если уж искать, то, по крайней мере, что-нибудь сверхъестественное, что ускользает от внимания человека! Да ведь и я, - сообразил он, - всегда в погоне, то тут, то там натыкаюсь на след или слышу отзвук; ах, вечно удаляющийся отголосок чего-то совершенного! Словно голос поющего ангела…"
- Что это вы поете? - внезапно прозвучал вопрос Пилбауэра.
Евишек вздрогнул, его словно обдало жаром.
- Я пою?
- Да, вы пели. Себе под нос. Что-то очень красивое.
Евишека залила новая, радостная волна.
- В самом деле? Спасибо! А я и понятия не имел. И что же я такое пел?
- Пели… гм… не помню уж. Всякий раз по-новому… Теперь уж и не знаю. Только что-то очень красивое.
Они подходили к вершине горы.
Евишек уже не напевал и не раздумывал. Пилбауэр молча, уверенно шел впереди.
- Кто-то бежит, стойте, - внезапно прошептал он. Евишек напряг слух, но услышал лишь, как органом гудели горы.
- Тихо! - повторил сыщик.
Разрывая потоки дождя, гигантскими прыжками пронеслась перед ними огромная человеческая фигура и исчезла во тьме. Потрясенный Евишек онемел и припустил за ним, подталкиваемый неким древним охотничьим инстинктом. Пилбауэр побежал было следом, но мгла поглотила обоих, и он, махнув рукой, направился к хижине.
Меж тем дождь прекратился, и горные вершины окутала мгла. Небо расчистилось, и от лунного света густая пелена тумана стала молочно-белой, бескрайний простор окутала мягкая, почти сладостная тишина.
Евишек со всех ног бежал за стремглав уносившимся от него человеком; это безумное петляние по верху горы было молчаливым и упорным. У Евишека не хватало дыхания.
- Не могу! - выдохнул он и остановился.
- Я тоже не могу, - прозвучал из тумана гулкий голос.
Евишек опустился на камень, с трудом переводя дух.
- За больным охотитесь, - громко прохрипел голос. - Выгнали из постели, лишили крова. Неужто вам этого мало? Мало вы мне зла причинили?
- Вы больны? - воскликнул Евишек.
- Чего вам еще нужно? - сетовал голос. - Это не по-людски! Отвратительно! Оставьте меня наконец в покое!
- Идти вам некуда! - воскликнул встревоженный Евишек. - Вас наверняка схватят. Гора окружена.
- Неужто вас так много? - проговорил голос с беспредельной горечью. - Какой стыд! Что же теперь делать? Господи, что же мне теперь делать?
Евишек оцепенел в мучительном смятении.
- Господи Иисусе! - жаловался голос. - Что делать? Гора окружена… Господи Иисусе.
У Евишека стало вдруг светло и ясно на сердце.
- Дружище, - неуверенно начал он.
- Что делать… - трепетал во мгле голос. - Я пропал! Пропал! Пропал! Господи, неужто это возможно, - и как ты допускаешь такое, господи!
- Я вам помогу! - торопливо воскликнул Евишек.
- Выдать задумал, - простонал голос. - Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя… воля твоя. Дай мне уйти! Дай мне уйти, господи!
Тут почувствовал Евишек скорбь, восторг, вдохновение, ужас - любовь и боль, радость, слезы и страстную мужественность; и поднялся он, содрогаясь, и произнес:
- Пойдемте, они сторожат только дороги. Я проведу вас, не бойтесь.
- Не подходите! - выкрикнул голос.
- Я провожу вас. Не бойтесь меня. Где вы?
- Господи Иисусе! - запинаясь от страха, проговорил голос. - Не хочу, ничего от вас не хочу!
Евишек увидел перед собой бесформенную тень, и горячечное дыханье обожгло ему лицо.
- Оставьте меня! - прохрипел голос, чья-то рука коснулась его груди, и внезапно, сделав несколько скачков, тень растворилась во мгле.
Комиссар грыз ногти на пороге хижины. Славик подошел к нему.
- Пан комиссар, - начал он, - я думал о нашем деле. Вы слышали свидетелей; все говорили о нем как-то странно. Словно бы он вырастал у них на глазах. Он разрастался до бесконечности. Своеобразный гипноз.
Комиссар поднял утомленные глаза.
- Вероятно, гипнотическое действие производит его поведение, - продолжал Славик. - Оно ошеломляет людей. Это безумец, страдающий манией величия. И этим все объясняется.
Комиссар покачал головой и опустил веки.
Отряд цепью развернулся во всю ширь плоской горной вершины. Человек десять - двадцать. Тянутся не спеша, молча, с опутывающей механистичностью. Порой лишь тихонько бряцало оружие. Комиссар разжал сомкнутые зубы. Я устал, слишком устал. Нет сил идти дальше.
Он прислонился к дереву и закрыл глаза. От усталости почувствовал себя совсем маленьким. Идти дальше нет сил. "Так что же? Вот уж ты и устал, шалопай? - неожиданно прозвучал голос отца. - Иди сюда, садись на закорки". Ах, сынок ничего иного и не желал. Спина у отца широкая, словно у великана; сидишь высоко-высоко, как на коне.
Дорога убегает вдаль. От отца исходит запах табака и ощущение силы. Словно он великан. И нет в мире никого сильнее, чем он. Застонав от прилива нежности, мальчонка прижимается щекой к его влажной бычьей шее.
Комиссар очнулся. Я устал. Если бы я мог сосредоточиться! Сколько, например, семь умножить на тринадцать? Начал считать, наморщив лоб и шевеля губами. Ничего не получалось. Он без конца твердил оба эти числа. Они почему-то особенно противные, никак не поддаются счету, ни на что не делятся. Самые скверные из чисел. Комиссар в отчаянии бросил считать.
И вдруг услышал, ясно и раздельно: "Сколько получится, если тринадцать взять семь раз?" В испуге замерло сердце: это пан учитель. Сейчас он вызовет меня, сейчас, вот сейчас. Господи боже, куда бы спрятаться? Что предпринять? Дай мне уйти, господи! Позволь мне скрыться!
Внезапно грянул выстрел.
Меж тем Евишек, не разбирая дороги, плутал по холму. Прислушивался, но никогда мир не был столь безмолвен, столь замкнут в самом себе; от этого было больно и кружилась голова. Евишек брел дальше, ни о чем не думая, не ведая даже, где он.
Вдруг грянул выстрел. От горы к горе эхо летело словно сигнал тревоги, звуча все отдаленнее, тише, страшнее. Снова воцарилась тишина, еще более беспощадная, чем прежде. И только тогда Евишек осознал, что он тут один, совсем один, ничтожная песчинка, бесцельно затерявшаяся среди гор, что бредет он снова к дому, а из сердца через какую-то трещинку сочится озабоченность и стесненно струится безмерная печаль.
Пилбауэр продирался сквозь заросли кустарника, вода заливалась за шиворот, хлюпала в сапогах, проворно пробиралась, проникала, проскальзывала всюду, коварно и враждебно; Пилбауэр забыл о себе и, как баран, напролом пустился через чащу.
И вдруг грянул выстрел. Он грохнул прямо перед ним, на расстоянии нескольких шагов.
- Нужно все же смотреть, - загудел детектив, и вынужден был опереться на что-нибудь, чтобы не упасть; колени у него подломились. Это могло бы случиться уже сегодня - осознал он вдруг, - чуть-чуть не случилось! Уже теперь! Уже сегодня! Это уже могло бы случиться! Могло свершиться наконец!
Внезапно Славик увидел тень, которая вышагивала судорожно и автоматически, словно кукла. С трудом догадался, что это комиссар, и направился к нему.
- Послушайте! - торопливо проговорил он, - мне только что пришло в голову. Помните эти монограммы? Дело яснее ясного. Убитый был иностранцем.
Славику почудилось, что комиссар шепчет какие-то слова.
- Да, - продолжал он, - это, конечно, иностранец, человек, о котором никто не спросит. Иначе все лишено смысла. Его личность никогда не будет установлена, никто никогда его не хватится… И если убийца скроется, против него уже не будет никаких улик. Он не безумец. Он хорошо знал, что делает. Уничтожил жизнь, личность и имя человека. Наверное, важнее всего для него было уничтожить имя; о, конечно, самое страшное заключалось как раз в имени. В имени, которое, словно перст, указывало на убийцу. И даже если бы я никогда в жизни не дознался, что это за имя, - теперь мне уже все ясно.
- Да, да, - как во сне выдавил из себя комиссар, - однако… Сохранять дистанцию. Выровнять строй!
Евишек был уже дома; тихо, покойно шипит лампа над партитурой начатого квартета, где последний тон, необычайный, трепетный, словно жаворонок, прямо-таки молит о завершении.
Нерешительно и боязливо вчитывается Евишек в свою рукопись. Все тут как было: ликующая радость музыкальной фразы; певучая и непринужденная кантилена. Не изменилось ничего. Никто не может нарушить красоты и не может ее коснуться; ничто не дрогнуло, не померкло, не потускнело в волшебной и призрачной ткани тонов. Ничего, ровно ничего не произошло. И прежние сомнения остались. То там то сям чувствуется страх и неуклюжая, переменчивая робость, напряженность кружащейся танцовщицы, скрытая за деланной улыбкой…
Евишек задумался, припоминая мотив некоего высшего голоса, который звучал у него в душе, когда он шел в гору: громовые перекаты голоса, повелевающего на века.
Евишек замотал головой - нет, не то: этот некий голос звучит в самом тебе, он не повелевает. Он обращается к твоей боли.
Печальнее ночи рождение дня. Даль темна; внезапно, словно преодолевая напряжение кризиса, дрогнул воздух; чище становятся контуры, обнаженнее и строже делаются предметы. Мертвенно светят собственной белизной стены, краски блекнут, каждая вещь еще расплывчата, неотступна, и чем больше ты смотришь, тем больше все представляется нереальным. Светлеет восток; мир пробуждается при свете далеком и неверном; ты видишь все с удивительной ясностью, а все-таки это еще не свет… Люди просыпаются в жаркой духоте постели и вглядываются в грядущий день, который будет хуже и суровее минувшего.
На рассвете в дверь Евишека постучали. Маленький скрипач очнулся от полузабытья и в испуге побежал открывать. На пороге стояли Славик, комиссар и Пилбауэр.
- Куда вы подевались ночью? - закричал Славик. - Мы так беспокоились!
- Ну что, он скрылся? - прошептал Евишек.
- Скрылся, - уклончиво ответил Славик. - Сорвался со скалы и…
- Насмерть?
Славик кивнул.
- Насмерть. Лежит там, уткнувшись лицом в землю… прикрытый хвоей. Все кончено.
Евишек молча пошел развести огонь, чтобы сварить гостям кофе… "Все кончено", - твердил он, глядя на языки пламени; разбился насмерть, прикрыт хвоей. Пламя жгло глаза, и он, сняв очки, вытер слезы. Все кончено.
Славик тщился что-то доказывать комиссару насчет ясного случая. Евишек совсем не понимал его и не мог взять в толк, почему это он так оживлен. Трясущейся рукой Евишек тронул струну скрипки. Струна распелась, и Евишек отдернул руку, будто обжегся. Славик замолк на полуслове, комиссар вздрогнул, а Пилбауэр поднял свои припухшие веки.
- Простите, - прошептал Евишек.
- Это звучало как рыданье, - растерянно проговорил взволнованный Славик. - Грустная, в общем, история. Если бы я только знал…
В комнатке никто не шелохнулся. Славик до крови кусал губы.
- В нем было нечто необычное, - начал он опять, - это все чувствовали. На наших глазах он вырастал в сверхчеловека. Мне хотелось бы его понять, и поэтому, только поэтому я преследовал его. Эх, наверное, лучше не раскрывать тайны, чем… чем… - Славик помрачнел. - И теперь он мертв - затравили.
- По крайней мере… отмучился… - неожиданно отозвался Пилбауэр.
В комнатенке воцарилась гнетущая тишина. Евишек близорукими лазурно-голубыми глазами оглядывал своих гостей; видел неподвижно застывшего Пилбауэра, который, опустив веки, погрузился в раздумье и, казалось, о чем-то вспоминал; видел Славика, истязавшего себя упреками и угрызениями совести; видел комиссара, изнуренного, уставшего и сгибающегося под тяжестью скорби и слабости, будто малый ребенок. "Ведь вы могли бы с ним договориться - все вы! - думал Евишек. - Он был так несчастен и желал лишь спастись - как легко вы могли бы его понять!"
- Я говорил с ним, - робко обронил он. - В нем не было ничего загадочного.
Славик поднял удивленный взгляд.
- Как так не было?..
- Не было, - повторил Евишек, - ведь он жаловался, страшно жаловался на все.
- И вы его не боялись? - спросил комиссар, внезапно пробуждаясь.
- Нет. Если бы вы только слышали… Ах, как легко вы поняли бы друг друга!