- Так просто, ни отчего. Вот у погибшего шляпа на голове целехонька, не смялась, не запачкалась: странно, а?
- Пожалуй, - весьма неуверенно протянул доктор.
Комиссар пошевелил губами, словно хотел выругаться, и в упор уставился на доктора.
- С одежды пострадавшего срезаны все монограммы, - вдруг сообщил он.
- Накройте его, - пробормотал доктор и с внезапным отвращением посмотрел на свои руки: - Надо вымыть.
- Постойте, - остановил его комиссар. - Предположим, жертва защищается, - представляете, схватка на краю пропасти… - все тщетно; только шляпа осталась там, наверху. Убийца поднимает ее и видит на подкладке монограмму или фирменный знак - впрочем, убедитесь сами, - спохватился комиссар и, взяв в руки шляпу, показал подкладку; кусочек кожаной ленты был вырезан острым ножом. - Тут ему пришло в голову, что монограммы есть на белье, на одежде, в карманах, вот он и спустился по откосу со шляпой в руке… Впрочем, это слишком глупо; он просто мог швырнуть ее.
Тут агент, исследовавший гору, что-то крикнул им.
- Пилбауэр на что-то наткнулся, - сказал комиссар. - Итак, здесь, внизу, он режет, кромсает, рвет и забирает с собой все - монограммы, шнурки от ботинок, фирменные знаки, документы… Все, любые приметы личности или обозначения места. Он ничего не забыл. Потом надел ему на голову шляпу и ушел. А это оставил тут. Обезличенный, безымянный труп. Уничтоженную личность. Тайну. Чересчур молчаливого свидетеля. С какого конца разматывать этот клубок? Пилбауэр, что у вас там?
- Следы, - отозвался третий, спускаясь. - Кто-то стремглав бежал вниз, скользя по размокшей земле.
- Вы думаете, это было вчера после полудня?
- Да. У него были туристические ботинки номера на три больше моих.
- Великан. Турист. В самом деле, - удивился комиссар, погружаясь в задумчивость.
- Очень мне это не нравится, - ворчал доктор. - Терпеть не могу убийств. Накройте же его наконец!
Славик подошел к комиссару и хмуро сказал:
- Это ведь просто бессмыслица.
- Что бессмыслица?
- Да эти монограммы. Зачем убийце их срывать? Если бы он их не трогал, все бы поверили, что произошел обыкновенный несчастный случай. А не убийство. Просто кто-то разбился. И против преступника не было бы никаких улик. Зачем ему понадобилось это делать?
- Не имею понятия.
- Во-вторых. Какая глупость - нести шляпу в руках. Очевидно, он растерялся. А тут, внизу, рассудительности… у него было хоть отбавляй. Он ни о чем не забыл. Судя по всему, голова у него отлично работала… Нет ли здесь противоречия?
- Не имею понятия.
- В-третьих, с шоссе и из деревни все хорошо просматривается. Убийца подвергал себя страшному риску и тем не менее действовал обдуманно, просто-таки методически, не торопясь. Ничего не пропустил. Это - прямо парадоксально.
- Мерзкая история, - проворчал доктор.
- Мерзкая и нелепая. Для объяснения такого поступка вам либо придется допустить таинственные и необыкновенные мотивы, либо предположить существование таинственной и необыкновенной личности, совершившей преступление. Дело более странное, чем представляется на первый взгляд. Видимо, вам предстоит его разрешить, и я хотел бы обратить ваше внимание…
- Благодарю, - отозвался прилежно слушавший комиссар, - это весьма любопытно; но простите, вы меня не поняли. Мне тут разгадывать нечего.
Славик тщетно пытался возразить.
- Я ничего не решаю. Я - представитель исполнительной власти. Если вам интересно, могу взять вас с собой.
"Он ничего не решает, - сверлило у Славика в мозгу, - гм, тогда, собственно, зачем он здесь?"
Спустя некоторое время он спросил и об этом.
- Я ничего не решаю, - ответил комиссар, - просто потому… Послушайте, я ведь действую не от своего имени и ничего решать не могу. Я действую от имени власти, которая не решает, а приказывает. Любая власть лишь выносит постановления; в этом ее сила и сущность. Приказ - вот единственное и неопровержимое доказательство. Это - логика власти. Нет, дружище, нам решать не приходится.
Со скучающим видом комиссар приступил к расследованию. Постепенно все больше объявлялось людей, которые накануне там или сям видели "незнакомца". То он оказывался высокий, худой бородач; то - могучий, чисто выбритый, рыжий иностранец, погруженный в себя, а то - необыкновенной силы рослый турист, лица которого не видел никто. Вот этот последний, по-видимому, и впрямь бежал от кого-то, оставляя после себя следы паники и разрушения.
За день до того, как был обнаружен труп, лил проливной дождь, тогда-то старичок-возница, ехавший на станцию, обогнал огромного незнакомца в гольфах.
- Полезайте под брезент, - крикнул ему возница.
- Нет, не хочу, - отказался незнакомец.
Дед двинулся было дальше, но ему стало жаль промокшего до нитки пешехода, и он пригласил его во второй раз.
- Не хочу, - зло огрызнулся незнакомец и рысью помчался на станцию. "Странным" казалось то, что он "был такой огромный и что все-таки его было страшно жалко". (Свидетельское показание старика-возницы.)
Несколько позже этот огромный детина в спортивном костюме появился на станции; поджидая вечерний поезд, он расхаживал по перрону невзирая на дождь. Начальник станции пригласил его в зал ожидания, но незнакомец поднял воротник и промолчал. Немного погодя начальник подошел к нему сообщить, что поезд сегодня вообще не пойдет, поскольку на сорок пятом километре дождем подмыло скалу и засыпало путь. Тут верзила-незнакомец громко чертыхнулся и спросил, когда следующий поезд. "Примерно через сутки", - предположил начальник станции и прямо-таки испугался ярости и отчаяния, промелькнувших в глазах собеседника.
- Вы можете переночевать в местечке, - участливо посоветовал железнодорожник.
- Не ваша забота, - грубо оборвал его путешественник и ушел. Лица его не было видно, однако возникало странное и "мучительное" ощущение, "словно это было лицо человека, которому грозит смертельная опасность". (Показания начальника станции.)
Тот же иностранец объявился вечером в местном трактире, приказал протопить комнату и принести еду.
Спустя некоторое время трактирщик постучал к нему.
- Что такое? - испуганно вскрикнул гость.
- Вы не турист? - решился спросить трактирщик. - Я бы рекомендовал вам толкового возницу; его даже прозвали "С божьей помощью"; может, господин…
- Я подумаю, - ответил гость и захлопнул дверь. Однако тут же выскочил на лестницу и крикнул вслед: - Закажите мне этого извозчика на пять утра, на целый день.
- Рано утром он, стало быть, уехал; клиент был огромный, страшный, в туристском костюме, а лицо - как-то занавешено. "Мы все его боялись. И ходили здесь, внизу, как в воду опущенные". (Показания трактирщика.)
"Он стоял у окна, словно статуя, голова чуть ли не касалась потолка. Ничего не говорил, только хрипел. Не пойму, отчего меня вдруг разобрал страх". (Из допроса кельнера.)
- Ну, что теперь? - спросил Славик комиссара.
Комиссар пожал плечами, затем приказал позвать супругу извозчика "С божьей помощью", а сам погрузился в изучение карты окрестностей.
Славик все более приходил в замешательство. "Боже мой, - терзался он в мучительной тоске, - что же это за след, удивительно! Что тут приключилось? Неужели всего-навсего убийство? Непонятно. Бессмысленно. Поразительная нелепость".
Между тем комиссар допрашивал жену извозчика; она ни о чем не подозревала, и на всякий случай, руководствуясь нехитрым, чисто народным инстинктом, ото всего отпиралась. Пилбауэр спокойно изучал старый прейскурант, который нашел на окне.
"Все это непонятно и ужасно, - горевал Славик. - Свершилось нечто необъяснимое. Мы можем расследовать разыгравшуюся здесь трагедию, а все чего-то ждем. Ждем бесконечно…"
Над сонным, тупым полднем городишка непрерывной чередой тянулись тучи и барабанил непрекращавшийся, назойливый дождь. Через вымершую городскую площадь спешит комиссар - на телеграф. По водосточному желобу журчит вода, и Славику мерещится, будто аппарат Морзе выстукивает бесконечные и странные рапорты и приказы об аресте. Разобраться тут невозможно.
Дело выглядит все более будничным и запутанным. Славиком овладело угрюмое нетерпение. Поздно, уже поздно.
Наконец-то прибежал с телеграфа комиссар. Из соседнего городка только что телеграфировали, будто там в кабаке сидит возница "С божьей помощью", пьяный вдребезги; рассказывает посетителям, что утром вез какого-то верзилу, а тот всю дорогу прикрывал лицо платком и не вымолвил ни единого слова. Насмерть перепуганный извозчик не мог этого выдержать, высадил пассажира на полпути и удрал. Где это произошло - он понятия не имеет.
Теперь, по крайней мере, известно, в каком направлении искать. Словно соскальзывая с извивающейся ленты дороги, автомобиль комиссара помчался к ближайшему городку. У Славика не было критерия определения скорости. Лишь физическое ощущение страха, вроде позыва к плачу или тошноте, и тоскливое чувство, будто холодную струю воздуха через рот протолкнули в грудь, где она застряла меж мучительно трепещущих легких, - позволяли думать, что автомобиль мчится на предельной скорости. Уносимый этим движением, судорожно вцепившись в дверцы, Славик чувствовал, как в душе поднимаются два великих, примитивных и безотчетных чувства: восторг и ужас.
И вдруг - стоп! Взмах платка: "Остановитесь!" "Я узнал вашу машину, - торопливо произносит кто-то, - и как раз бегу за жандармами; у нас в "Святой Анежке" стряслась беда". Утром туда вроде бы примчалась повозка с перепуганными лошадьми и без пассажира; за ним пешком приплелся какой-то гигант и, "словно мешок, рухнул на лавку", потом велел протопить комнату и заперся там. В полдень к нему постучали - спросить, не нужно ли чего. А он стал орать, дескать, сбросит всякого, кто вздумает подняться к нему наверх. И теперь все боятся. Он стоял на лестнице с обвязанной полотенцами головой и грозил собравшимся кулаком. Пришли лесники и тоже не знают, что делать; он наводит на всех безмерный ужас.
Автомобиль понесся к "Святой Анежке"; это - небольшой курорт у подножия самой высокой горы в этих краях, славящихся чудодейственными непрекращающимися все лето дождями. Не успел еще автомобиль подкатить к "Святой Анежке", а полицейским уже стало известно, что чужеземец-великан примерно час назад спустился в холл, спросил счет и ушел по тропинке, которая ведет к одинокой хижине на вершине горы, а девять мужчин, запершись в комнате, совещались, каким путем до него добраться. Горничная видела, как он уходил, но теперь где-то спряталась.
Девять мужчин окружили комиссара; среди них были лесники, дачники, местный люд и какой-то маленький человечек в очках, - он тут же бросился Славику на шею; это был скрипач и композитор Евишек; музыкант приехал на лето в родные места, где ему по наследству достался дом, и умирал со скуки.
- Как же вы его проглядели! - возмущался комиссар.
- Не успели…
- Как-то не смогли договориться…
- Боялись, - откровенно признался Евишек.
- Словом, не хватило организованности, - шепнул Славику комиссар.
Гора, у подножья которой они теперь очутились, представляла собой отвесную с плоской вершиной скалу, тонувшую среди лесов; на вершину ее вели лишь два пути: тропа и неприметная стежка. Наверху - небольшое поле и одинокая хижина, а вокруг - гладкий отвес голой, скалистой стены.
Теперь гора смутной массой проступала сквозь туман.
Комиссар вышел из дома и бросил взгляд на огромный массив скалы, словно вызывая ее на бой.
Славику предстояло сделаться очевидцем операции, которая поражала его не только отдельными своими эпизодами, но и неповторимым своим характером.
Очутившись среди толпы, Славик стал участником коллективных действий. У него на глазах внезапно родилась и начала почти по-военному работать небольшая организация; несмотря на это, у него не исчезало впечатление хаоса и бессмысленности происходящего.
Лишь позднее он признал, что, очевидно, иначе и быть не могло; но в самый момент действия, когда ему тоже пришлось войти в состав ведомого комиссаром отряда, он невыносимо страдал от этой топорной неповоротливости, напрасной траты времени, выжидания и бесконечных проволочек; в не меньшей степени его раздражал и резкий, с места в карьер, переход к действиям, неудержимая быстрота совершившегося и нескладная поспешность проведения всей операции. Почти с удивлением вспоминал он о той поре, когда осуществлял свои замыслы в одиночку; в своих поступках он обнаруживал столько особого, ему только свойственного и осмысленного ритма, что с трудом узнавал сам себя в суматошливом, лишенном ритмичности коллективном действии, участником которого он являлся. На душе у него было тягостно и смутно.
Как-то, в один из самых напряженных моментов преследования, спотыкаясь на каждом шагу в ночной темноте, Славик осознал всю безнадежность создавшегося положения; в голову приходили мысли о солдатах, о бесчисленном войске, о сторожевом посту, ожидающем приказа, о небольшом отряде, преследующем в горах преступника, человека одинокого и странного, который именно в своем одиночество черпает бог знает какое превосходство, - и о себе самом; Славик присел на камень и, несмотря на темень, своим мелким, убористым, скучным почерком занес в записную книжку:
"Сущность организации: сотворить из тебя материю. Ты послушное орудие власти, направляемое чужой волей, ты часть целого - а следовательно, нечто зависимое по самой своей сути. Признав над собой вождя, ты на него переложил ответственность за мотивы и цель поступков, ему передал свою волю и право решать; и у тебя не остается ничего, кроме совершенно пассивной души, бездеятельность которой ты воспринимаешь как страдание".
- Ладно, - сказал наконец комиссар, - гору придется окружить. Нас двенадцать, кроме того, я посылаю за жандармами, тогда нас станет двадцать. Четверо займут проезжую дорогу, поведете их вы, дружище. Четверо останутся сторожить стежку. Вы, дорогой мой, позаботитесь об этом. Ни в каком другом месте ночью убийца пройти не отважится. Сам я поднимусь по тропе наверх. Со мною пойдет кто-нибудь еще.
- Я, - вызвался Славик.
- Ладно. Встретимся у хижины. Когда подойдут жандармы. Пусть двое останутся внизу - караулят дороги. Вместе со всеми вы подыметесь на вершину горы к хижине. Исполняйте, друзья.
И гора была окружена.
Уже смеркалось, когда комиссар Лебеда и Славик подобрались к вершине. Хотя моросил дождь и было темно и промозгло, комиссар тоненько насвистывал, словно беззаботная пташка. "Что вы скажете на это?" - неожиданно спросил он.
- Я не перестаю удивляться, - ответил Славик, - я думал… представлял себе все иначе. Меня занимало решение, во всем мне чудилась тайна… А оказалось - это только охота. Охота на медведя. Преследование преступника.
- А чего же вы ждали?
- Решения. Происшествие остается непонятным с начала до конца. В нем есть нечто необычное. Уже сам безымянный мертвец - разве вы не отметили этого сразу, еще стоя над ним?
- Да, - согласился комиссар, - да, хотя, собственно, не знаю отчего, но… тут есть какая-то загадка. Но я не хочу ломать над ней голову.
- Эта тайна мучит меня с утра, - продолжал Славик, - всякая тайна - как задача, и уже поэтому я должен в ней разобраться. Меня не волнует - преступление это или не преступление; но интересно, почему все это так непостижимо? Уже поэтому я обязан идти по его следу.
- Пока мы его не схватим, - заметил комиссар.
- Да, вместо того чтоб разгадать тайну, - возразил Славик, - мы хотим дознаться, попросту - устроить допрос. Как раз это мне и не нравится. Весьма неинтеллигентно. Наверное, мы его поймаем, но в этом уже останется только грубая занимательность факта. А таинство - это область духа; любая загадка словно овеяна его дыханием. Лишь столкнувшись с тайной, человек ощущает в себе присутствие духа и чувствует трепет восторга и страх. Timor Dei -…Смятение духа. Материализм вообще обходится без таинства. Без страха. Без мужества испытать страх. Словом, я ждал более глубокого решения.
- У вас, наверное, нет с собой револьвера? - спросил комиссар.
- Нет, - раздраженно отозвался Славик.
- Жаль. У меня тоже.
- Вот видите, - не унимался Славик, - все это - сплошная романтика. Ночь! Горы! А ко всему прочему еще и револьвер! Кстати, мы сбились с пути. Как все это поверхностно!
- Нет, голубчик, вы не правы, - миролюбиво возразил комиссар, - мы, сыщики, конечно, никак не философы. Для нас это чисто техническая задача, дело практики. Но поверьте мне, всякая практическая деятельность издали выглядит романтично. А револьвер - всего лишь орудие труда, совершенно такое же, как клещи или плуг. К тому же с пути мы не сбились.
Они в молчании шагали вверх по неровной тропе, призрачно белевшей под темным пологом леса; она казалась ненастоящей и опережала их шаги, смутно, словно предчувствие.
- Вы ждали более глубокого решения? - внезапно раздался голос комиссара. - Но наше ремесло не признает проникновенных решений. Вероятно, можно сделать землю плодородной одной лишь молитвой, но с технической стороны это никуда не годится. Наверное, глубокие решения обеспечивают самый прямой и короткий путь, но технически они несостоятельны. По-видимому, можно разгадать преступление исключительно нравственным чувством, но интуиция - это любительщина. В романах все детективы обнаруживают крайнюю техническую несостоятельность. Слишком своеобразно, слишком изобретательно они работают. Их метода - метода преступников, а не детективов. Настоящий путь - иной.
- Какой?
- Социально отработанные приемы. Организация. Вы только посмотрите - ведь существует техника управления людьми, именно техника, поскольку с человеком обращаются как с неким инструментом. И тут наблюдается прогресс: то, что прежде было индивидуальным мастерством, делается техникой. Все, к чему бы мы ни прикоснулись, превращается в некий инструмент. В том числе человек. И вы тоже. И только тот, там, наверху, ускользает от нас.
- Бог?
- Нет, человек. Преступник, спасающийся бегством. И, значит, я - не что иное, как рука властей. Я ничего не решаю, я только сжимаю кулак, и чем сильнее я его сжимаю, тем больше осознаю в себе власть, которая осуществляется через меня. Я - только рука, пусть так, но я, по крайней мере, чувствую ту страшную и непреклонную силу, которая мною наносит удар, которая нынче ударит опять. Я чувствую силу закона.