Они спустились в первый попавшийся кабачок. Боура был возбужден, много говорил, подсмеивался над "аристотеликами", в то время как Голечек молча вертел в руках бокал. "Что же ты ищешь, неукротимый? - думал он, поглядывая на Боуру. - Тебе являлось чудо - но ты не узрел в нем спасения. Ты постиг истину - и не покорился ей. К тебе слетало вдохновение, однако и оно не смогло навеки озарить твою жизнь. Ах, мне бы твои крылья!
О, просветленный дух! Наверное, крыла даны тебе лишь для того, чтобы все отринуть? Чтобы нигде не было для тебя ни пристанища, ни покоя? Чтобы стремиться в пустоту и наслаждаться простором, освежая грудь холодом небытия? Если бы мне выпало познать чудо - был бы спасен. Если бы мне открылась истина - я ухватился бы за нее обеими руками; если бы во мне разгорелась искра божья - неужто я не уподобился бы часовне, где пылает неугасимая лампада?
Даже огненный куст - и тот не спасет тебя. А ведь взор у тебя пламенный, и ты различил бы бога и в терниях и в купине, а я вот - слеп, отягощен плотью, и не увидеть мне чуда.
Ах, тебе, верно, недостает египетского плена, чтобы искупить все верой; но кто в силах связать тебя, парящий и безбожный дух?"
- Помните, - обратился к нему Боура, - в прошлом году, склонясь над тем единственным следом, вы предположили, что там, наверное, прошел бог и что можно было бы пойти по его стопам.
- Да нет, - нахмурился Голечек. - Бога нельзя выслеживать полицейскими методами.
- А как же?
- Никак. Можно лишь ждать, пока меч господень не пресечет твоих корней: тогда только поймешь, что держишься на земле лишь чудом, и навек застынешь в удивлении и благоденствии.
- Этот меч уже коснулся ваших корней?
- Нет.
Тут из-за стола в углу поднялся какой-то посетитель я направился к ним. Огромный, дюжий, большелицый и рыжий, он в задумчивости остановился подле них, да так и стоял, наклонив голову и рассматривая Боуру будто издали.
- Что вам угодно? - удивленно спросил Боура.
Человек молчал, лишь взгляд его словно приближался, становясь все более пристальным, неотвратимым, испытующим.
- Вы не пан Боура? - спросил он вдруг.
Боура поднялся.
- Я пан Боура. А кто вы?
- У вас есть брат?
- Есть… где-то за границей. Что вам от него нужно?
Человек подсел к их столу.
- Так, значит, - неопределенно начал он; потом поднял глаза и сказал: - Я и есть ваш брат.
Боура преувеличенно бурно обрадовался и переполошился.
- Ты?! Неужто в самом деле ты?
- Я, - рассмеялся человек. - Как вы поживаете?
- "Вы?.." Я… Отчего ты обращаешься ко мне на "вы"?
- Отвык, - отозвался человек и попытался улыбнуться, но на лице отразилось лишь напряжение и сосредоточенность.
- Вылитая мать, - заметил он, очерчивая пальцем голову Боуры.
- Я бы ни за что тебя не узнал, - восторженно лепетал Боура. - Боже мой, сколько воды утекло! А ну-ка, покажись! А ты в отца, в отца!
- Возможно.
- Какая случайность, - восхищался Боура, - мы ведь случайно заглянули сюда, я и мой приятель Голечек.
- Очень рад, - с достоинством произнес человек и протянул Голечеку большую, жаркую руку.
- Ну, как живешь? - смущенно спросил Боура.
- Да вот, приехал по делу. У меня там, на юге, свой заводишко. Но на родину все-таки съездил.
- Я там не бывал… со смерти родителей, - признался Боура.
- Дом наш разрушили. А на его месте что-то выстроили, кажется, школу, - словом, какое-то уродство из кирпича. Я заглянул внутрь, побродил, пока меня не окликнули - чего, дескать, мне надобно. Такие глупцы, ни о чем понятия не имели. Зато домик напротив цел, как и прежде, вот такой низенький, - прибавил он и показал рукой.
- Не помню, забыл, - смутился Боура. Рыжий детина наклонился к нему; усиленно что-то припоминая, он напряг взгляд, отчего глаза словно сдвинулись к переносице.
- А жил там… жил там Ганоусек, - вдруг радостно воскликнул он. - Ганоусек, нищий.
- С дочками, - просиял Боура.
- Да, у дочек были еще такие воспаленные глаза, с болезненными кругами. И я заходил к ним поесть.
- Вот об этом слышу впервые, - удивился Боура.
- Заходил. Они жарили для меня на плите хлеб. Что бы старик нищий ни приносил - объедки, корки, горох, чудовищную гадость, - я все ел. А потом заваливался спать и откармливал его вшей.
- Вот отчего мы не могли тебя дозваться, - улыбнулся Боура.
Нет, когда вы меня звали, я прятался наверху, на склоне, в высокой - вот такой, по пояс, - траве. Никто про то место не знал, а у меня была там своя норка - как у зайца, - и оттуда я следил за тем, что происходит дома. Оттуда было прекрасно видно, как выбегала мама, искала, звала меня, плакала от жалости и страха, а мне было и больно, и нестерпимо сладко, но я не отозвался бы ни за что на свете. Я боялся, что она меня заметит, и все-таки махал ей рукой. Мне хотелось высунуться на минутку, показаться, но так, чтоб узнать меня она не могла.
- Она тебя часто искала, - всплыло в памяти Боуры.
- Да, а я хотел лишь проверить, будет ли она и дальше искать, сидел, затаив дыхание, и ждал, когда она появится. Она искала, звала; правда, плакать потом перестала. А как-то даже не вышла на порог. Я прождал ее до вечера; мне страшно было одному, совсем-совсем одному. Но она так и не появилась; после этого случая я уже не прятался на косогоре, я шлялся где придется, забредая все дальше и дальше.
- Прости, а в какие края занесло тебя теперь?
- В Африку. Я думал, никто меня не любит, потому скитался по белу свету. Мне хотелось испытать, не приключится ли чего со мной. Я очень любил эти ощущения. Но дома меня никто ни о чем не расспрашивал, и я уходил поболтать на куче щебня к дорожным мастерам. Старый Ганоусек обычно молчал, изредка только поругивался, зато дочки его тараторили… тихо, но без умолку.
- А что было с тобой потом? - почти робко спросил Боура.
- Да что… - Рыжий богатырь задумался. Боура тоскуя ждал. Не расскажет ли брат чего-нибудь о себе? Их разделяла такая длительная разлука, такие дальние расстояния, что словами трудно заполнить эту брешь. Долго, брат, придется нам сидеть, болтая о ерунде, о пустяках, обыденных и незначительных, обо всем, что взбредет в голову, понадобится пропасть житейских мелочей, не важных на первый взгляд, чтобы люди сблизились и поняли друг друга.
Старший брат курил и сплевывал, глядя на пол, и в Боуре проснулось давнее детское ощущение: вот он, большой брат, и он смеет делать все, что вздумается, у него свои тайны. Мне бы хотелось расспросить его обо всем, что он делает, но он всего не расскажет. Я с удовольствием рассказал бы ему о себе, но он ни о чем не спросит! Ах, мне ни за что его не постичь.
Сколько раз я видел, как ты возвращаешься откуда-то, и выражение лица у тебя было отсутствующее, таинственное и довольное, как у кошки, которая с жадностью и наслаждением слопала на чердаке воробья и направляется домой, грязная, преступная, а глаза у нее так и светятся! Как часто я обследовал те места, которые ты покинул, чтобы разгадать, что тебе открылось или что ты скрываешь там; перерыв все и вся, я, обманутый в своих ожиданиях, с досадой обнаруживал лишь затканную паутиной изнанку вещей. Вот и сегодня у тебя знакомое выражение лица; ты снова возвращаешься откуда-то тайно, как и прежде, словно кошка, которая насладилась добычей и уже предвкушает новое приключение.
- Ну, ладно, - неожиданно произнес большой брат с каким-то облегчением. - Я пошел. Очень, очень рад был вас повидать.
Боура в смущении поднялся.
- И я был рад. Да ты останься! Ведь мы столько лет не виделись!
Большой брат надел пальто.
- Правда, много лет. Жизнь слишком длинная.
Братья стояли в растерянности, не зная, как проститься: большой брат наклонил голову, будто искал чего-то, какое-то более емкое, задушевное слово; криво усмехаясь, с трудом пошевелил губами.
- Денег хочешь? - выдавил он наконец. - У меня хватает.
- Нет, нет, - отказался Боура, вдруг почувствовав себя счастливым и растроганным. - Нет, пожалуйста, не нужно, но все равно спасибо, ты очень добр. Поезжай с богом, поезжай с богом.
- Отчего же не нужно? - буркнул старший брат и, поколебавшись, добавил: - Мне они без надобности. Ну как хотите. Прощайте.
Он вышел, огромный и прямой, слегка склонив голову к плечу. Голечек проводил его взглядом до самой двери, рыжий брат еще раз махнул на прощание рукой и пропал из виду.
Боура не поднимал глаз.
- Он забыл трость, - воскликнул Голечек и бросился вслед уходящему; впрочем, он был даже рад на время оставить Боуру в одиночестве. На лестнице он еще услышал шаги.
- Послушайте, сударь…
В два прыжка Голечек очутился у дверей. Но улица, куда ни глянь, была пуста. На землю падал мокрый снег и тут же таял.
Пораженный Голечек еще раз оглянулся. Никого, только лестница, ведущая вниз.
От стены отделились две фигуры. Полицейские.
- Здесь никто не пробегал? - поспешно спросил Голечек.
- У вас украли что-нибудь?
- Нет. Куда он пошел?
- Вообще никто не появлялся, - сказал один из полицейских. - Пока мы тут, никто из кабака не выходил.
- Мы здесь уже минут десять, - добавил его напарник.
- Наверно, он еще внизу.
- Нет, - возразил потрясенный Голечек. - Он ушел чуть раньше меня. Он забыл внизу свою трость.
- Трость, - задумчиво повторил полицейский. - Нет, на улицу никто не выходил.
- Но не мог же он провалиться сквозь землю, - с неожиданной злостью крикнул Голечек.
- Провалиться не мог, - миролюбиво согласился полицейский.
- Спускайтесь, сударь, вниз, - посоветовал другой. - Метет.
"Они думают, что я пьян, - догадался Голечек, - а я ведь и не пил вовсе. Что же это такое опять, а?"
- Он обогнал меня всего на несколько шагов, - в отчаянии снова принялся объяснять Голечек, - не может все-таки человек взять да и провалиться? Но если бы он вышел, вы его заметили бы, правда?
Полицейский вынул из кармана записную книжку:
- Его фамилия, сударь?
- Ерунда, - возмутился Голечек, - что вы хотите затеять?
- Бог знает, не стряслось ли с ним чего? Может, несчастье, а может…
Губы Голечека искривились от страшного гнева.
- Если бы только это! - воскликнул он и, бухнув дверьми, сбежал вниз.
Боура все сидел за бокалом вина, пил от огорчения и, возможно, даже не успел заметить отсутствия Голечека.
- Ваш брат исчез, - бросил Голечек, не в силах унять дрожь и волнение.
Боура кивнул головой.
- Это на него похоже.
- Позвольте, - поразился Голечек, - но ведь он поднимался по лестнице и вдруг исчез; на улицу вообще не выходил, словно провалился сквозь землю.
- Именно так, да, да, - кивнул Боура, - словно сквозь землю. Он всегда был такой. Убегал - и никто не знал об этом, а потом возвращался, занятый своими мыслями, и лицо у него было странное, словно он видел нечто большее, чем дано видеть людям.
- Черт возьми, да поймите вы наконец: он не убежал, он исчез. Это ж абсурд! Провалился прямо на лестнице; двое полицейских стояли у дверей, а его не видели.
- Чудак, ей-богу чудак. Он с детства такой… никогда не поймешь, что у него на уме; нелюдим, переменчив, жестокий и замкнутый. Вы его не знаете.
- Да неужели вы не понимаете, - возмутился Голе- чек, - он просто испарился, как дух, он словно прошел сквозь стену.
- Понимаю. Он ни в чем не знал меры, всегда был очень непостоянен. И никогда его не заботило, что можно, а чего - нельзя, он как бы не ведал угрызений совести и не знал пределов допустимого. Ах, как часто он ставил нас в тупик!
- Неужели возможно так вот исчезнуть?
- Не знаю. Мой брат не учился в школе, он не имеет ни малейшего представления о том, что возможно, а что - нет. Право, он питал неизъяснимое отвращение ко всякой учености.
- Да ведь теперь не о том речь! - Голечек стукнул кулаком по столу.
- О чем же? - спросил Боура и поднял взгляд на собеседника.
- Взять да исчезнуть ни с того ни с сего не может никто. Вы понимаете, есть же…
- …пределы физически возможного, знаю; вы уже говорили об этом, рассматривая отпечаток американского сапога. Физические пределы! Как будто это так уж важно! Знаете, на своем веку я успел кое-что повидать, а прочитал и того больше; и все же никогда ничто не казалось мне более естественным, чем воскрешение дочери Иаира. Я видел умершую девушку… Ах, в чудовищном механизме нашего мира единственно подлинным и естественным остается чудо. Только оно соответствовало бы человеку по самой своей сути…
- Чудо, конечно! - проговорил Голечек. - Кого-то спасти, излечить немощных и прежде всего - воскресить тех, кто умер молодым. Но для чего все то, что я сейчас видел? Кому это на пользу? Если уж это чудеса - то почему они столь бесцельны? Из этого ничего, - увы! - ничего не следует.
- Даже если из этого ничего не следует, даже если это ни на что не годится! Чудо остается чудом… И внутри нас свершается такое, что, вероятно, не имеет иной цели… кроме собственного совершенства. Нежданные проблески свободы… Пусть всего лишь проблески! Вот если бы все происходило по естественным законам нашей души - тогда творились бы подлинные чудеса.
История без слов
Ночью леса таинственны, словно бездонный омут, и ты в молчании любуешься звездой, поднявшейся над Мелатином, думая о зверушках, что сладко спят в глуши леса, о глубоком сне, объявшем вселенную, и о том, что неизменно бодрствует в твоей душе.
Нескончаемы, бесконечны пасмурные дни; сколько раз ты бродил по лесу в такое время, - о, неисчислимые шаги и неодолимые воспоминания! - и никогда тебе не удавалось пройти всех дорог и припомнить все былое: так обширны и таинственны леса над Мелатином.
Но сегодня - знойный августовский полдень: жаркие просеки меж кронами дерев и глушь, рассеченная серпом света; день такой ясный и яркий, словно вы поредели и расступились перед солнцем, темные, глубокие леса. Зной иссушил мои воспоминания, и я погрузился в дрему - не знаю отчего: от истомы ли, а может - от усталости, убаюканный белыми зонтиками, что раскачиваются над моей головой…
В один из таких дней Ежек шел по лесу, довольный, что голова пуста и нет надобности ни о чем думать. Вольно веет теплом от стволов. Упала шишка - позабыла, наверное, что надо держаться, - ведь вокруг так безветренно; верхушки дерев дрогнули, и отовсюду полился свет. О, какой славный, дивный день! Какое серебристое сверкание излучают трепетные колоски метлицы!
Радость или что-то похожее на тихую печаль разлилось в душе Ежека, и он, умиротворенный, вслушивался в томное бормотание леса.
Ослепленный солнцем, стоял он на краю пасеки, где неслышно, чуть дрожа, струился знойный воздух. Но что это? Перед ним человек. Лежит, уткнувшись носом в землю, и не двигается. Мухи ползают по его вытянутой руке, а он и не пытается спугнуть их. Неужто мертв?
В благоговейном ужасе наклонился Ежек над напряженно вытянутой рукой, в которой была зажата старая широкополая шляпа. Мухи даже не подумали улететь. На потертой подкладке еще можно было разобрать несколько букв… эрто, ел… сол.
"Пуэрто-дель-Соль", - догадался Ежек и, пораженный, заглянул в лицо мертвому. Но человек вдруг открыл глаза и проговорил:
- Нет ли у вас закурить?
- Пожалуйста, - поспешно откликнулся Ежек и вздохнул с немалым облегчением. Человек взял сигарету, старательно размял ее и, перевалившись на другой бок, закурил.
- Благодарю, - проговорил он и умолк.
Человек был немолод, с сединой в волосах, с расплывшимися чертами широкого лица; по-видимому, он сильно исхудал, одежда собиралась на нем странными, неживыми складками. Вытянувшись во весь рост, он лежал на боку и курил, уставясь взглядом в землю.
"Пуэрто-дель-Соль, - размышлял Ежек. - Ворота солнца. Что же он делал в Испании? На путешественника не похож… Видно, нездоров, глаза, словно у великомученика. Пуэрто-дель-Соль в Мадриде".
- Вы были в Мадриде? - неожиданно вырвалось у Ежека.
Незнакомец согласно засопел, но не ответил.
"Мог бы сказать, кто он и откуда, - подумал Ежек, - слово за слово, разговорились бы… Впрочем, он мог бы и подтвердить - да, мол, был в Мадриде, но это не самый далекий город, где я побывал; есть места куда красивее, жизнь там - совсем непохожа на нашу. Бог знает, чего можно выдумать. Ага, он о чем-то вспомнил".
Незнакомец едва заметно шевельнул рукой и в задумчивости уставился куда-то.
"Может, он догадается. Вижу, мол, вы смотрите на меня с интересом; вы решили, что я мертвый, и с жалостью склонились надо мной; за это я расскажу вам историю своей жизни. Не прерывайте меня, если что-нибудь покажется несвязным или легковесным. Отгадайте по моему лицу - легко ли, просто ли мне жилось. Вот так мог бы он начать…"
Но человек все молчал и не спеша затягивался, обратив светлый, невидящий взгляд в пространство.
"Наверняка он о чем-нибудь расскажет, - думалось Ежеку, - просто трудно подыскать слова для описания собственной жизни. Ладно, подожду".
Он лег на спину. Солнце ударило ему в лицо и проникло под опущенные веки; красные и черные круги заплясали перед глазами. Тепло набегало плавными, огненными волнами, и Ежеку было легко, словно его качало на черных и красных кругах, уносило приливом плавных волн, движением вечным и неизменным. Куда увлекает нас это сильное, захватывающее движение? Ах, не все ли равно? Ведь это лишь незримые движения жизни, лишь жизнь может двигаться, неизменно оставаясь самой собой.
Внезапно он повернулся. По руке пробирается светленький муравьишка, не ведая, зачем и куда он спешит по поверхности, слишком для него просторной. "И нас, - подумалось Ежеку, - волнует мир, он и для нас слишком широк, так же, как для тебя, муравей: эти дали, странник, это неутишимое смятение! Отчего ты торопишься? Погоди, не спеши, я не сделаю тебе ничего плохого, хоть я и большой. Ах ты, маленький любитель приключений, неужто только страх гонит тебя вперед? Странный, безотчетный и отчаянный страх одиночества? Или смутная тоска? А где ж врата, через которые ты хотел спастись?"
Совсем рядом - стоит протянуть руку - на цветок опустилась бабочка; она раскачивается на белом зонтике, широко раскинувшись, трепеща легкими крылышками, закрывая и раскрывая их движением чарующим и сладостным, сладостным до боли. Ах, не исчезай, очарование! Не сокрушай моего сердца извечным движением отлета! Остановись и позволь убаюкать тебя, о мгновение любви, мгновение утраченного равновесия, жест незавершенного совершенства… Прелестная встреча после тяжких страданий дороги! Волшебные крылья девственно дрогнули, и бабочка, легкая, словно мимолетное мгновение, исчезла внезапно, непостижимо, как будто за ней вдруг захлопнулись ворота.
Ежек посмотрел вверх. Куда же это унеслось? Куда несетесь вы, легкие светлые облака, в своем бесцельном и неутомимом движении? Ах, унестись бы вместе с вами - просто ради величия неба; унестись по той лишь простой причине, что небесный простор велик и бесконечен, оттого, что велика и бесконечна мечта. О милосердное небо, душа моя безыскусна, как и мой взор. Но отчего вы устремлены далеко за горизонт, мирные очи? Отчего, безыскуснейшая душа, ты вмещаешь в себе демоническую добродетель смятения? Как высоко, головокружительно высоко плывут облака - где-то у врат солнца.