Пуэрто-дель-Соль! Ежек оглянулся. Человек, на которого он наткнулся, спал; лицо его казалось неясным и измученным, мягким и широким.
Тогда Ежек поднялся, стараясь не разбудить незнакомца, и побрел по разогретому лесу - в рассеянии, без дум, словно обогащенный чем-то. Как будто выслушал историю жизни, не очень попятную, но близкую, не слишком связную, но тем не менее историю… У него было такое чувство, словно он выслушал историю чужой жизни и уже забывает ее.
Надпись
Вздохнув, Квичала остановился у дверей, теша себя мыслью, что его визит развлечет Матиса - они поболтают, и это немножко расшевелит больного.
Звонок прозвенел так коротко и нетвердо, что у Квичалы тоскливо сжалось сердце; ему почудилось, будто там, за дверью, звук боязливо, вслепую пробивает себе путь сквозь толщу застоявшейся мертвой тишины. Не снимая пальца с кнопки, Квичала прислушался. Дверь отворила старушка мать в домашних шлепанцах, шепотом пригласила войти. Квичала ступал на цыпочках, сам не зная почему; через приоткрытую дверь он увидел Матиса, который лежал на постели, отвернувшись к стене, и будто бы дремал.
- Кто там? - равнодушно спросил больной.
- Пан Квичала, - шепнула старушка и скрылась.
Матис посмотрел на приятеля повеселевшим взглядом.
- Очень мило с вашей стороны! Да болезнь пустяковая… плеврит… какой-то эксудативный… Недели через две поднимусь.
Квичала заставил себя улыбнуться. Ему было худо в душной комнате, где слабо и неприятно пахло компрессами, потом, чаем и яйцами. Его умилил небритый подбородок Матиса и его прояснившийся взгляд; он пожалел, что не захватил с собой ни прохладного апельсина, ни свежего букетика, который можно было бы поставить на ночном столике среди скомканных носовых платков, остатков пищи и неразрезанных книг. Он с трудом превозмогал брезгливую тошноту.
Квичала попытался было завязать разговор, пересказывая новости, и сердился на то, что голос у него стал вдруг чужим, будто подернулся пленкой. Он чувствовал на себе взгляд больного, пристальный и в то же время отсутствующий, - и спешил выложить свои новости, мечтая поскорее убраться восвояси.
Матис расспрашивал о знакомых, но Квичала угадал, что это - лишь завистливый интерес больного к здоровым, и отвечал все более скупо. Вскоре все темы были исчерпаны. Хоть бы распахнуть окно! Послушать, как там, на воле! Перенестись туда хотя бы частицей души! Квичала угрюмо избегал упорных и каких-то отрешенных взглядов друга; старался не смотреть на жаркую и смятую постель; нарочито не замечал засохшей грязи на ночном столике; он перевел глаза на окно, пыльное, почти не пропускавшее света, на окно, через которое можно вырваться наружу…
- Взгляните-ка, - вдруг произнес больной, показывая пальцем на стену у изголовья.
Квичала наклонился; на стене виднелось еле заметное, полустершееся слово, дважды подчеркнутое карандашом.
- "Назад", - прочитал Квичала.
- Что вы на это скажете? - тихо спросил Матис.
- По-видимому, это было написано много лет назад.
- Сколько, по вашему?
- Трудно сказать. Может, пять, а может - десять… Когда здесь в последний раз делали ремонт?
- Я спрашивал маму, - ответил Матис, разглядывая серый потолок, - наверное, лет десять прошло, а то и больше. Я не позволял делать у себя ремонт.
Квичала поспешно отвернулся к окну.
- Нет, вы присмотритесь, - настаивал больной, - вам это ничего не говорит?
Квичала снова перегнулся через постель.
- Написано мужской рукой. В волнении и спешке, так что в одном месте даже обломился графит. Дальше писавший прямо царапал стену. Причем в потемках. Этот крючок выведен как-то странно… А вызывающе длинные линии у "з" и "д" говорят о решимости.
- "Назад", - повторил Матис. - Что бы это значило, как по-вашему?
- Бог его знает; видно, какое-то решение. Скажем, что-то вернуть…
- Или самому к чему-нибудь возвратиться?
- Возможно. Но отчего вы меня спрашиваете об этом?
- Да просто так. Вот думаю, к чему было здесь это писать?
- Видно, кого-то посетила счастливая идея, а может - озарение. Вот он и начертал нечто вроде девиза, чтоб не запамятовать. Но отчего вас это так волнует?
- Оттого что надпись сделана моей рукой, явно моей, а я не могу даже вспомнить, когда и зачем я ее нацарапал. Вот и ломаю себе голову, что бы это значило?
- Ну, теперь-то уже ничего…
- Теперь - нет, а вот тогда… Я разглядел надпись недавно, во время болезни. Раньше я никогда ее не замечал, только теперь. И вот размышляю от нечего делать…
- Над чем? - встрепенулся отвлекшийся было Квичала.
- Я редко думал о прошлом, - признался Матис, прикрыв глаза. - К чему? Ведь в минувшем все так просто. Человек привыкает к прошлому. Все в нем представляется ему знакомым. А вот теперь я не могу припомнить, на что я тогда решался; не помню, куда я хотел возвратиться и что так угнетало меня здесь; не помню даже, когда это происходило. Никакого проблеска в памяти… А вас кинувшее не поражает, не приводит порой… в смятение?
- Нет, - чистосердечно признался Квичала.
Больной нетерпеливо передернул плечами и умолк.
- Не знаю, когда и для чего я это нацарапал, - начал он снова, - но мне припомнилось множество случаев, когда это слово могло показаться мне спасительным. В голову приходят все новые и новые моменты, когда я мог это написать. Или, более того, исполнить.
- То есть как исполнить?
- Не знаю. Меня уже давно занимает мысль, каким образом это можно было исполнить. "Назад", да, "назад", по к какому пределу? Пока лежишь, чего только не всплывает в памяти… Что же в прошлом было такого, к чему все-таки стоило возвратиться? Там было немало прекрасного. Мне многого жаль. И прежде всего - ушедшей любви. Изредка мелькнет давняя излюбленная идея. Но много, невероятно много я накрепко позабыл, и об этом думаю сейчас непрестанно. Прошлое так поразительно живо! Оно - неисчерпаемо.
Квичала вздохнул; духота становилась нестерпимой. Эх, улица за окном! Свет, простор! Быстрота, движение!
- Прошлое вовсе не так понятно, как мне представлялось, - обронил Матис словно про себя. - Оно совсем неоднолико. В минувшем творились такие невообразимые, немыслимые дела. Мне иногда кажется, будто я стою на краю почти неведомого мира; кое-что для себя я открыл, а остальное уходит куда-то в бесконечность, в такие дали, о которых я и не подозревал, не имел представления… И надо считать великим милосердием то заблуждение, будто наше прошлое нам известно; известно лишь немногое, а все остальное… Большую часть прошлого нам следовало бы пережить заново.
Квичала вслушался: на улице звенит трамвай, все громче шум шагов, гулко рассыпается грохот дребезжащей повозки; пронзительно-звонко кричит ребенок, а здесь от звуков, проникших сквозь стекло, остаются лишь бледные тени; они лишены всего осязаемого и реального; отсечены от шума, который бьется о стекло снаружи, и сливаются с тишиной.
- У нас здесь так тихо, - проговорил больной, - и время тянется бесконечно. Я думаю о прошлом, многое из него не должно было бы исчезнуть бесследно. О чем ни подумаю - ничто не заслуживает забвения. Только теперь стоило бы пережить все это заново, сознательно продлевая минуты… даже тягчайшие. Я словно выпустил их из рук, не понимая еще, что они такое; и самые драгоценные из них…
- Ты слишком одинок, - заметил Квичала.
- Да. Через две недели я снова встану на ноги и, наверное, опять забуду, что некогда написал "назад". Но теперь это слово будто высечено на скале. "Назад". Прошлое - лишь намек, эскиз; все осталось незавершенным, только обозначенным - как начало и предвестие грядущего… "Назад!" Наверное, каждый из нас в свое время ощутит потребность в этом и захочет вернуться - словно домой - "назад"! Нет, нет - не "назад", не к самым началам, к самым первым шагам; но "назад" к концу, к "довысказыванию", "довершению" самого себя, "назад" - к последним шагам… Немыслимое возвращение, но не к тому, что уже бесплодно. Нет, "назад" - ни в коем случае.
Квичала поднялся.
- Значит, недели через две встретимся, - улыбнулся Матис. - Извините, я так давно молчу, не с кем словом перемолвиться. Кланяйтесь всем от меня.
Рука у него была горячая и сухая. Ох, поскорее бы на улицу! Животворная прохлада, улица, люди, люди! И "вперед" - от всего, что здесь есть!
Зал ожидания
"Скоротаю ночь в ресторане, - решил Заруба, когда поезд уже подходил к станции, - или проваляюсь где-нибудь на лавке в зале ожидания, подремлю часа три-четыре и с первым утренним поездом отправлюсь дальше. Боже мой, только бы побыстрее! Еще есть надежда, еще все можно спасти; впереди еще столько времени!"
Однако ресторан был уже закрыт, а единственный зал ожидания заполнили солдаты воинского эшелона. Они устроились на лавках и на столах; словно груды трупов валялись, уткнувшись лицом в смятую бумагу. Заруба к поисках спасения пробрался в коридор; здесь было холодно; два газовых рожка еле мерцали в промозглом сумраке; пахло дегтем и уборными; несколько человек дрожало от холода и зевало на лавочках, тупо покорившись неизбежности долгого ожидания. Но здесь нашлось небольшое местечко, где можно было приклонить голову усталому человеку.
Заруба приглядел себе лавочку и угнездился там, соорудив из себя самого закуток для сна, постель, пристанище… "Ох и неудобно! - Заруба стряхнул оцепенение. - Как бы уложить ноги?" Он долго и упорно размышлял над этим; в конце концов ему совсем по-детски захотелось растянуться во весь рост, и он разлегся на лавке.
Но лавка оказалась слишком коротка. Заруба отчаянно воевал со своими размерами, огорченный столь яростным их сопротивлением; он лежал, будто стреноженный, без движения, по-мальчишески щуплый, и смотрел на большие световые пятна, которые кружились во тьме, словно на вертящемся диске. "Ведь я уже сплю", - блеснуло у него в голове, и в то же мгновение он открыл глаза; он увидел, как отдаляется, словно убегая, угол стены, и пришел в страшное замешательство. Заруба в испуге искал хоть какой-нибудь знакомый ориентир, но не мог сообразить, где он и что с ним. Собрав всю свою волю, он встал. Снова увидел длинный и холодный коридор, но в еще более мрачном свете и, поняв, что сон совершенно прошел, ощутил во рту горький привкус пробуждения.
Опершись локтями о колени, он думал о своем. "Ах да, еще завершить вот это, последнее, да, да, добиться спасения! Ведь у меня еще столько времени!"
Он в рассеянье разглядывал грязные плитки коридора, видел растоптанные бумажки, мерзкие плевки, следы бесчисленных ног… А там вот словно лицо: глаза - из грязи и рот - из слюней, безобразное подобие ухмылки…
Почувствовав отвращение, Заруба поднял взгляд.
Вот лежит на лавке солдат, запрокинул голову и стонет, будто умирающий. Спит женщина; на ее коленях - голова девочки; у женщины злое и жалкое лицо; она спит, а девчушка смотрит по сторонам бесцветными глазами и что-то шепчет; у нее длинный, выступающий вперед подбородок; на худеньком личике прочерчен широкий рот - этакая маленькая старушонка с бегающим взглядом печальных, широко расставленных глаз.
А на этой скамейке сморило дородного дядю, и он безвольно клонится вниз с тупым удивлением на опухшем от сна лице и будет валиться, словно мягкий куль, до тех пор, пока не наткнется на какую-нибудь опору.
Из-под зеленой шляпы выглядывают черные живые глаза молодого мужчины. "Иди ко мне", - насвистывает он сквозь щели съеденных зубов. "Иди сюда", - шепчет он и улыбается. Бледноокая девчушка вертится от смущения и улыбается страшной старушечьей улыбкой; зубов у нее нет вовсе. "Иди сюда", - продолжает свистящим шепотом молодой человек и подсаживается к ней сам. "Как тебя зовут?" - спрашивает он и гладит ладонью ее коленки. Девчушка недоверчиво и неприятно усмехается. Спящий солдат храпит, словно пришел его смертный час. Заруба дрожит от холода и отвращения.
Половина первого ночи. Время двигалось мучительно медленно, и от растущего помимо воли напряжения Заруба почувствовал себя развинченным и бессмысленно издерганным. "Ладно, - сказал он себе, - надо закрыть глаза и так вот, не думая, не двигаясь, продержаться как можно дольше, целые часы, пока не пройдет время".
В полном оцепенении застыл он на лавке, принуждая себя держаться, пока хватит сил; бесконечно долго тянулись минуты; счет без чисел, пауза за паузой, промедление за промедлением. Наконец, спустя какое-то время, казавшееся невыносимо долгим, он открыл глаза. Пять минут второго. Коридор, бумажный мусор, девочка, все тот же дробный, старческий смех. Ничего не изменилось. Все оцепенело в недвижной, неотступной реальности.
И вдруг Заруба открыл для себя еще одного человека. Тот сидел в углу неподвижно, как и он сам, и не спал. "С ним творится то же, что и со мной, - подумал Заруба, - эта пытка временем не дает уснуть и ему. О чем он думает? О бесконечности ожидания - как и я?"
Человек вздрогнул, будто этот вопрос был ему неприятен. Заруба невольно задержал взгляд на его бесформенном лице; заметил, что оно беспокойно дергается, словно человек пытается согнать назойливую муху. Неожиданно незнакомец поднялся, на цыпочках прошел весь коридор и сел возле Зарубы.
- Вас побеспокоил мой взгляд? - понизив голос, спросил Заруба.
- Да.
Оба помолчали.
- Посмотрите, - после длительной паузы заговорил незнакомец, показав пальцем на пол, - это пятно похоже на человеческое лицо.
- Я уже заметил.
- Уже заметили, - задумчиво проговорил человек, - значит, состояние у вас такое же, как у меня.
- Какое?
- Нет ничего мучительнее ожидания, - ответил человек.
- Но какое у меня состояние?
- Вам тяжко. Тяжко ждать. Что бы ни произошло - все равно это освобождение. Нет ничего мучительнее ожидания.
- Зачем вы мне об этом говорите?
- Просто потому, что ждать действительно тяжело. Вы, как и я, разглядывали лицо, нарисованное на полу грязью и плевками; и вас томило ожидание. Нет ничего мучительнее настоящего.
- Отчего?
- Оттого, что ждать тяжко. - Человек умолк и уставился в землю.
- Куда вы едете? - немного погодя спросил Заруба.
- Куда глаза глядят, - рассеянно ответил незнакомец. - Лишь бы отвлечься. Часто встречаются красивые места. Едешь-едешь, ничего уже не ждешь и вдруг - такой прекрасный уголок. Представьте себе речку, или родник в лесу, либо дети, то есть нечто неожиданное и прекрасное. И вы в полном изумлении осознаете, что это и есть счастье.
- А что такое счастье?
- Да ничто. Просто его встречаешь. Словом, это нечто удивительное. Вы когда-нибудь думали о языческих божествах?
- Нет, никогда.
- А дело было так: никто их не ждал - но они вдруг объявлялись: где-то в кустах, в воде, а может, в пламени костра. Оттого они и были так прекрасны. О, если бы я мог это выразить! Если бы мог!
- Почему вы вспомнили о богах?
- Просто так. Счастье нужно встречать случайно и с лета. Счастье - это такой редкий случай! Такая неожиданность, что невольно воскликнешь: "Ах, вот это приключение!" С вами случалось такое?
- Случалось.
- И тогда вам представляется, что это сон. И самое прекрасное - похоже на приключение. Там, где любовь перестает быть приключением, она становится мукой!
- Но отчего это, отчего?
- Не знаю. Любовь не могла бы длиться, если бы не становилась мукой. Вы помните, у древних одно и то же слово обозначало счастье и случай. И слово это было именем богини.
"Фортуна, - с тоской подумал Заруба. - Если бы только она встретилась мне теперь! Но трудно рассчитывать на Фортуну!"
- Ждать трудно, - снова проговорил человек, - трудно и мучительно; чего бы вы ни ждали, вы ждете единственного: конца ожидания, освобождения от ожидания. Ждать так тяжко, что чего бы вы ни дождались, это уже не принесет ни наслаждения, ни счастья, это будет само по себе удивительно и печально, пронизано болью ожидания - не знаю, как тут выразиться. Таково всякое искупление: оно никогда не бывает настоящим счастьем.
"Зачем он все это говорит? - подумал Заруба. - Неужто я не буду счастлив, если дождусь?"
- Люди ждали самого бога, - продолжал незнакомец, - а что за человек явился избавить их от ожидания! Он не был ни пригож, ни приметен с виду, никудышный из никудышных, страстотерпец; он нес недуги наши, страдал нашими печалями, словно и не был богом.
- К чему вы говорите об этом?
- Ожидание - ах, как тяжело ожидание! Даже бога оно сломит и унизит. Долгие годы люди ждут счастья, большого и прекрасного события, и наконец оно приходит - крохотное, убогое, словно печаль; но вы говорите: "Да, господи, это то, чего я столько лет ждал! В этом мое искупление".
- Что вы хотите сказать?
- Я понимаю это так: единственная награда за ожидание - конец ожидания, и только поэтому ждать стоит. И только поэтому ждать нужно. В этом смысл нашей веры.
- Какой веры?
- Любой, - ответил человек и умолк.
Люди, спавшие в коридоре, пробуждались, расхаживали мимо них. Беззубая девчушка уснула на руках у матери, скрывшись под ее шалью. Жизнь пробудилась, она была бесцельной и нескладной, но она началась и уже не могла замереть.
- А что вы имели в виду, когда вспомнили о богах? - громко спросил Заруба у незнакомца.
- Они были прекрасны, - ответил человек, - достаточно было везения либо случайности - и ты мог их увидеть и сам немножко стать богом. Вот я и думаю: удивительное дело - счастье, диво дивное - красота и счастье, - оттого они и могут случиться лишь по чудесной случайности. Но ожидающий всегда ждет чего-то, что должно произойти; должно наступить нечто такое, что завершит его ожидание. Право, каждый чего-нибудь ждет… и вы тоже; мы сошли со стези радости, чтобы дождаться великого. Ах, ждать - это страшное напряжение, почти как религия. Но чем больше мы ждем… Пускай же приходит что угодно, все равно это будет искупление. Смотрите, уже рассвело…
На вокзал хлынул поток людей - со смехом, кашлем и гомоном. Гомон большой метлой пронесся по коридору, смел слежавшуюся тишину и овеял пропыленные голоса. Пассажиры поднимались с лавок, стряхивали путы сна и оглядывали друг друга без неприязни, словно совместный ночлег объединил их.
А на улице, за окнами, занимался день.
Незнакомец, разговаривавший с Зарубой, затерялся между людьми. Снова толпа, билеты, крик и звонки. Черный и грохочущий поезд въехал на вокзал, всосал толпу, посипел, выдохнул пар и рванулся к цели. "Господи, только бы побыстрее, - думал Заруба, - еще не все потеряно; пока еще есть надежда".