Оказалось, перед ним отступают два черных дракона: пятятся, злобно поглядывая на него. Пятиться-то они пятились, но глядели тем более злобно. Мало ли что глаза эти были всего лишь пуговицами на хлястиках: может, их заведомая пуговичная бессмыслица и отсвечивала теперь полоумной драконьей злобищей? Разрезы между фалдами были драконьими носами; поддувал зимний ветер, и чудовища облизывались. Так ему, коротышке, на миг привиделось - и навеки отпечаталось в его душе. Отныне и навсегда мужчины в сюртуках стали для него драконами задом наперед. Он потом объяснил, очень спокойно и тактично, своим двум сослуживцам, что при всем глубочайшем к ним уважении вынужден рассматривать их физиономии как разновидности драконовых задниц. Задницы, соглашался он, по-своему миловидные, воздетые - скорее вскинутые - к небесам. Но если - замечал он при этом - если истинный друг их пожелает увидеть лица друзей и заглянуть им в глаза, в зеркала души, то другу надлежит почтительно их обойти и поглядеть на них сзади: тут-то он и увидит двух черных, мутно-подслеповатых драконов.
Однако же когда эти черные драконы впервые выпрыгнули на него из мглы, они всего лишь, как всякое чудо, переменили вселенную. Он уяснил то, что всем романтикам давно известно: что приключения случаются не в солнечные дни, а во дни серые. Напряги монотонную струну до отказа, и она порвется так звучно, будто зазвучала песня. Прежде ему не было дела до погоды, но под взором четырех мертвенных глаз он огляделся и заметил, как странно замер тусклый день.
Утро выдалось ветреное и хмурое, не туманное, но омраченное тяжкой снеговой тучей, от которой все становится зеленовато-медным. В такой день светятся не небеса, а сами по себе, в жутковатом ореоле, фигуры и предметы. Небесная, облачная тяжесть кажется водяной толщей, и люди мелькают, как рыбы на дне морском. А лондонская улица дополняет воображение: кареты и кебы плывут, словно морские чудища с огненными глазами. Сперва он удивился двум драконам; потом оказалось, что он - среди глубоководных чудищ.
Два молодых человека впереди были, как и он сам, тоже нестарый коротышка, одеты с иголочки. Строгая роскошь оттеняла их великолепные сюртуки и шелковистые цилиндры: то самое очаровательное безобразие, которое влечет к нынешнему хлыщу современного рисовальщика; мистер Макс Бирбом дивно обозначил его как "некое сообразие темных тканей и безукоризненной строгости белья".
Они шествовали поступью взволнованной улитки и неспешно беседовали, роняя по фразе возле каждого шестого фонарного столба.
Невозмутимо ползли они мимо столбов: в повествовании более прихотливом оно бы можно, пожалуй, сказать, что столбы ползли мимо них, как во сне. Но вдруг коротышка забежал вперед и сказал им:
- Имею надобность подстричься. Вы, часом, не знаете здесь какой-нибудь завалящей цирюльни, где бы пристойно стригли? Я, изволите видеть, все время подстригаю волосы, а они почему-то заново отрастают.
Один из рослых приятелей окинул его взором расстроенного натуралиста.
- Да вот же она, завалященькая! - воскликнул коротышка, полоумно осклабившись при виде ярких выпуклых витрин парикмахерского салона, пронизавших сумеречную мглу. - Эдак ходишь-ходишь по Лондону, и все время подвертываются парикмахерские. Обедаем у Чикконани. Ах, вы знаете, я просто без ума от этих цирюльницких витрин. Правда ведь, цирюльни гораздо лучше, чем гадкие бойни?
И он юркнул в двери парикмахерской.
Спутник его по имени Джеймс глядел ему вслед, ввинтив в глазницу монокль.
- Ну и как тебе этот хмырь? - спросил он своего бледного, горбоносого приятеля.
Тот честно поразмыслил минуту-другую и заявил:
- Сызмальства чокнутый, надо понимать.
- Это вряд ли, - возразил достопочтенный Джеймс Баркер. - Нет, Ламберт, по-моему, он в своем роде артист.
- Чушь! - кратко возразил мистер Ламберт.
- Признаюсь, не могу его до конца раскусить, - задумчиво произнес Баркер. - Он ведь рта не разинет, чтобы не ляпнуть такую несусветицу, которой постыдится последний идиот, извиняюсь за выражение. А между тем известно ли тебе, что он - обладатель лучшей в Европе коллекции лаковых миниатюр? Забавно, не правда ли? Видел бы ты его книги: сплошняком древние греческие поэты, французское средневековье и тому подобное. В доме у него - как в аметистовом чертоге, представляешь? А сам он мотается посреди всей этой прелести и мелет - ну, сущий вздор.
- В задницу все книги, и твою Синюю Книгу парламентских уложений туда же, - по-дружески заявил остроумный мистер Ламберт. - Иначе говоря - тебе и книги в руки. Ты-то как дело понимаешь?
- Говорю же - не понимаю, - ответствовал Баркер. - Но уж коли на то пошло, скажу, что у него особый вкус к бессмыслице - артистическая, видите ли, натура, валяет дурака, с тем и возьмите. Я вот, честное слово, уверен, что он, болтаючи вздор, помрачил собственный рассудок и сам теперь не знает разницы между бредом и нормальностью. Он, можно сказать, объехал разум на кривой и отыскал то место, где Запад сходится с Востоком, а полнейший идиотизм - со здравым смыслом. Впрочем, вряд ли я сумею объяснить сей психологический казус.
- Мне-то уж точно не сумеешь, - ничтоже сумняшеся отозвался мистер Уилфрид Ламберт.
Они проходили улицу за длинной улицей, а медноватый полумрак рассеивался, сменяясь желтоватым полусветом, и возле дверей ресторана их озарило почти обычное зимнее утро. Досточтимый Джеймс Баркер, один из виднейших сановников тогдашнего английского правительства (превратившегося в непроницаемый аппарат управления), был сухощав и элегантен; холодно глядели его блекло-голубые глаза с невыразительно красивого лица. Интеллекта у него было хоть отбавляй; наделенный таким интеллектом человек высоко поднимается по должностной лестнице и медленно сходит в гроб, окруженный почестями, никого ни единожды не просветив и даже не позабавив. Его спутник по имени Уилфрид Ламберт, молодой человек, чей нос почти заслонил его физиономию, тоже не очень-то обогатил сокровищницу человеческого духа, но ему это было простительно, он был попросту дурак.
Да, он, пожалуй что, был дурак дураком, а друг его Баркер, умный-преумный - идиот идиотом. Но их общая глупость пополам с идиотизмом были сущее тьфу перед таинственным ужасом бредового скудоумия, которое явственно являл малышок-замухрышка, дожидавшийся их у входа в ресторан Чикконани. Этого человечка звали Оберон Квин; с виду он был дитя не то совенок. Его круглую головку и круглые глазищи, казалось, вычертил, на страх природе, один и тот же циркуль. Так по-дурацки были прилизаны его темные волосенки и так дыбились длиннющие фалды, что быть бы ему игрушечным допотопным Ноем, да и только. Кто его не знал, те обычно принимали его за мальчишечку и хотели взять на колени, но чуть он разевал рот, становилось ясно, что таких глупых детей не бывает.
- Очень я вас долго ждал-поджидал, - кротко заметил Квин. - И смеху подобно: гляжу и вижу - вы, откуда ни возьмись, идете-грядете.
- Это почему же? - удивился Ламберт. - Ты, по-моему, сам здесь нам назначил.
- Вот и мамаша моя, покойница, тоже любила кое-что кое-кому кое-где назначать, - заметил в ответ умник.
За неимением лучшего они собрались было зайти в ресторан, но улица их отвлекла. Холодно было и тускло, однако ж вполне рассвело, и на бурой деревянной брусчатке между мутно-серыми террасами вдруг объявилось нечто поблизости невиданное, а по тем будущим временам вообще невиданное в Англии - человек в яркой одежде. Окруженный зеваками.
Человек был высокий и величавый, в ярко-зеленом мундире, расшитом серебряным позументом. На плече его висел короткий зеленый ментик гусарский с меховой опушкой и лоснисто-багряным подбоем. Грудь его была увешана медалями; на шее, на красной ленте красовался звездчатый иностранный орден; длинный палаш, сверкая рукоятью, дребезжа, волочился по мостовой. В те далекие времена умиротворенная и практичная Европа давным-давно разбросала по музеям всяческое цветное тряпье и побрякушки. Военного народу только и было, что немногочисленная и отлично организованная полиция в скромных, суровых и удобных униформах. И даже те немногие, кто еще помнил последних английских лейб-гвардейцев и уланов, упраздненных в 1912 году, - и те с первого взгляда понимали, что таких мундиров в Англии нет и не бывало; вдобавок над жестким зеленым воротником возвышался смуглый орлиный профиль в серебристо-седой шевелюре, ни дать ни взять бронзовый Данте - твердое и благородное, но никак не английское лицо.
Облаченный в зеленое воин выступал посреди улицы столь величаво, что и слов-то для этого в человеческом языке не сыщется. И простота была тут, и особая осанка: посадка головы и твердая походка - все на него оборачивались, и многие шли за ним, хотя он за собой никого не звал.
Напротив того, сам он был чем-то вроде бы озабочен, что-то вроде бы искал, но искал повелительно, озабочен был, словно идол. Те, кто толпились и поспешали за ним, - те отчасти изумлялись яркому мундиру, отчасти же повиновались инстинкту, который велит нам следовать за юродивыми и уж тем более - за всяким, кто соизволит выглядеть по-царски: следовать за ним и обожать его. А он выглядел более чем царственно: он, почти как безумец, не обращал ни на кого никакого внимания. Оттого-то и тянулась за ним толпа, словно кортеж: ожидали, что или кого первого он удостоит взора. Шествовал он донельзя величественно, однако же, как было сказано, кого-то или что-то искал; взыскующее было у него выражение.
Внезапно это взыскующее выражение исчезло, и никто не понял, отчего; но, видимо, что-то нашлось. Раздвинув толпу волнующихся зевак, роскошный зеленый воин отклонился к тротуару от прямого пути посредине улицы. Он остановился у огромной рекламы Горчицы Колмена, наклеенной на деревянном щите. Зеваки затаили дыхание.
А он достал из карманчика перочинный ножичек и пропорол толстую бумагу. Потом отодрал извилистый клок. И наконец, впервые обративши взгляд на обалделых зевак, спросил с приятным чужеземным акцентом:
- Не может ли кто-нибудь одолжить мне булавку?
Мистер Ламберт оказался рядом, и булавок у него было сколько угодно, дабы пришпиливать бесчисленные бутоньерки; одолженную булавку приняли с чрезвычайными, но полными достоинства поклонами, рассыпаясь в благодарностях.
Затем джентльмен в зеленом, с довольным видом и слегка приосанившись, приколол обрывок горчичной бумаги к своей зеленой груди в серебряных позументах. И опять огляделся, словно ему чего-то недоставало.
- Еще чем могу быть полезен, сэр? - спросил Ламберт с дурацкой угодливостью растерянного англичанина.
- Красное нужно, - заявил чужестранец, - не хватает красного.
- Простите, не понял?
- И вы меня также простите, сеньор, - произнес тот, поклонившись. - Я лишь полюбопытствовал, нет ли у кого-либо из вас при себе чего-нибудь красного.
- Красного при себе? ну как то есть… нет, боюсь, при себе… у меня был красный платок, но в настоящее время…
- Баркер! - воскликнул Оберон Квин. - А где же твой красный лори? Лори-то красный - он где?
- Какой еще красный лори? - безнадежно вопросил Баркер. - Что за лори? Когда ты видел у меня красного лори?
- Не видел, - как бы смягчаясь, признал Оберон. - Никогда не видел. Вот и спрашиваю - где он был все это время, куда ты его подевал?
Возмущенно пожав плечами, Баркер обратился к чужестранцу:
- Извините, сэр, - сухо и вежливо отрезал он, - ничего красного никто из нас вам предложить не сможет. Но зачем, позвольте спросить…
- Благодарствуйте, сеньор, не извольте беспокоиться. Как обстоит дело, то мне придется обойтись собственными возможностями.
И, на миг задумавшись, он, все с тем же перочинным ножичком в руке, вдруг полоснул им по ладони. Кровь хлынула струей: чужестранец вытащил платок и зубами оторвал от него лоскут - приложенный к ранке, лоскут заалел.
- Позволю себе злоупотребить вашей любезностью, сеньор, - сказал он. - Если можно, еще одну булавку.
Ламберт протянул ему булавку; глаза у него стали совсем лягушачьи.
Окровавленный лоскут был приколот возле горчичного клочка, и чужеземец снял шляпу.
- Благодарю вас всех, судари мои, - сказал он, обращаясь к окружающим; и, обмотав обрывком платка свою кровоточащую руку, двинулся далее как ни в чем не бывало.
Публика смешалась, а коротыш Оберон Квин побежал за чужестранцем и остановил его, держа цилиндр на отлете. Ко всеобщему изумлению он адресовался к нему на чистейшем испанском:
- Сеньор, - проговорил он, - прошу прощения за непрошеное, отчасти назойливое гостеприимство, может статься, неуместное по отношению к столь достойному, однако же, одинокому гостю Лондона. Не окажете ли вы мне и моим друзьям, которых вы удостоили беседы, чести пообедать с нами в близлежащем ресторане?
Мужчина в зеленом покраснел, как свекла, радуясь звукам родного языка, и принял приглашение с бесчисленными поклонами, каковые у южан отнюдь не лицедейство, но нечто, как бы сказать, прямо противоположное.
- Сеньор, - сказал он, - вы обратились ко мне на языке моей страны, и сколь ни люблю я мой народ, однако же не откажу в восхищении вашему, рыцарственно гостеприимному. Скажу лишь, что в нашей испанской речи слышно биение вашего английского сердца.
И с этими словами он проследовал в ресторан.
- Может быть, теперь, - сказал Баркер, запивая рыбу хересом и сгорая от нетерпения, но изо всех сил соблюдая вежливость, - теперь-то, может быть, будет мне позволено спросить, зачем вам все это было надо?
- Что - "все это", сеньор? - спросил гость, который отлично говорил по-английски с неуловимо американским акцентом.
- Ну как, - смутился его собеседник-англичанин, - зачем вы оторвали кусок рекламы и… это… порезали руку… и вообще…
- Дабы объяснить вам это, сеньор, - отвечал тот с некой угрюмой гордостью, - мне придется всего лишь назвать себя. Я - Хуан дель Фуэго, президент Никарагуа.
И президент Никарагуа откинулся на спинку кресла, прихлебывая херес, будто и взаправду объяснил свои поступки и кое-что сверх того; но Баркер хмурился по-прежнему.
- И вот эта желтая бумага, - начал он с нарочитым дружелюбием, - и красная тряпка…
- Желтая бумага и красная тряпка, - величавей величавого возвестил дель Фуэго, - это наши цвета, символика Никарагуа.
- Но Никарагуа, - смущенно проговорил Баркер, - Никарагуа более не… э-мм…
- Да, Никарагуа покорили, как были покорены Афины. Да, Никарагуа изничтожили, как изничтожили Иерусалим, - возвестил старец с несуразным восторгом. - Янки, германцы и другие нынешние давители истоптали Никарагуа, точно скотские стада. Но несть погибели Никарагуа. Никарагуа - это идея.
- Блистательная идея, - робко предположил Оберон Квин.
- Именно, - согласился чужеземец, подхватывая слово. - Ваша правда, великодушный англичанин. Блистательная идея, пламенеющая мысль. Вы, сеньор, спросили меня, почему, желая узреть цвета флага моей отчизны, я оторвал клок бумаги и окрасил кровью платок. Но не издревле ль освящены значением цвета? У всякой церкви есть своя цветовая символика. Рассудите же, что значат цвета для нас, - подумайте, каково мне, чей взор открыт лишь двум цветам, - красному и желтому. Это двуцветное равенство объединяет все, что ни есть на свете, высокое и низкое. Я вижу желтую россыпь одуванчиков и старуху в красной накидке, и знаю - это Никарагуа. Вижу алое колыханье маков и желтую песчаную полосу - и это Никарагуа. Озарится ли закатным багрянцем лимон - вот она, моя отчизна. Увижу ли красный почтовый ящик на желтом закате - и сердце мое радостно забьется. Немного крови, мазок горчицы - и вот он, флаг и герб Никарагуа. Желтая и красная грязь в одной канаве для меня отраднее алмазных звезд.
- А уж ежели, - восторженно поддержал его Квин, - ежели к столу подадут золотистый херес и красное вино, то придется вам хочешь не хочешь пить и то, и другое. Позвольте же мне заказать бургундского, чтобы вы, так сказать, проглотили никарагуанский флаг и герб нераздельные и вместе взятые.
Баркер поигрывал столовым ножом и со всей нервозностью дружелюбного англичанина явно собирался что-то высказать.
- Надо ли это понимать так, - промямлил он наконец, чуть покашливая, - что вы, кх-кхм, были никарагуанским президентом в то время, когда Никарагуа оказывала… э-э-э… о, разумеется, весьма героическое сопротивление… э-э-э…
Экс-президент Никарагуа отпустительно помахал рукой.
- Говорите, не смущаясь, - сказал он. - Мне отлично известно, что нынешний мир всецело враждебен по отношению к Никарагуа и ко мне. И я не сочту за нарушение столь очевидной вашей учтивости, если вы скажете напрямик, что думаете о бедствиях, сокрушивших мою республику.
Безмерное облегчение и благодарность выразились на лице Баркера.
- Вы чрезвычайно великодушны, президент. - Он чуть-чуть запнулся на титуле. - И я воспользуюсь вашим великодушием, дабы изъявить сомнения, которые, должен признаться, мы, люди нынешнего времени, питаем относительно таких пережитков, как… э-э-э… независимость Никарагуа.
- То есть ваши симпатии, - с полным спокойствием отозвался дель Фуэго, - на стороне большой нации, которая…