- Эраст Орестович, вы хоть музыку нам какую-нибудь дайте! - капризно крикнула Осоцкая.
Дали музыку, она оказалась неподходящей, ее меняли два раза, пока не зазвучал медленный марш.
- Теперь хорошо! - тяжело дыша, объявил наконец Эраст. - Можно снимать!
И тут очнулся оператор.
- Мы это будем снимать? - загробным голосом тихо выговорил он.
- А что? - виновато, испуганно, так же потихоньку спросил Эраст.
- Ну лезет же морда в кадр. Волосы. Вся фигура. Ничего похожего.
- Но ведь такой далекий план. Разве можно разобрать, он или не он?
- Каждый дурак разберет.
Наступила тягостная пауза. Массовка топталась в недоумении.
- Что-то там у них заело! - проговорила Осоцкая.
Она не собиралась заговаривать с этим лохматым и, видимо, тупым мужиком, но тут уж создалось такое положение, когда долгое беспробудное молчание само становится таким же активным действием, как самая оживленная болтовня. Она почувствовала неловкость за него. Стоит тут один, чужой, стесняется, наверно.
И она заговорила с ним тем легким, дружелюбным, товарищеским тоном, каким всегда говорила с шоферами, рабочими-осветителями, декораторами, парикмахерами и актерами, игравшими самые незначительные эпизодики в фильмах, где она играла главную роль. Получалось это у нее само собой, не только естественно, но и совершенно искренне. Вообще это не трудно - считать и держать себя наравне с другими, когда знаешь, что на самом деле ты все-таки не совсем-то наравне.
Он стоял, с каждой минутой все явственней чувствуя себя ряженым болваном. Легкий хмелек от водки давно испарился, и он уже думал только о том, как бы отсюда поскорее выбраться.
В первый момент, услышав ее голос, он быстро обернулся, как бы ожидая увидеть, с кем это она заговорила. Однако никого близко не было, они стояли одни, в своем меловом кругу. Тогда он угрюмо переспросил:
- Это вы... ко мне?
При этом он впервые вдруг ясно разглядел ее лицо, отметил, что выглядит она очень мило, или как там у них называется: очаровательно, но почувствовал именно вот так: "у них". У них опять идет жизнь, на дачу ездят, самовары ставят и вот такие, с приветливыми прелестными лицами... сказки снимают. К нему-то все это отношения не имело. "Пускай, - подумал он. - Пускай у них все будет. Пожалуйста! Только меня оставьте в покое".
Она что-то ему говорила еще, а он не слушал.
Вдруг он заметил, что она смотрит на него с удивлением. Кажется, она у него что-то спрашивала.
Он по обыкновению нечаянно думал о своем. Несколько раз он слышал, как ей говорят, кричат, окликают ее "Марина", и ничего ровно это имя ему не говорило, ни о чем не напоминало. Несколько раз, бегло глянув ей в лицо, продолжал потом, уже отвернувшись, видеть ее лицо с живой, немного странной, как бы скользящей, легкой улыбкой, ее влажно-блестящие глаза, гладко обтянутые юной кожей скулы и щеки, открытый лоб, и вдруг как будто в нем само собой сложилось в одно слово: Маринаосоцкая!.. Тут же возникли громадные водяные холмы без гребней, они вздувались, и проваливались, и снова возникали за иллюминатором у самого борта корабля, до серого горизонта, который тоже казался волнистым; качка шла непрерывная, равномерная, и в духоте кают-компании крутили кино, в четвертый раз все одну и ту же картину "В старом парке", и над океаном снаружи висела тропическая духота, а на экране холодный осенний ливень хлестал по асфальту, залитому лужами, за масляночерной чугунной оградой Летнего сада на набережной Невы ветер гнул и стряхивал воду с веток старых деревьев, и капли дождя или слез бежали по милому лицу девушки, которая только что была так подло обманута, и самое нестерпимое было то, что она еще не успела понять. Не поверила еще в свое несчастье, только недоуменно и испуганно ступила на какой-то порог, а зрители-то уже знали наперед всю полноту и безысходность ожидающего ее несчастья. Просто непереносимо было видеть, что она еще на что-то надеется. Пытается что-то объяснить этому сукину сыну, которого они тут, в кают-компании, придушили бы в минуту, если б можно было его вытащить с экрана... и вот эту девушку, как было написано в титрах и как все запомнили, именно и звали Маринаосоцкая, это было ее настоящее имя, хотя та девушка тоже была, кажется, Марина...
- Вы что, совсем меня не слышите, что я у вас спрашиваю?
- Нет, нет, я все слушаю... Отчего же?.. Вы, значит, Марина Осоцкая?
- Вы что? Выпили?
- Безусловно... Знаете, даже странно, мне вдруг сделалось как-то все равно - весело! Я и позволил нечаянно эту униформу на себя напялить... В задумчивости был, наверное.
- Да сейчас вы вроде ничего? - она вдруг тихонько рассмеялась. - Как вы сказали? Все равно - весело? Смешно.
- Мы вас видели. Это "В старом парке".
- Кто это "мы"?
- Ну-у, все, кто от вахты свободен. На корабле.
- A-а, это старая картинка. Слабенькая. Сентиментальная, да?
Он усмехнулся, неуверенно пожал плечами.
- Трудно сказать. Может быть. Смотря где. Смотря кому. Смотря когда. Без координат все определения только так: на вкус, на цвет... Как кому.
- Знаете, я вас понимаю, - неожиданно заинтересованно, быстро откликнулась она. - Значит, в плаванье, в море смотрели?
- Даже в океане. Всего четыре раза. Еще бы раза два посмотрели, да на другое судно отобрали. Там, знаете, меняться приходится фильмами.
Тут они увидели, что с горки, от стоявших в отдалении аппаратов, бежит к ним Эраст Орестович. Вид у него был такой, точно он сейчас начнет драться или кинется обниматься. Еще издали, не успев добежать до них, он размахивал рукой, кричал:
- К чертям собачьим всю эту музыку!
К нему с четырех сторон сбегались помощники.
Подскочив вплотную, в восторге, похожем на приступ отчаяния, спеша и задыхаясь, он продолжал выкрикивать:
- Все это к черту, на помойку, в корзину! Сию же минуту ему надеть простой ушкуйницкий костюм! А это тряпье уберите отсюда! - он даже стал от нетерпения сам сдергивать с плеча Тынова княжеский кафтан. - Волосы вот так! - Он пятерней взъерошил ему волосы. - Шапка в левой руке, вот так, а правой ее ведет! Ясно? - Он топал ногой, спеша выложить свою новую идею: - Мы вот что сделаем. Будем снимать как следует, не дожидаясь никакого княжича! Нет его, и пес с ним! Вот он! Он атаман, вожак, вообще есаул ватаги этих ушкуйников. Они-то и спасли княжну, отбили у какой-то там вражеской банды и вот доставили ее по назначению, и вот он ведет ее по сходням на пристань, с кораблика на берег, и тогда уж, черт с ним, передает с поклоном в руки этому болвану князьку, когда эта скотина приедет наконец на съемку! А вот народ у вас паршиво ликует, шапки в воздух - просто ни черта не получается, что вы будете мне рассказывать: "репетировали", ни черта вы не репетировали! Разве так народ ликует? Мне нужна туча шапок, взрыв, фейерверк шапок, пускай - кто в задних рядах - сейчас же опять подбирают и опять кидают! Выдайте им по две шапки! Вы понимаете, насколько это будет лучше? Эти простые, симпатичные разбойники-ушкуйники отбили ее от врагов и вот привезли ее своему князю. Вы на него поглядите теперь, на растрепанного, может такой отбить? Может! А не сопливый князишка, который только на гитаре бренчит! Что это за ерунда собачья, скажите, пожалуйста, что все подвиги совершают обязательно какие-то князишки, которые мало того, что простой народ угнетают, еще и съемку срывают! Обойдемся! Все по местам!
Глядя вслед убегавшему Эрасту Орестовичу после того, как он, похохатывая в злорадном восторге, превратил Тынова в есаула ушкуйников, Тынов неожиданно сказал:
- Вы говорите, ах, она сентиментальная! Да сами-то вы плакали, когда эту сцену играли. Ну, дождь на набережной, у ограды Летнего сада, вы же слезами плакали.
- Ну, это моя работа. Роль такая. Представила, уверила себя, что это правда, вся эта пошловатая чепуха.
- Ну вот. И мы себе представили. И тоже поверили.
- Боже мой, неужели? Но вы-то не плакали?
- Нет. А вот удавить вашего того... возлюбленного нам очень хотелось.
- А эти пошлые слова: "мой возлюбленный!.." Фу, до чего я не хотела их произносить. Так обманули, черти: в одном дубле только, на всякий случай произнесите, Мариночка! И именно этот-то дубль и вставили! И получили за все, и за возлюбленного. В снисходительной рецензии и то критик отметил "налет сентиментальности".
- Отметил? Пожалуй, ему виднее с его точки... Знаете, в госпитале библиотекарша у нас была... спрашиваешь книжку, она просто ахает: "Мил человек, да кто же это вам посоветовал? Ведь это только для чувствительных девиц..." Книжка, между прочим, прямо в лохмотьях, до того зачитана. А посоветовал мне ее один командир истребительного батальона, и после у меня тут же перехватил летчик-штурмовик, и так далее, все в таком роде. Ваши критики свое дело знают, все взвесят, сопоставят, и разберут, и проникнут. И очень часто в дураках. Как тот пожарный, знаете, который за кулисами стоит и все видит сбоку - что деревья с изнанки серые, и тот, кого убили, пошел с убийцей в буфет чай пить, все ему видно, и зевает от скуки, и смотрит только, чтоб папиросы на сцене аккуратно гасили. А публика видит зеленые деревья и ахает, когда замахиваются деревянным кинжалом... Обман? Кто же в дураках? Кто обманут? А пожарный, вот кто!
Осоцкая чувствовала, как в ней потихоньку растет безотчетная легкая радость от того, что говорит этот лохматый, угрюмый человек. Может быть, просто тщеславное удовольствие? И она упрямо повторила, поморщившись:
- Но все равно, "возлюбленный", это в наше-то время! Бр-р! Просто режет слух!
- Пожарному! - с презрением долбанул он еще раз.
С берега понеслись опять сигнальные свистки: "Приготовиться к съемке!" Массовка зашевелилась. Дружина ушкуйников лениво разобрала и подняла копья, помреж спрыгнул в трюм, моторная лодка уже оттащила корабль от пристани, в трюме заревел пропеллер ветродуя, наполняя легкий парус ветром, и моторка на длинном тросе потянула и сдвинула корабль-баржу. Все шло отлично, последний десяток метров корабль проплыл очень плавно и подошел к пристани.
- Ну, как? - с надеждой осведомился Эраст Орестович у оператора.
Не отрываясь от аппарата, тот угрюмо процедил:
- Уже лучше.
Эраст расцвел - это была высшая похвала.
- Тогда мы пустим их дальше, пусть сходят на самый берег. Раскинем им под ноги ковры, пускай шествуют.
- А ковры есть?
- Дорожка. Конечно, она немножко из Мосторга. Но сойдет, такая, понимаете ли, красная. Пускай шествуют до самых ворот, а там бояре их будут встречать. Получится! Блеск!
Тынов с Осоцкой снова стояли в меловом круге и ждали.
Он еле дождался минутки - опять заговорить.
- Вы просто сами не понимаете. Конечно, есть текст. Съемка. Мотор! Дубль! Это техника и нас не касается. А она там у Летнего сада это сказала, и мы поверили. Прекрасно сказала! Мало ли что слова на бумаге? Да самые великолепные слова, смотря по тому, как их сказать, могут оказаться фальшивыми, теряют свой смысл, в пустой звук превращаются. Непонятно я это говорю?..
- Говорите, говорите, я что-то понимаю, кажется...
- Нет, вы не понимаете, - с досадой, совершенно не замечая своей грубости, отчаянно торопился выговориться он, пока его не прервет новый сигнал с берега к началу съемки. - Слова!.. - чуть ли не с ненавистью вдруг вспыхнул он после минутной запинки. - Вот вам что значат слова: нужно ребятенка на ночь успокоить, убаюкать, и вот ему напевают потихоньку: "Придет серенький волчок, он ухватит за бочок и утащит во лесок...", под какой-то там кусток. От таких слов ребеночку ведь следовало бы взвиться, из кроватки выпрыгнуть, завопить благим матом, а у него почему-то только глазки слипаются, он задремывает и сладко засыпает. И мало того, через сорок лет, здоровенным мужичищем, припомнит вдруг, что ему напевали, и на небритой его грубой роже произойдет... что-то вроде улыбки...
Последние слова он все тише и медленней договаривал и действительно, даже грубо ткнув, провел тыльной стороной ладони по щеке, чуть смущенно ухмыльнувшись, и замолчал совсем.
"Чего это я радуюсь? - подумала она. - Откуда это маленькое, тайное, почти беспричинное ликование распирает тщеславную мою душонку? Он и сам, конечно, не заметил, как выговорил: "Она это прекрасно сказала". Для него "она" это не я. Он "ее" защищал от меня. Яростно защищал. До того, что готов был и обругать, а то и стукнуть меня. Вот это было очень здорово и даже не смешно".
- Знаете, - сказала она вслух, - вы в сущности говорили вещи, которые приятно слышать, но я так и думала, вы вот-вот меня обругаете... Да, пожалуй, и обругали.
- Кого? - туповато спросил он.
- Меня. Вот эту, - она показала пальцем на серединку мелового круга. - Которая тут перед вами стоит... Я подумала, - это она очень дружески проговорила, - наверное, вы давно ни с кем не разговаривали. А?
- Почему же? Может, я каждый день разглагольствую. С утра до ночи.
- Нет, этому я не поверю.
- Я тоже.
- Приготовиться! Все по местам! По местам! Эй, на моторке! По свистку, самый тихий вперед! Ветродуй!
Заверещал свисток, загремела моторка, и корабль еле заметно сдвинулся с места. Взревел мотор ветродуя.
- Ну как теперь получилось? - потирая руки, спросил Эраст Орестович после того, как корабль остановился у пристани.
Оператор в непроницаемых темных очках бесстрастно кивнул:
- Прекрасно. Трос от лодки попал в кадр.
Опять дали отбой, и корабль потащили обратно от пристани "готовить к приплыванию", как скомандовали с берега.
Плавная музыка стекала сверху по зеленому травянистому косогору, толпа нестройно галдела. Маленький самолетик со вторым оператором пролетел над рекой, снимая торжество "приплывания" сверху, потом все стихло, и в пятый раз они вернулись на свое место в магический круг.
- Я так до сих пор и не понял, от кого это мы вас отбили и теперь на берег доставляем к этим боярам?
- От одного злодея. Он меня похитил прямо со свадьбы, как Черномор, да вот ушкуйники догнали.
- Это что же, вроде оперы какой-то?
- Раскрашенная картинка с добрыми молодцами и Царь-Девицей.
- Вам самой не нравится? Да? Зачем же вы снимаетесь в ней?
- Почему я тут снимаюсь? А потому, можете себе представить, что такая уж у меня профессия - сниматься. Так же, как, скажем, пловцу обязательно надо плавать на свою дистанцию, пока он в форме и его другие не обогнали. А в какой воде плавать, это не от него зависит, знаете ли!
Он с изумлением увидел ее совсем новое лицо. Казавшееся ему прежде равнодушным, застывшим в самодовольстве своей правильной миловидности, теперь оно нервно и не очень красиво дергалось от презрения или досады - трудно было понять.
- Я, конечно, в этом не разбираюсь... Но, по-моему, если человеку не нравится его работа, отказаться-то он может? Никто вас не заставляет, я думаю?
- О нет, никто! Я всегда могу отказаться. Сколько угодно! Целый год могу. И два, и пять могу, а там мне и отказываться не надо будет. Никто уговаривать не станет... Вы что, не способны понять: мы же временные. Упустил время и пропал...
С берега заверещали сигнальные свистки.
- Ну, вот, пора, опять наше шествие с приплыванием. Давайте руку.
С пулеметным грохотом затрещал мотор.
Они еще постояли на палубе, рядом, потом прошествовали по сходням на пристань.
- Все еще раз сначала! По местам! Марина! Теперь давайте проход дальше по ковру, а он пускай ведет, только сам-то на ковер не залезает, чуть позади держится! Приготовились!
Опять моторка оттащила баржу назад, опять пронзительно заверещал с берега свисток, моторка резко увеличила обороты, баржа с лебединой шеей вздрогнула и не сразу сдвинулась с места, взвыл ветродуй, заполоскался обвисший парус.
И все это повторялось снова и снова: две-три минуты съемки, полчаса приготовлений и ожидания - и опять все сначала.
Светило яркое солнце, сверкала вода, трещали моторы, бегали и кричали помрежи, толпилась массовка, а их опять загоняли, как в заколдованный круг, в меловую отметку, и Тынов как-то перестал удивляться всей неправдоподобной нелепости своего участия в происходящем. Он даже и сопротивляться перестал, думал: пускай еще подольше бы шла вся эта чепуха, совсем оглушившая его после долгой, долгой тишины и однообразия лесной его жизни. Бывает у человека такой час, когда все окружающее видится ему яснее, резче, выпуклей, чем обычно. Точно сквозь сильное увеличительное стекло - все делается большим, громадным. И самые тихие слова звучат громче, значительней. Наверное, такой час ему и выпал после долгого безлюдья, безмолвия. Бывают ведь дни короткие, как сухой щелчок осечки, бывают длинные, как летом в Заполярье, когда вдруг нечаянно опомнишься, что день все идет уже недели две и не кончается - солнце давно перестало уходить за горизонт.
- Съемка!.. Начали!.. Мотор!..
Осоцкая, плавно разгибая локоть, милостивым, благосклонным движением подарила ему свою руку в расшитом золотом рукаве. Под нестройный галдеж массовки, подкидывавшей в воздух шапки, они рука об руку двинулись на берег по сходням к красной ковровой дорожке.
Сохраняя торжественно-княжеское выражение лица, влажно сияя глазами, устремленными в какую-то дальнюю даль, не шевельнув губами, очень явственно проговорила озорным, веселым мальчишеским голосом:
- С ковра!.. Заснули?.. Брысь с ковра! - как раз вовремя, когда он чуть было не наступил своими сапожищами на красную дорожку.
Почему-то именно по этому тайному от всех, хулиганисто мальчишескому, свойскому, интимному оклику он и почувствовал всю поразительную значительность и протяженность этого длинного, длинного дня, долгого пути, пройденного вместе.
Когда они возвращались обратно, она мельком спросила:
- Вы, значит, здешний? Кто вы? Чем занимаетесь?
- Сторож.
Она покосилась на него, готовая рассмеяться.
- Не похоже как-то. Нет, вы разыгрываете меня.
- Не похоже? А какие бывают сторожа?
- Не похоже, и все.
- Сторожами не рождаются, - с дурашливой поучительностью проговорил он. - Человек живет, трудится, мыслит, проходит те или иные медные трубы, и вот, наконец, он - сторож!
Цепочка облаков наползала на солнце, и объявили перерыв. Подъехала машина, привезла буфет. Дуся в очень коротком, выше колен, белом халате выскочила и стала распоряжаться выгрузкой ящиков пива и фанерных коробок с жареными пирожками.
Подбежал Наборный. Полы расстегнутого пиджака, с карманами, набитыми газетами, развевались на нем каким-то образом, даже когда он никуда не бежал и не очень спешил.
- Вы вчера меня уже мучили, - сказала Осоцкая и закусила резиновый пирожок.
- Что делать? Газета выходит каждый день, и мой отдел культуры и искусства должен непрерывно откликаться, пока вы здесь!
- Господи, как я мечтала о таких пирожках. Даже сейчас мне нравится. Роскошные, несбыточные пирожки моего детства... Опять, что произвело на меня самое большое впечатление в вашем городе? Ну, скажите мне сами: что? Я ведь ничего, кроме работы, не видела. Что мне понравилось, а?
- Ну, как я могу сказать? Вот прямо перед нами на холме знаменитый памятник северного зодчества - собор Фрола и Лавра. Вы туда не заглядывали?