- Юленька, - сказала очень осторожно. - Говорит мать Андрея. У меня надрывается сердце. За сына и за вас. Послушайте старую женщину. Я прожила тяжелую жизнь... - она тихонько всхлипнула, - пожалейте меня, я ведь мать. Не ломайте свою и его жизнь, вы так молоды, все еще обойдется. Пойдите навстречу, мы, женщины, должны создавать семью и ради этого... нам приходится столько выносить...
Юлия чуть не швырнула трубку при первых словах этого монолога, но мало-помалу она вдруг расслышала за всеми этими причитаниями, за стертыми словами настоящую боль. Она перестала слышать все неубедительные убеждения, только слышала голос беспомощной, обиженной и усталой пожилой женщины, которая ее о чем-то умоляла. Ей самой захотелось плакать.
- Вы не расстраивайтесь, - жалобно утешила Анну Михайловну, когда та наконец замолчала, ожидая ответа. - Пожалуйста, не расстраивайтесь. У него все будет хорошо. Все обойдется. Поверьте мне - он меня не любит. Он очень равнодушен, ему это все только казалось. Я думаю - он едва ли кого-нибудь и после сможет полюбить. Не знаю... может быть... но едва ли... Я ведь не сержусь, не ссорюсь, не обижаюсь на него, но поймите, вам не надо беспокоиться и меня уговаривать... Мне из-за вас тоже очень неприятно, что вы звоните, честное слово... Мне же самой так горько...
Анна Михайловна слушала с недоумением: что она, дурочка или наглая? Еще она меня утешает!.. А в голосе - слезы... пожалуй, дурочка все-таки... И тут она нечаянно произнесла слова, после которых у Юлии сразу отлегло от сердца.
- Ну, знаете, Юленька, вы только попробуйте, попробуйте помириться с Андрюшей, не мучьте себя и его... Ну, хоть... пока. И может быть, все потом станет хорошо...
- Он что, у вас? - вдруг спросила Юлия.
- Нет-нет... Он уже уехал.
Значит, у нее или был у нее.
- Он мне звонил пьяный!
- Ах, какая вы еще девочка! Он просто сам не свой! Наверное, готов на все, может и выпить... Понимаете, он мечется!..
- Извините, у меня звонят в дверь, - быстро и холодно проговорила Юля.
...После ухода Андрея отец долго ходил по комнатам, неопределенно усмехаясь и машинально потирая руки. В его образе жизни ничего не изменилось за последние дни. Но изменилось очень многое.
Этот с головой ушедший в работу человек, умевший принимать быстрые решения, разбираться в сложных ситуациях и проблемах, обладатель множества знаний и навыков, совершенно не умел думать о самом себе.
Если б его спросили, например, счастлив ли он, он бы пожал плечами и смог бы ответить только, что это не его профиль, как ответил, если бы заводам, которыми он занимался, вдруг вместо тяжелых машин и станков предложили делать балалайки или парусные фрегаты.
Если б его спросили, нравится ли ему его жена, он честно мог бы только сопоставить факты и сделать вывод, что, очевидно, когда-то, лет тридцать с лишним назад, она ему нравилась, иначе ведь он бы на ней не женился! Не так ли? Это было когда-то. А теперь у него было то, что называется "семья" и, следовательно, жена. То, что ребята дали ей прозвище "семьевладелицы", его смешило и нравилось ему, доказывая, что они верно и с юмором разбираются в расстановке сил.
После всплывшей истории с платиновым перстнем никакого переворота для него не произошло. Только некий тяжкий сдвиг. Он начал разбираться и пришел к выводу, что перстень не был такой уж полной неожиданностью. Он давно уже обнаружил, что у него за спиной жена непрерывно занята работой, вечно улучшая оборудование дачи, добывая то, что было очень не просто достать, словом, как выражались Андрей с Зиной, "мама вечно шурует", устраивает ненужные, по его мнению, ремонты, пристройки и переделки и удивительно дешево (по ее словам) приобретает картины, которые ему никогда не нравились.
Все это происходило как бы за границей его жизни, а история с перстнем, как банда диверсантов, эту границу нарушила, ворвалась на его территорию и там засела, непрерывно распространяя вокруг себя всякую мерзость, как ядовитые газы: стыд, отвращение, гадливость и чувство постыдной беспомощности что-либо изменить.
Каждая минута, когда голова его не была заполнена напряженной работой, была мучением. Точно его выгнали из дому - тоскливое чувство душевной бездомности его мучило, как злая, долгая зубная боль. Потому он на минуту обрадовался приходу выпившего Андрея, но и не очень расстроился от его ухода.
За эти долгие, бесконечные недели после того, как переломилась ее жизнь, Галя совсем разучилась спать. Даже в те короткие два-три часа, когда так неожиданно, точно оступившись в колодезную яму, проваливалась в сон - и во сне она никогда не забывала, кто она и что с ней произошло. Она, Галя Иванова, жена Иванова Кости. Помнила, понимала, что его убили, но все равно: жена. Признать себя вдовой казалось ей почти предательством, как будто тем самым она сдается, чуть ли не примиряется не только с тем, что постигло ее самое, но с тем, что такое нестерпимое зло может существовать и даже как будто торжествовать на земле.
Проснувшись, она сразу ощутила себя вернувшейся на свое место. Место ее было в постели слева. Здесь она всегда спала. Костя ложился справа, на краю дивана. Когда ей нужно было вставать первой, она, не вылезая из-под одеяла, перебиралась через спящего Костю, и он, неизменно полупросыпаясь или совсем во сне, успевал ее погладить или даже сделать движение ее удержать, не отпустить от себя.
Теперь она продолжала на ночь стелить постель точно так, как всегда: укладывала две подушки рядом, одну возле другой, и сама ложилась на свое место у стенки.
Часы показывали, что наступает утро, но за окном вплотную прижималась к стеклам белесым морозным туманом зимняя ночь.
Было еще очень рано, но лежать и думать все об одном и том же было мучительно. Мысли, описав круг, постоянно возвращались на то место, с которого начали свою работу. Все повторялось, кружилась в голове по замкнутому кругу все та же карусель. По кругу, по кругу, из которого никак не вырваться, наверное, так вот люди и сходят с ума. Несутся, исчезают и снова возникают перед глазами: лошадка, олень, заяц, ослик, лев, лошадка... Начинает казаться, что ты сам лошадка, олень на подставке, крепко приделанный к площадке вертящегося круга, несчастная деревянная лошадка, которой, как всем этим зайцам и львам, никогда недостанет сил для прыжка в сторону от бессмысленного круговорота карусели...
Галя проползла под одеялом к краю дивана и осторожно, чтоб не потревожить спящего, если бы он лежал рядом с ней, выскользнула из тепла в прохладу комнаты, протянула на ощупь руку к белью, сложенному на стуле, и стала неслышно одеваться.
Чтоб никого не разбудить плеском воды, она не умывалась, намочила край мохнатого полотенца под краном и крепко вытерла себе лицо и шею. Потом она неслышно сняла с крючка пальто и через кухню стала пробираться к входной двери.
Ничего не помогло. Кухня осветилась беспощадно ярким светом. Опять уследили! Она покорно остановилась. Меховая шапчонка, криво напяленная наобум в темноте. В левой руке пальто и сапожки, а правая уже поднялась и тянется открыть замок. Так хитро задумала, одеться на площадке лестницы, и вот опять не удалось. Конечно, Тамара Григорьевна опять ее устерегла:
- Ночь на дворе. Ты посмотри! Еще босиком собралась!
- Нет, нет, - торопливо успокоила Галя, ей хотелось только уйти, как-нибудь поскорее отделаться. - Я сейчас надену.
Быстро присела на табуретку, взялась было обуваться, но пальто у нее в руках мешало, одна пола сползла с колен и совсем накрыла ей ноги.
Она встала, позабыв застегнуть молнию на сапожке, поискала глазами, куда бы отложить пальто, и, наконец сообразив, кое-как надела его в рукава.
- Ты нас всех замучила... Куда ты опять собралась? Зачем ты туда ходишь? Ответь мне. Я Косте мать. Мне легче, чем тебе, ты воображаешь? А что толку на морозе стоять? Чего ты в конце концов дожидаешься? Отчет себе отдаешь? Какая твоя цель?
- Нету цели, - с трудом выговорила Галя. - Я так.
- Когда же это кончится... На лекции ты не ходишь, не ешь. Чем это должно кончиться? Какой конец этому будет?
- Всему на свете бывает конец, - безучастно выговорила чужие слова Галя, просто чтоб ответить что-нибудь.
- Не евши я тебя из дому не выпущу.
- Вы меня не задерживайте, пожалуйста, потому что...
Тамара Григорьевна молча зажгла газ, достала из холодильника бутылку молока, вылила его в кастрюлечку, отрезала большой ломоть серого хлеба и намазала его маслом. Вылила согревшееся молоко в большую чашку и со стуком поставила ее на стол.
- Вот. Выпей, тогда можешь, что хочешь.
- Большое спасибо, - сказала Галя, нехотя отхлебнула и машинально стала пить.
- И хлеб.
Галя откусила и стала медленно и старательно жевать. Улучив минуту, она нагнулась над столом, мгновенно сложила пополам кусок хлеба, скомкала в кулаке и незаметно сунула его с карман пальто.
- Не мучай себя, не ходи!.. Ну что делать... ну, опомнись. Ну, детка, что же делать, не ходи. О, хоссподи...
Выйдя на улицу, Галя выплюнула из пересохшего рта то, что долго безуспешно жевала, и из кармана выбросила в урну смятый хлеб.
До таксомоторного парка было довольно далеко - шесть остановок троллейбусом, но она пошла пешком, чтоб не прийти слишком рано.
Задолго до того часа, когда машины ночной смены, одна за другой, начинали возвращаться в гараж, она ходила от угла до угла, мимо закрытого кинотеатра, вокруг маленького сквера.
Иногда она останавливалась и провожала глазами машину, въезжавшую в ворота, и опять продолжала прохаживаться от угла до угла.
Поближе она подошла только тогда, когда через проходную стали поодиночке и по двое, по трое выходить водители такси, окончившие работу. Стараясь держаться не на виду, она пытливо и быстро оглядывала лица всех выходивших, мучительно пытаясь угадать то, что ей было нужно.
Множество лиц она проверила острым, настороженным взглядом. Лица были обыкновенные, разные, будничные, во всяком случае не потрясенные, не взволнованные... нет, нет, ничего не случилось сегодня. Все было спокойно. Ведь все они успели поговорить друг с другом, обменяться новостями. Все знали все, что случилось или не случилось за ночь...
Теперь ей нужно было дождаться кого-нибудь из знакомых диспетчеров, узнать, все ли машины до одной вернулись на базу (как говорили в войну про самолеты).
Когда однажды на линии случилась авария, она, не сходя с места, прождала целое утро, пока не притащили на буксире поврежденную машину. И ушла, только своими глазами убедившись, что водитель сам сидит за рулем, живой. И злой как черт.
- И все она ходит и ходит! Ну что ты с ней поделаешь.
- Где ты видишь? С ума сошла! Уж она не мужа ли ждет?
- Да вон, стоит... кто его знает чего? Подойдем, поздороваемся... Галя, смотри, тебя снегом занесло, стряхни-ка с воротника. Ну, дай я, перчаткой.
Старый таксист Морокин снял с руки перчатку и аккуратно обмахнул ею снег с узкого мехового воротничка ее пальто.
- Ты иди домой, Галя, простынешь. Все в порядке, все вернулись.
- А разве вы можете знать?.. Нет, теперь уж недолго. Сегодня Ермолаева дежурит?
- Она вчера дежурила.
- Да? Вот видите... а я думала, что вчера это сегодня. Путаюсь иногда.
Не договорив, она повернулась и медленно пошла навстречу ветру, не замечая снега, садившегося ей на лицо.
Первое время ее пробовали уговаривать опомниться, даже уводили до остановки троллейбуса, она никогда не спорила, даже благодарила, чтоб отделаться, и неизменно возвращалась обратно на свое место. Потом привыкли к тому, что она все прохаживается и всматривается в лица, здоровались с ней, нерешительно советовали хоть не задерживаться слишком долго, потому что нынче морозно.
Три недели прошло, пошла четвертая, а она не пропустила ни одного утра. И все эти ранние, мутные утра были похожи одно на другое. Она опять, дойдя до угла, тревожно быстро поворачивалась, уже в страхе, что упустила что-то, что произошло у нее за спиной в эту секунду И опять ходила, ходила...
Водителей было очень много, и, конечно, не все ее знали, и многие из тех, кто проходили мимо, даже и не замечали ее вовсе.
Два молодых парня выскочили из проходной первыми, видно, спешили куда-то. Вприпрыжку от мороза, они бежали к остановке троллейбуса, живо о чем-то переговариваясь. Они пробежали мимо, а Галя остановилась на месте, все еще продолжая видеть их лица перед собой, рассматривала их, стараясь понять, что в них было такого странного? Мальчишки, дураки, им все нипочем. Все новые и новые лица проходили перед ней, молодые и немолодые, мужские и женские, усталые и свежие, угрюмые и веселые, и на всех них ей видно было что-то новое, тревожное. Она видела то, чего другие могли бы и не заметить. На нее надвигался, сжимал ее страх. Что-то опять все-таки произошло, случилось. Она вдруг поняла, что именно этого-то она и ждала с ужасом, ради этого каждое утро и ходила... Значит, опять это случилось! Ее уже бил озноб, но она этого не замечала, ей хотелось убежать, чтоб ничего не узнать, но она не далась бы, если б ее попробовали силой увести отсюда. Вся ее пронзительная наблюдательность ее покинула. Она отупела до того, что не сразу почувствовала, а потом поняла, что ее трясет за плечи Кира Калачева, знакомая, лучший водитель такси. Лицо у нее грубое, глазки смотрят сердито. До чего маленькие черные глазки... наверное, у нее потому, что на лице больше места не осталось от щек. Пухлые, нет, совсем не пухлые, они крепкие, как яблоки, только занимают очень много места на лице. Она что-то все время говорит. Кажется, уговаривает, как все ее всегда уговаривали.
- Ну, пошли, пошли... Пойдем! - нетерпеливо долбила Калачева и опять потрясла ее за плечи.
- Нет, я подожду, мне надо...
- Галька, ты опомнишься или нет? Я тебя, ей-богу, стукну. Пошли, тебе говорят. Очухайся. Чего это с тобой!
- Они что-то знают, - потихоньку, косясь на прохожих, шепнула Галя. - Опять кого-то? Да?
- Галусенька, ты меня слышишь? Тогда слушай: их взяли! Убийц! Убийц поймали... Которые Костю и другого убили. Взяли их. Больше их не будет. Поняла?
Споткнувшись на пороге проходной, выскочил на улицу таксист Сорокин, огляделся по сторонам и подбежал к Гале с Калачевой.
- Сказала ей?.. Слыхала? Галя, ты это понимаешь? Крышка. Их сегодня ночью взяли!
- Н-нет... - запинаясь, безуспешно стараясь сосредоточиться и понять, выговорила Галя. - Откуда это могут знать... Я еще подожду... А все машины вернулись, правда?
- Нет, голубушка, не все. Одну Инспектор в сугроб перевернул.
- Какой инспектор?
- Это секретный вопрос. Он таксистом ездил. Они его хотели... того. Вот их и схватили.
Она послушно дала себя увести в ближнюю шоферскую кафе-столовую. Там было еще закрыто. На стук отперла и нехотя впустила их знакомая сонная буфетчица, на ходу подвязывавшая служебный белый фартук.
Втроем они уселись за холодный столик и стали ждать.
- Ну, вам чего? Посетители! - крикнула буфетчица из-за занавески. - Чего вам невтерпеж!
- Горячего кофе, свежей сдобы и с приправой.
- Только коньяк, имейте в виду.
- Имей совесть, на какого черта мне коньяк?
- Пей голый свой кофий.
- Кла-ава! - с горьким упреком, с горестным изумлением протянул Сорокин.
- Вот тебе и Клава! - буфетчица поставила перед ними по чашке черного кофе и три сдобы на маленькой тарелочке. - Так коньяк будете?
- Им, - Сорокин показал ей на Галю и Калачеву.
Калачева спокойно показала на Галю:
- Ей.
Буфетчица принесла на подносе одну рюмку коньяку, Калачева вылила ее в кофе Гале. Никто и не думал притрагиваться к кофе.
- Вон они где! - с улицы ворвался, ежась и потирая руки, новый таксист. Он подсел четвертым к столику, поманил всех пальцем, чтоб нагнулись, и когда головы сдвинулись, еле удерживая возбуждение, таинственно сдерживая до хрипоты голос, заговорил: - Все уже известно, ребята узнали в точности как было. Всего бандитов было четверо, да нарвались они на Инспектора... а Инспектор этот с нашего парка машину брал и все ездил, понимаешь, свою башку подставлял под удар, ну, они все разом на него набросились, а он приемы знает, одного прямо выбросил из машины, тот на коленях так и остался стоять на проезжей части, другого через плечо, остальных головами: бяк! - друг об дружку, тут их всех голыми руками, как апельсины с дерева, побрали, правда, самого его в "Скорую помощь" отправили.
- Поймали? Верно говоришь, этих самых поймали? - громко ахнула буфетчица из-за прилавка.
- Этих самых.
- Ну, ребята, пропадай все пропадом! Ну, ребята, что же вы сидите молчите!
Она похватала со стола чашки и принесла их через минуту обратно. В них было по-прежнему черно от кофе.
- Пейте разом, я унесу.
- Вот это кофий, - сказал Сорокин и, откинувшись на спинку, закурил.
- Ну, доложу я вам, братики, - мечтательно сказала Калачева, - первого милиционера, какой меня остановит штрафовать, я поцелую! Поцелую!
Все смотрели на Галю, она, удерживаясь, чтоб не морщиться, допила свой кофе с рюмкой коньяку и ничего не почувствовала. Ей хотелось спрятаться куда-нибудь и остаться одной, чтобы понять, что, собственно, изменилось для нее самой. Ведь ничего измениться не могло, а все-таки что-то вдруг совсем изменилось.
Вот все смотрят на нее и как будто чего-то ожидают. Почему Калачева, Сорокин торопились ее отыскать, поскорей ей рассказать. Вид у них был торжествующий, точно они несли ей радостную весть. Как будто какая-то весть для нее могла быть радостной. Все их поведение по отношению к ней казалось нелепым, но на самом деле нелепости не было, и она это понимала. Ей казалось даже, что хорошо бы было их поблагодарить...
- Ну, Галя, как ты теперь... будешь?.. - неуклюже спросил Сорокин. Вопрос был чудовищно бестактным. Во всякое другое время, но, оказывается, сейчас можно было все. И он смотрел на нее с нежностью. Можно подумать, что он радовался за нее, хотя это опять-таки было нелепо.
- Она у нас молодец, - сказала Калачева, потянулась и поцеловала Галю в щеку.
Галя чувствовала себя так, как будто она маленькая, а вокруг нее взрослые, и все почему-то ее любят и чего-то ждут.
- Мне холодно, - сказала она Калачевой. - Кажется, я чтой-то озябла.
...После того первого захода, когда, по собственному его выражению, он освоил из маминых фондов две сотняги, Андрей терпеливо прослушал до самого конца полный ролик звукозаписи "маминого самовыражения".
Если б она что-нибудь упустила, он мог бы ей подсказать: "А теперь пора о том, что ты живешь только ради детей, а тебе самой ничего не надо!" - или: "У тебя было одно только платье и резиновые тапочки в Зинкины годы". Он наизусть знал весь ролик до конца и выслушивал производимые им звуки с приличным видом сочувственного внимания, стараясь ни разу не зевнуть.