Чем больше мать словами, да и делами, показывала, что живет ради счастья Андрея и, во вторую очередь, Зины, чем больше жаловалась на то, что жила не так, как они - с автомобилями и дачами, тем равнодушнее он к ней относился. Это только подтверждало его мысль, к которой он давно уже пришел, что они люди совсем разной породы. Он не был жесток и старался не выказывать перед матерью несомненного своего превосходства во всем, что имело в его глазах цену.
Он верил в искренность материнских излияний так же, как верил в искренность жалоб, упреков и слез девушек, с которыми ему приходилось порывать. Он даже их жалел, но просто ничем не мог помочь ни им, ни матери. Только с матерью надо быть потерпеливее. А интересы все равно у них у всех были разные. Мать его любила самоотверженной и эгоистичной любовью, любовалась им, как главным украшением задуманной ею жизни. Для него мать была главным источником всяческих удобств его жизни, вот и вся разница.
Под конец, чтоб благополучно добраться до финиша, нужно было обещать образумиться и "поступать".
- Дай мне слово! Андрюшенька!
- Мам, я безо всякого слова поступлю, мне два месяца просидеть безвыходно, и я пройду при любом конкурсе.
Это было очень близко к истине. Учеба давалась ему легко. Всем известно было, что он очень-очень способный, в особенности к математике, и мама, считавшая на счетах, благоговела перед этой непонятной математикой.
Она додумалась до гениального решения - не давать Андрею разом больше десяти рублей, чтоб уберечь от расточительства и кутежей в какой-то, воображаемой ею, "плохой компании". В последнюю минуту, правда, она, вытирая слезы, сунула ему в карман вторую десятку.
Ничтожность денежных ресурсов нарушила все планы на вечер. Из экономии он выпил коньяку дома перед уходом. Номера телефонов у него в мозгу хранились надежно, как в телефонной книге. Потом в городе он после небольшого колебания набрал номер Сони.
К телефону подошла Юля. Он ошеломленно молчал, задерживая дыхание, и она угадала, что это он.
- Зачем мне звонить, - тоскливо сказала она в молчащую трубку. - И опять пить нехорошо.
Он не был пьян, но, сам того не замечая, все время задерживал дыхание. И когда, неожиданно для себя, вдруг выдохнул: "Да неужели ты думаешь!.." - получилось это каким-то мычанием, и Юля бросила трубку.
Он стоял в телефонной будке и все еще с нежностью и восторгом узнавал - продолжал слышать, как она выговорила "нехорошо". Там было это ее "ш", к которому отдаленно, едва слышно примешивалось "ф". Так получалось у нее только в моменты волнения, растерянности - смягченное, видно, оставшееся еще от детского: "хорошо", с выходом на "ш"!
Когда-то ему это очень нравилось. Он к ней приставал: "Я хорофый". - "Нет, хороший". - "А может, парфывый?" - "Паршивый и есть!" - "Пускай буду паршивый, а ты скажи, как ты умеешь!" - и видел ее смеющиеся глаза, когда она сдавалась и нарочно говорила, как ему нравилось...
Трубка качалась, стукаясь о стенку кабины. Он ее поймал и, стиснув зубы, поспешно во второй раз набрал номер Сони и снова чуть не попал к Юле. Просто наваждение какое-то! Он бросил трубку и выскочил на улицу, слыша, как она стукается, раскачиваясь на цепочке.
Он три квартала прошел, чтоб наконец из другого автомата правильно набрать номер Сони.
Соня была Софья Валериановна, заведующая экспериментальной лабораторией, сухая, колючая умница. Всеми был признан ее удивительный аналитический талант и весь день в своей лаборатории в институте она была похожа на устремленную к цели торпеду: точную, беспощадную, бездушную. А по вечерам в однокомнатной квартире худенькая и востроносенькая женщина бесшумно двигалась, близоруко щурясь, читала, курила, заваривала чай на одну чашку, оставшись наедине со своим одиночеством и ожиданием, которое она тщательно скрывала даже от большого зеркала, отражавшего каждое ее движение.
Она очень старалась не показывать, но все-таки было заметно, как трудно ей удерживаться, чтоб не броситься к нему на шею, потому что он этого не любил.
"Ну и ну! - подумал он со снисходительным сочувствием, - да ведь она даже ресницы не смывает на ночь, на тот случай, что вдруг я к ней приду! Так и лежит в чистеньком голубом халатике и ждет, и ждет, и ждет..."
- Хочешь, у меня, кажется, осталось немного виски. Шотландское, кажется... - Она приоткрыла дверцу шкафчика и хмыкнула, как бы слегка удивленно.
Как ни странно, бутылка действительно оказалась именно там и, как ни поразительно, виски осталось ровно столько, сколько он не допил в последний раз. Он взял бутылку, пригляделся, повертывая ее на столе перед собой.
- Действительно, шотландское! - Хм, миллиметр в миллиметр, капля в каплю, никто в его отсутствие не притрагивался. Она тотчас насторожилась, а он из жалости смазал насмешку. - А ты, Соня, потихоньку клюкать начала?
Она с жалким самодовольством усмехнулась. С развязным и равнодушным видом она сидела, поджав под себя ногу, глаз от него не могла оторвать, стараясь нагловато щуриться, бедная, до смерти обрадованная, без памяти влюбленная. Видно было, как трудно ей это давалось: все время держать себя на коротком поводу.
Он отшвырнул пиджак и взял ее за плечи, не то обнимая, не то мешая ей прижаться к нему слишком близко, и она, потеряв голову, кинулась целовать его ниже плеча, куда могла только дотянуться.
Когда он уходил, глаза у нее были какие-то несчастно-счастливые. Она выглядела почти совсем хорошенькой, и ему вдруг стало нехорошо.
- Лучше бы мне не приходить к тебе, а?
В глазах у нее отразились отчаяние и страх. Она сама это чувствовала, поспешила отвернуться и стала шарить у себя за спиной по столику, никак не могла нащупать пачку сигарет, как слепая, ткнулась пальцами в пепельницу, наконец схватила и стиснула в кулаке пачку.
- Да что ты! - ей почти удалось усмехнуться. - Заходи всегда, когда захочется. - Это у нее очень хорошо получилось, только зря она повторила, это "заходи" во второй раз прозвучало очень плохо, почти как мольба. Мужчины этого, кажется, не выносят.
Он ушел, пробыв у нее часа полтора, просто потому, что знал: всегда надо уходить, хотя идти ему было некуда.
Уже сидя в троллейбусе, он глянул через стекло и вспомнил, что в этом районе где-то поблизости живет Тоня.
Так он у нее и очутился. Ему даже смешно стало, что он оказался у Тоньки. Он был уже порядочно выпивши, когда добрался до нее.
Главное ее очарование заключалось именно в том, что с ней можно было не стесняться. Например, что он явился пьяный, ее только забавляло. Настоящий мужчина и должен быть выпивши! Она работала в какой-то торговой сети. Не у прилавка, конечно. Как всегда, вмиг набросала на стол великолепную закуску, импортную водку, они чокнулись стопочками, и она хохотала все время от радости, но разом стала сумрачно-серьезной, когда он встал из-за стола и, дернув за руку, небрежно притянул ее к себе. Шутки кончились, и она хотела ему показать, что она это понимает.
Замирающим, страстным шепотом она выдохнула:
- Что ты со мной делаешь!..
Он чуть не расхохотался. Откуда она успела такого набраться. Давно ли это у нее называлось просто: "побаловаться", а теперь вон какие жестокие романсы пошли.
- Пока ничего не делаю, - и, глядя близко ей прямо в лицо, холодно и отчетливо договорил, называя своими именами все, что собирался делать. И с интересом смотрел, что будет?
- Какой ты ужасный! - в восторге, как от испуга, она прижалась к нему так, что он пошатнулся.
- Ой, это красный диван! - дурашливо сбрендил он, даже для самого себя неожиданно. - Это мой комплекс. Я не могу...
- Чего, чего, чего?
- Я импотент.
- Чего, чего? Это ты-то?
- Красные, собственно, плюшевые красные диваны действуют на меня как на быка, только наоборот.
- Фу, трепач, чуть меня не напугал, - облегченно хохотнула Тоня и простецким движением облапила его за шею.
Пьяная муть совсем захлестнула его, накрыла с головой, ему показалось, что его стошнит, но все обошлось. Часа через два он проснулся с одним желанием - не просыпаться. Шатаясь, он почти ползком добрался до телефона, несколько раз крутанул диск. Невнятно, туго ворочая языком, тоскливо промычал:
- Неужели ты можешь так думать?.. Это обо мне? Да?
Трубку он, к счастью, позабыл снять.
В доме все было полно ожиданием. Для всех троих ожидание было таким же ощутимым, как если бы квартиру залила вода, а они старались не говорить о ней, чувствуя, как она уже заливает им колени.
Поэтому и на часы старались смотреть пореже. Оставалось полтора часа, потом час десять минут, а теперь пятьдесят две минуты до того момента, когда Владимир Семенович погасит сигарету, встанет, лениво потянется: "Ну, что ж, пожалуй, пора. Я съезжу. А вы тут посидите?" - и уедет в клинику. Там положение по-прежнему было какое-то неопределенное. Юлию Юрьевну то собирались отпустить, то не решались. Она страстно ждала своего недолгого отпуска, в доме ее ждали и боялись очень уж уговаривать врачей. Была опасность, что могут возобновиться сильнейшие боли, с которыми в домашних условиях бороться труднее. Юлия Юрьевна уверяла: "Ничего, дома не очень долго, я потерплю", но хотя и сама побаивалась сначала, но со временем все страхи пересилил один страх: упустить счастливый момент, пока еще можно, хоть как-нибудь, да можно очутиться еще раз на свободе, в своем доме, со своими, в своей настоящей жизни. Еще хоть один-единственный раз. На сколько? На какой срок? Этот нелепый вопрос для них не существовал. Не мог существовать. Счастье измерять меркой времени, количеством - бессмысленно, как мерить музыку на вес.
Доверяться телефонному разговору уж казалось им рискованным, вот они с Юлей и Лезвиным собрались, чтобы дождаться результатов поездки в клинику.
- Нет, не люблю я этих детективов. Не выношу я их! - сердито морщась и брезгливо отгоняя от себя табачный дым, вдруг объявил Владимир Семенович.
- Что это ты на детективы взъелся? Бывают ничего, - поддержал разговор Лезвин.
- Да брось ты. Ничего! Позабавиться можно, обнаружен труп пожилого джентльмена, - и пошла игра "хоккей на столе", куда ушел старый слуга, что видела глухая соседка и что слышал слепой сосед, и отпечатки пальцев в брошенной машине, и у племянницы вдруг обнаруживают старинный кинжал в крови, а убила, конечно, не она, и детектив все разоблачает, потому что оказывается все наоборот.
Занимательная игра, и преступник молодец, хотя и бяка, а ловкач, потому что коли он не был ловкий игрок, то и сыщику у слабого противника выиграть чести мало! Ах, как это интересно - быть преступником и сыщиком тоже! Игра! А все это обман. Наша-то работа пахнет кровью, и надо кому-то бороться с любой мерзостью. Вот он как выглядит - настоящий детектив: вонючая грязь, жестокие людские страдания и человеческая кровь в грязи... Такая, понимаешь, игра... Тьфу!..
- А я Конан Дойла с удовольствием читала, - крикнула из кухни Юля. - Собачки светящиеся, бриллианты, и все на извозчиках, даже без телефона, как-то это все безобидно, уютно...
- Давно не брал его... помню, правда, ничего. Это теперь уже как старая сказка... А то что-нибудь новенькое читаешь, прямо инструктаж, как вести себя начинающему преступнику... Черт-те откуда это пошло. С отпечатков пальцев, может быть? Ну, уголовная полиция получила такой способ: определять по отпечаткам. И вот по всем книжонкам пошли трепаться про эти несчастные отпечатки. Инструктаж: надевай, брат преступник, перчатки! И пошли надевать перчатки... Да это что. Помнишь, лет двадцать, нет, больше даже, на Донбассе ограбили шахтерскую кассу в день выдачи получки. Ну, машина, пистолет, на мордах черные маски из чулка. Когда их наконец взяли, кто-то догадался устроить показательный суд. Все. Присудили. И через некоторое время начинаются опять ограбления в разных точках. Машина, пистолет, трое в масках. И с большими перерывами то здесь, то за сто километров. Долго мы с ними возились и наконец определили, нашли где искать и что искать, и до них добрались. Так что же оказалось? Приличные люди, все семейные, с хозяйством, свои домики. Инженер там, штейгер... Они, голубчики, оказывается, на показательном процессе присутствовали, всю технику освоили, как надо действовать, они и соблазнились. Вот тебе готовый детективный инструктаж. Что ж дальше? Взять и изобразить в художественной форме, как и на чем они попались? Нет, уж лучше помолчим, а то опять получится полезное руководство для следующих.
- Я по-омню... Как же! Помню это дело. Даже миноискателя вызывали? Знаю.
Зазвонил телефон. Тотчас из кухни галопом выскочила собака и следом за ней Юля.
Лезвин, сидевший ближе всех, машинально снял трубку. Владимир Семенович и Юля с удивлением на него смотрели, ожидая, кому он передаст трубку. Но он не отдал ее никому. Странный начался разговор.
- Нет, - говорил Лезвин, смущенно косясь на Юлю. - Я вас не обманул... Да вы слушайте, я просто случайно взял трубку, а это действительно его квартира. Вы ему лично хотите что-нибудь сказать?.. Вот уж этого я решать не имею права... Моя вина, мне надо было... не успел я его даже предупредить. Погодите, я спрошу... - Он прикрыл трубку ладонью и поспешно проговорил, обращаясь к Владимиру Семеновичу: - Слушай, я тебя не успел спросить. Это я ей дал твой номер... Я объясню тебе. Можно ей к тебе зайти? Это Галя Иванова. Я вроде бы ей обещал, что уговорю тебя. Это нужно, ты поверь... Я скажу. Ну, на несколько минут, а?
- Того Иванова? Я-то ей зачем, не понимаю?..
- Ты не понимай. Ты мне-то веришь?
- Да... ладно... если ты так считаешь... странно...
- Галя! - Лезвин отнял руку от трубки. - Вы можете зайти. Вы адрес знаете?.. A-а, ну тогда в порядке.
- Что она сказала? Она адрес знает?
- Она сказала, что смотрит сейчас в окно вашей квартиры. Она уже и собаку на улице видела. Так ты на меня не брызгай кипятком, что я тебя выдал. Она меня знает с тех еще пор, как ее мужа убили. А теперь отыскала. Ко мне прямо нож к горлу, хочет с тобой повидаться... и, знаешь, я думаю, ей правда надо... она, понимаешь, была в тяжелом шоке. Теперь вот все у нее в тебя уперлось.
- Что же я могу ей... чем помочь?
- Черт его знает, они, эта шоферня окаянная, как-то всё вынюхивают, может, и наврали лишнего ей чего, вот ей и вообразилось, что тебя надо... Ну, заскок. Вишь ты, она и в окна к вам смотрит, и псенка в лицо знает. Лучше уж пусть зайдет. Заскок. Не свихнулась бы совсем... Может, ее отпустит.
- Я ее, значит, видела, - неожиданно вмешалась Юля. - Два раза, кажется. Она нас все разглядывала, очень как-то нас рассматривала. Я подумала, что это она все смотрит, не уходит? Совсем молоденькая. Это и есть того Иванова несчастная жена?
- Молоденькая, - уныло кивнул Лезвин. - Ты уж не сердись. Я понимаю, что не вовремя, да ты сам увидишь.
Зазвонил звонок в прихожей.
- Вот и она, - сказала Юля и пошла открывать. Никем не жданные, две неловкие фигуры возникли в проеме открывшейся двери: Зина с Дымковым.
- Не изумляйся, не пугайся. Мы только погреться, - жалобно прохныкала Зина и застучала зубами. - Этот черт меня заморозил. Мы пять или восемь часов бродили туда-сюда по улицам, и он никуда, негодяй, не дает заходить.
- Тут сейчас к отцу прийти должны, - нерешительно посторонилась, впуская их, Юлия.
Зина сейчас же перешла на таинственный шепот:
- Ты ничего не говори, мы никому не помешаем. Ты нас вот сюда, в кухню, запихни, мы только посидим, отогреемся и уйдем обратно в пургу и вьюгу.
Видно было - они действительно здорово закоченели оба.
- Да что это с вами? Вы оба правда обмерзли?
- А ты думаешь, я все шучу, да? Куда я его ни тащу - нет! Он не желает! К каким людям! К Ленке, у нее родители в Америке, пять комнат! К скульптору Хренкову, мастерская двести метров, квартира вся в коврах... Нет, тащит в пургу.
- Здравствуйте, Дымков, - опомнилась Юля. - Что это вы ее так?
- Был я у них у всех. Побывал. Нечего ей там ошиваться.
- Вот, слышал? Он мне заявляет, что ты у меня единственная приличная подруга.
- Подходящая, я сказал.
- Ну, подходящая. Слушай, это чайник? Можно, я чего-нибудь вскипячу, ей-богу, я подыхаю.
- А домой он тебя тоже не пускает? - вяло улыбнулась Юля.
- Пускает, да я не такая дура. Пусть тут находится... Ой, до чего тут хорошо, тепло как... Когда я выйду замуж, я оборудую себе кухню и буду в ней жить... Я вот тут, плита тут, Дымков на коврике у дверей.
Дымков беззвучно смеялся, глядя на Зинку, она поймала его взгляд и вдруг почему-то очень серьезно объяснила Юле:
- Ты знаешь, он добрый, только стесняется. Я его так возненавидела, что был один момент - чуть было не решила выйти за него замуж. Ты только представь себе, что было бы!.. - Она фыркнула со смеху и зажала рот ладонью. - Вот было бы! Мама взвилась бы на крышу, на самую трубу, - через мой труп! Моя дочь и какой-то бродяга, не пущу через порог, я не для того тебя выучила испанскому языку и воспитывала из тебя дуру, чтоб отдать какому-то проходимцу, он тебя будет бить, он не может тебе обеспечить приличного существования, несчастная, по крайней мере, надо отремонтировать комнату моющимися обоями; я достану французские!.. И сунет мне тыщу в сумочку и шепнет - это тебе пока, - а папа два раза пожмет плечами, и даст сто пятьдесят, и скажет: я мог бы и двести, но не хочу, чтобы ты приучалась транжирить.
Дымков все смотрел на нее и закатывался беззвучным смехом, похожим на восхищение.
- Он меня знаешь чем купил? - вдруг таинственно зашептала Зинка. - Он сказал, что я очень ничего, только мне бы хоть немножко пополнеть! Представляешь? Да мне только дать себе волю!..
- Следите, сейчас закипит!.. - крикнула Юля и побежала к дверям, где задребезжал новый звонок. - Вы Галя Иванова? Снимайте пальто, пожалуйста, папа вас ждет. Ему скоро придется ехать... Отчего вы так долго?
Как будто не понимая или вовсе не слыша вопроса, Галя начала снимать пальто и вдруг обернулась к Юле:
- Мне неудобно стало... Я все смотрела на окна... А может, они и не ваши.
Она вошла в столовую и как-то напряженно остановилась посреди комнаты.
На ней была черная юбка и нарядная мохеровая розовая кофточка - оделась понаряднее, зная, к кому идет. Узкое книзу лицо с туго обтянутыми скулами расширялось кверху, как будто чтоб дать место непомерным глазам, очень светлым, изумленно расширенным. Взгляд был сосредоточенный, но от волнения почти невидящий, как бывает у некоторых девочек, когда впервые в жизни они выходят на пустую клубную сцену, чтобы произнести напряженно заученное пионерское приветствие.
Так как она не двигалась, Лезвин сам подошел к ней и поздоровался.
- Галя, вот он, Владимир Семенович... Вы его хотели видеть... Инспектор! - добавил он, видя, что она как будто не понимает.
Она все стояла посреди комнаты и продолжала молчать, даже не ответила, когда Владимир Семенович встал и, поклонившись, поздоровался.
Глаза у нее совсем побелели, как будто она и видеть перед собой перестала. Она мучительно, с усилием, глотнула, и тут вдруг на всю квартиру раздался ее громкий, без всякого выражения голос, именно такой, каким она лет десять тому назад рапортовала с пионерской трибуны.