- О-ла-ла! - засмеялся Марсель, молодо сверкнув глазами, и энергично разрубил ладонью невидимую преграду. - Ну, зачем же столько забот и беспокойства? На время приезда товарища Демина… то-ва-ри-ща Демина! - настойчиво и с удовольствием повторил Марсель, - я взял отпуск и готов его сопровождать по любому ад-ресе… Если господин представитель фирмы, конечно, не будет возражать.
"Господин представитель" не возражал: уточнив время завтрашней деловой встречи, он кольнул взглядом Марселя, деревянно улыбнулся "господину Демину", раскланялся и исчез.
Марсель распахнул дверцу своего нарядного "рено", поинтересовался:
- Ко мне домой или немного посмотрим Париж?
- Сначала - Париж.
От Ле Бурже до центра ехали в густеющем потоке машин. Вокруг аэропорта расположились промышленные предприятия, за ними сказочным разноцветьем заполыхали на плантациях миллионы цветущих тюльпанов: был май, в Париже царствовала весна.
На перекрестках энергично крутили жезлами, свистели полицейские в синих мундирах и цилиндрических фуражках. Но чем ближе к центру, тем чаще и продолжительнее становились остановки: парижские улицы медленно и тяжело пульсировали, пропуская по своим артериям бесконечные, разноплеменные стада автомашин.
Все более отчетливо вырастали устремленные в небо ажурные металлические конструкции Эйфелевой башни - индустриального шедевра прошлого, да и нынешнего веков.
С изящной ловкостью вырулив из потока машин, Марсель притормозил на площади Этуаль и, указав куда-то в сторону Эйфелевой башни, сказал:
- Там, под стометровой часовней Дома инвалидов, в двухсоттонном саркофаге из красного карельского мрамора, подаренного Россией, похоронен Наполеон. А это, вот она, рядом - наша Триумфальная арка, построена в честь побед Наполеона.
Марсель смущенно замолчал: в перечне побед Наполеона значилась и Москва… Как объяснить своему Командиру эту сомнительную запись?
Глаза Марселя прищурились, смешливые морщинки разбежались по лицу:
- А я - не правда ли, забавный парадокс! - воевал в нашем отряде имени фельдмаршала Кутузова, который разгромил французского императора…
Взглядом указав на фасад арки, Демин крутнул головой:
- "Марсельеза" из камня! Я этот барельеф в молодости на картинках видел, а теперь вот воочию разглядываю: "чистый огонь вечной Франции, хранимый "Марсельезой"…"
- Сегодня день смерти Наполеона и солнце будет садиться вон там, точно за Триумфальной аркой. - Немного помолчав, Марсель спросил: - Куда теперь, Командир?
На лице Демина появилась торжественная одухотворенность:
- Пер-Лашез!
Все годы пребывания в партии и будучи уже членом белорусского ЦК, Демин оставался пропагандистом в одном из цеховых рабочих коллективов. Учитывая немалую занятость, его пытались от этой нагрузки освободить, но Демин не соглашался, потому что быть пропагандистом - это его призвание, потребность души, проявившаяся еще с комсомольских и более дальних, пионерских времен. Истоком этого призвания стал доклад о Парижской коммуне, сделанный в Калужской школе-семилетке и на побывке в Хотисине, в кругу семьи и соседей.
Еще тогда, в Хотисине, отец спросил:
- А для чего ты обо всем этом гутаришь?
- Чтобы быть похожим на героев Коммуны! Ну и хочу побывать в Париже, у стены Коммунаров, на кладбище Пер… Ла… Шез.
- Эвон куда хватил! - удивился сосед. - До калужского кладбища тебе побывать - самая дальняя дорога. А ты, недорослый, в Париж!
…Пересекая город с запада на восток, "рено" плавно катился по роскошным Елисейским полям, миновал площадь Конкорд. Справа, за парапетом набережной, навстречу текла Сена - голубое ожерелье Парижа.
Демин и Сози молчали, пружинисто собранные и напряженные. С той поры как они расстались, минули десятилетия, и каждый думал, насколько изменился другой и что в нем осталось от того, военной поры, Ивана, Марселя?
Кивнув направо, через Сену, на остров Сите, Марсель скупо обронил:
- Дворец Правосудия. Нотр-Дам - собор Парижской богоматери.
На набережной Сены, по улицам и площадям роскошными свечами цвели парижские каштаны, ликовали весенние цветы. Автомобиль Марселя продирался на восток в густом потоке других машин.
- Июльская колонна на площади Бастилии… Венсеннский вокзал… Площадь Нации…
Демин молчал, все еще мысленно оставаясь между Хотисином и Парижем. Этот реальный Париж, по которому они сейчас ехали, был прекрасен, но лучше ли он был сказочного и героического города детской мечты?
Машина остановилась, и Марсель, выключив зажигание, сказал:
- Пер-Лашез.
Демин обеспокоенно глянул на Марселя и подумал: "Только бы не стал перечислять знаменитостей, что здесь похоронены, да не подсчитал, упаси боже, сколько тысяч франков стоит нынче место на кладбище - на этом священном кладбище, где за деньги может быть похоронен любой толстосум".
Марсель молча вышел из машины. Подождал Демина. И они, как в строю, единым шагом двинулись к воротам. Левой-правой… Раз-два…
Ворота Пер-Лашез! Когда это было? Демин помнит точно: в последний вечер "кровавой недели", 27 мая 1871 года. Последняя тысяча героев Коммуны заняла оборону за этими вот воротами. Версальцы разбили из пушек ворота, ворвались на кладбище.
Слитно печатая шаги - левой-правой, раз-два, - шли они по аллее. Парижский майский вечер, длинные тени надгробий, ряды могил, высеченные в камни стихи, гранитные и мраморные статуи. Тишина и покой вечности. И шелест молодой зелени на вековых деревьях - некоторые из них стояли здесь еще в такие же весенние дни Парижской коммуны, храня в себе память и шрамы версальских пуль.
И здесь же целуется пара влюбленных, играют между могилами девочка с мальчиком, и кому-то из них бабушка вяжет нарядный свитер. И здесь же - выстрелы и стоны, неравный штыковой бой последней тысячи коммунаров с полками озверевших версальцев.
Выстрелы хлещут по кладбищу вразнобой и очередями, как автоматная пальба гитлеровских карателей в блокаде у озера Палик. И Демин видит здесь, на аллее, версальцев: они кричат по-немецки, и обуты они в подкованные сталью, короткие, с раструбами, немецкие сапоги.
В годы оккупации гитлеровцы опутали колючей проволокой кладбище Пер-Лашез и память Коммуны, но день за днем у разбитых барельефов героев появлялись букеты цветов, будто они сами росли здесь, из этой земли, живые и бессмертные, как душа народа!
Потом капитулировали оккупанты в Париже, был подписан главный акт капитуляции фашистской Германии в Берлине, исчезла навсегда колючая проволока, были восстановлены барельефы расстрелянных коммунаров. И день за днем, как живая память, здесь по-прежнему лежат цветы.
…Сто сорок семь коммунаров из последней тысячи были захвачены версальцами в плен и ожидали своего последнего рассвета, своей последней зари. Одному из них, под честное слово, разрешили попрощаться с матерью, младшими братом и сестрой. Отпуская этого единственного среди взрослых мальчишку, версальский офицер был убежден, что жизнь дороже любого слова и мальчишка не вернется. Но он успел вернуться вовремя, к расстрелу.
Единым шагом: левой-правой, раз-два - идут по кладбищу Пер-Лашез Иван Демин и Марсель Сози.
Они помнят точно: это было утром, 28 мая, когда тишину здесь убивали рваные залпы палачей и падали у этой стены расстрелянные коммунары. А вместе со взрослыми солдатами революции упал в бессмертие юный коммунар. И стало это место мемориалом, стеной Коммунаров.
А рядом кровоточит память последней, второй мировой войны: на вертикальной гранитной стене - надпись: "Равенсбрюк". Под ней - связанные руки. Другой памятник - скала с высеченными ступенями, на которых безжизненно склонился узник с камнем на плече, - посвящен жертвам Маутхаузена. Сюда гитлеровцы вывезли 12500 французов. 10000 остались там навсегда.
С холма Пер-Лашез виден Париж. Если посмотреть в другую сторону, на восток, встанут в нашей памяти 2 230 000 человек. Столько жизней своих сыновей и дочерей отдала Победе Беларусь. Двадцать миллионов - положил на алтарь Победы советский народ.
Иван Демин и Марсель Сози остановились у стены Коммунаров. Помолчали.
Демин откашлялся, крутанул лобастой головой и вполголоса запел "Марсельезу":
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам враждебны златые кумиры,
Ненавистен нам царский чертог…
Так же слитно, как только что шел рядом, запел вместе с Командиром Марсель. Мелодия была одна, но слова они пели разные.
Слова и музыку революционной песни, ставшей гимном Франции, написал военный инженер, поэт и композитор Руже де Лиль. Русский текст "Рабочей Марсельезы" сочинил философ, социолог и публицист, народник Петр Лаврович Лавров.
В едином душевном порыве два поседевших человека пели - на французском и русском языках:
Вперед, вперед, сыны Отчизны!
День славы наступил!
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Вставай на врагов, люд голодный!
Потом они вместе еще помолчали, разом поклонились стене Коммунаров и слитно, плечом к плечу, зашагали в обратный путь: левой-правой… Раз-два…
Утром Марсель предложил съездить в Ниццу: море в конце мая уже теплое, можно будет неплохо отдохнуть.
Демин решительно возразил:
- Не могу, друже. Работать я сюда приехал, а не в море плескаться.
На машине Марселя они отправились в департамент Рона, в небольшой городок Венисье, где на заводе фирмы "Берлие" выпускаются большегрузные автомобили, Венисье и молодой город Жодино, на Минщине, в котором построен Белорусский автозавод - побратимы.
Не без удовольствия отметил Демин, что его предприятие в Жодине куда как масштабнее, четче устремлено в будущее. Но, вместе с тем, полезно было бы здесь перенять неумолимо жесткую требовательность к исполнению каждым своих обязанностей. Да и организация отдельных производственных процессов в Венисье и на предприятиях фирмы "Ситроен" тоже представляла известный интерес…
В один из вечеров Марсель спросил:
- У тебя, Командир, мама жива?
Демин потемнел лицом:
- Нет. Любила она меня, младшего, пожалуй, больше других братьев и сестер. А как пришла на меня похоронка, пить-есть почти перестала и вскорости в Обнинске, у старшего брата, угасла.
Ученые точно подсчитали, сколько человек погибло и ранено во второй мировой войне. Но кто и когда расскажет потомкам, какой океан материнских страданий оставила после себя проклятая война…
Марсель вопросительно посмотрел на Демина:
- Моя мама перенесла тяжелую операцию. В моем родном лотарингском городке Саргемин за ней ухаживает сестра Генриетта. Поездка туда займет всего половину воскресенья - мама хочет видеть тебя, Командир: ей девяносто лет…
Среди многих примет нашей земной человеческой общности есть одно вечное, как жизнь, и роднящее нас чувство - неизменная любовь к матери. Не она ли пронзительно смотрит на нас глазами древних икон и в Хотисине, и в готических лотарингских храмах? Это она и сегодня помогает нам надеяться на победу человеческого разума в священной борьбе за сохранение жизни на земле.
Когда Марсель шагнул на крыльцо маленького кирпичного дома под красной черепичной крышей, на его лице появилась почтительная нежная улыбка. Хозяйничала в доме высокая дородная женщина, сестра Марселя, Генриетта. Здороваясь, она совсем как у нас в деревне подала руку лодочкой и первое время робела перед гостем из России.
Зато матушка Мадлен сразу приняла Демина за своего, шутливо спросив:
- Как ты думаешь, Иван, зачем при каждой встрече Марсель желает мне приятной жизни и многих еще веселых дней? Разве может быть веселой - старость и приятной - недалекая смерть?
- У смерти свои часы, - на полном серьезе ответил Демин, - а старость… Если ты не одинок, любим и нужен людям - это приятно и весело. Это хорошо! Помните, у Луи Арагона? "Опять мой сад цветет над Сеной и Уазой…"
- И я цвету по своим возможностям, - согласилась матушка Мадлен. - И потихоньку доживаю свой век, как наши лотарингские шахты и заводы, которые почему-то закрывают предприниматели. Разве могут стать ненужными заводы, веками кормившие тысячи людей? - пожаловалась она Демину и, глянув на старинный портрет Бонапарта на стене, доверительно призналась. - А я по рассказам Марселя думала, будто ты великан! Но ростом ты лишь немного выше Наполеона и значительно шире его в плечах.
После не по-французски обильного сытного ужина матушка Мадлен притомилась и легла на диван отдохнуть, продолжая рассказывать гостю:
- Прапрадед Марселя, капрал наполеоновской старой гвардии Виктор Сози, был участником русского похода, счастливо пережил Бородино и горящую Москву, кошмар отступления и переправу через Березину. Да еще и привез из России перстень, в котором загадочно, как глаз колдуна, мерцал драгоценный камень. Этот перстень в нашей семье передавался из поколения в поколение старшим сыновьям и был на руке Марселя, когда он оказался там же, в России, где воевал и бедствовал его прапрадед Виктор. Семейное предание утверждает, будто перстень приносит счастье и сохранит жизнь тому, кто носит его на руке. Надеясь спасти любимую, этот перстень после очной ставки у следователя Марсель надел на распухший палец Наташи. Она исчезла в гестапо вместе с перстнем, но я уверена, это камень-колдун помогал Марселю, и он вернулся ко мне в Саргемин…
Матушка Мадлен тяжело вздохнула:
- В семье был только один перстень, а сыновей у меня - двое. Младший, Франсуа, похоронен на просторах России, и мы не знаем, где его могила…
Генриетта добавила:
- Да, теперь у нас нет семейной реликвии и мы беззащитны перед ударами судьбы. - Немного помолчав, она тоже вздохнула: - Когда я думаю о судьбе моих внуков, я очень боюсь войны. Боюсь проснуться утром от грохота русских танков, увидеть марширующими на моей улице отряды русских парашютистов или эти… конные орды скачущих казаков…
Прекратив перевод, Марсель возмущенно сказал по-французски:
- Какой стыд! Опять ты повторяешь эту чушь! Сколько раз я тебе говорил, Генриетта…
- Продолжай переводить, - сдержанно попросил Демин. - Иначе мы не сможем понять друг друга.
- Ну и что? - возразила Генриетта. - Ты, мой дорогой брат, так много любил и страдал, увидел так много добра и достойных людей там, в России, что на все происходящее у них сейчас смотришь сквозь розовые очки.
- А вы, не побывав у нас в стране и не видев наших людей, знаете их лучше, чем я и Марсель? - спросил Демин Генриетту.
- Не я одна так думаю, - стояла та на своем. - Разве ты, Марсель, не читаешь газеты? У тебя нет телевизора? Ты слепой и глухой?
Марсель выполнял роль переводчика, и это мешало активно участвовать в разговоре самому. Но тут всегдашнее спокойствие ему изменило: он гневно сказал несколько фраз сестре и сразу же перевел их на русский язык:
- Я видел горящие белорусские деревни и зверски убитых мирных людей. Разве они хотели ту войну? Самое страшное, что мне пришлось наблюдать - это дети, маленькие белорусские дети из сожженных деревень. Они не умели смеяться, никогда не улыбались. Самое страшное - это дети, которые никогда не улыбаются! Сейчас у тех выживших на войне детей - свои взрослые дети. Разве могут они хотеть новой войны?
Генриетта заплакала, продолжая говорить сквозь слезы:
- А в газетах я читаю обратное. По радио, в кино, на экранах телевизоров каждый день, час, минуту я слышу обратное. А у меня маленькие, беспомощные - совсем беспомощные внуки, и я больше всего хочу им счастья, мира: у них в семье и на всем белом свете. Я помню известие о гибели нашего Франсуа там, в России. А сколько мы перестрадали за тебя, Марсель? Сколько переживаний принес тот визит гестаповцев? Я все еще вижу страшные лица повешенных и списки расстрелянных заложников, в которых с ужасом искала отца. Я помню трагедию нашей Орадур, читала о том, что где-то в России имеется Хатынь…
- Я ВИДЕЛ ЗАРЕВО ХАТЫНИ. Я ТАМ ВОЕВАЛ.
Эти слова Демин произнес, не повышая голоса, но сразу же в доме зазвенела тишина, и Демин повторил:
- Я видел зарево Хатыни. И у меня есть внуки. Мой старший внук рассказывал, что на уроке грамматики он изучал спряжение глаголов по поэме нашего белорусского поэта Анатолия Вертинского "Реквием". И есть в той поэме такие слова: "Я иду, ты идешь, а он не идет - он мертвый… Каждый четвертый…" Три березки растут в Хатыни, на месте четвертой - Вечный огонь. В память о каждом четвертом жителе моей Белоруссии, погибшем в ту войну. - Демин горько вздохнул: - Если бы Хатынь у нас была одна, как Орадур… Но только в Белоруссии - сотни таких же трагических Хатыней: на месте многих и сегодня остались пепелища. Только в моей Белоруссии оккупанты сожгли более девяти тысяч деревень! Я спрашиваю: может ли после всего этого мой народ хотеть новой войны? И какая кара должна пасть на головы тех, кто клевещет на мой народ? Разве мы, а не американские каратели через двадцать пять лет после Хатыни уничтожили вьетнамскую Сонгми? Так же, как эсэсовцы убивали Орадур…
Демин шагнул к Генриетте:
- Давайте посмотрим друг другу в глаза - это сильнее того яда, что течет вам в душу с газетных полос и телеэкранов. Посмотрите мне в глаза!
Почувствовав, что наговорила лишнее, Генриетта растерялась и, пытаясь хоть как-то сгладить впечатление от своих слов, миролюбиво заметила:
- Я вижу бога у вас в душе.
- Совесть - бог человека.
И тут Генриетту опять занесло:
- Надеюсь, господин Демин, вы не коммунист?
- Почему?
- Такой обаятельный человек не может быть коммунистом.
- Я коммунист, - просто сказал Демин, - и в этом моя человеческая суть, мой долг и моя гордость. Моя жизнь.
- Тогда почему вы ТАК живете за своим железным занавесом?
Демин, не моргая, смотрел в глаза Генриетте:
- Хотите, пришлю вам вызов, и вы сами увидите, КАК мы живем?
Генриетта совсем растерялась:
- В другой раз. Марсель действительно решился поехать к вам в Россию, а у меня, знаете ли, столько забот…
- Ты поедешь вместе с Марселем. Это говорю я, твоя мать Мадлен! Поблагодари за приглашение и готовься в путь. И помни, Генриетта: твой прапрадед был капралом гвардии Наполеона, но твой дед был коммунаром! Твой отец воевал на бастионах Вердена! Твой брат Марсель в этой последней войне сражался за свободу нашей Франции в рядах белорусских маки!
Слушая голос матушки Мадлен, Демин удивился его громкости и внутренней силе:
- Не ссорьтесь, дети! Подойди сюда, Иван, - позвала матушка Мадлен. - И не надо так строго смотреть на Генриетту: да, она дочь рабочего, но ей улыбнулась судьба - покойный муж Генриетты был весьма состоятельным человеком. Теперь сама Генриетта - весьма состоятельный человек. Поэтому и верит глупостям правых, которые норовят наши послевоенные годы опять превратить в довоенные.
- Верю не только я, - упрямо напомнила Генриетта.
- А это уже серьезно и опасно, - грустно заметила матушка Мадлен. - Я повидала жизнь и знаю: можно до бесконечности дурачить одного и даже тысячу, но долго обманывать народ нельзя.
- Ты устала, мамочка, тебе нельзя волноваться, - забеспокоился Марсель. - А нам пора уезжать.