- Пока я волнуюсь, я живу, - возразила матушка Мадлен. - Ты, русский командир, открыт и тверд, как правда. А правда не может не победить. Наклонись ко мне, Иван, я тебя на прощание поцелую - в память о моем несчастном Франсуа и за моего Марселя, которого ты спас в снегах России.
* * *
Последний день командировки Демин проводил на заводе фирмы "Ситроен" в Ольнэсу Буа, под Парижем.
А все-таки мир тесен, порой очень тесен - до нереальности! До встречи за пределами Родины с человеком, кого ты давным-давно зачислил в небытие…
Мишка, по кличке Шакал, - в модном галстуке? Шакал и респектабельный мсье Мишель - одно и то же, один и тот же человек? Да разве после всего, что произошло, можно назвать Шакала человеком? А респектабельного мсье Мишеля - можно?
…Демин был убежден, что связи с Шакалом оборваны и все случившееся в колонне военнопленных и в Борисовском лагере, что было связано с этим негодяем, затерялось и давно растаяло в самом дальнем закоулке памяти.
Но именно в то время и в тех условиях, когда этого никак нельзя было ожидать, те связи вдруг возникли из глубин прошлого. Причем не связь, а именно связи. И вместе с ними появились проблемы, которые, срабатывая как бомбы замедленного действия, обрушились на близких или просто знакомых ему, Демину, людей.
С Мишкой Шакалом все было ясно, и никаких особых проблем вроде бы не возникло. А вот Савелий…
Еще в комсомольской юности, в секции воинствующих безбожников Демин знакомился с текстом священного писания, где сказано, что за грехи своих родителей позор и срам имут дети до двенадцатого колена. А в нашей действительной жизни - какова тяжесть этого позора на глубину хотя бы двух поколений? И можно ли ни в чем не повинным детям, внукам определять меру этого позора и срама лишь тяжестью давнишнего родительского греха? Ведь сама справедливость от этого может перестать быть справедливостью и превратится в мстительную и необузданную жестокость.
Какие же нелегкие, а случается и трагические, это проблемы: дети на войне, дети после войны…
В силу своего положения, волевых качеств и опыта Демин многое и безоговорочно привык решать сам. И в этой возникшей взрывом и неумолимо развивающейся ситуации он сразу определил для себя право во всем разобраться самому и авторитетом своего мнения решить окончательно возникшие проблемы. И ошибся, все еще не ведая о тех событиях, которые связали в тугой житейский узел не только судьбы Наташи и Савелия, но и судьбы его семьи, его детей и внуков. А справедливую меру расплаты в этой трагической истории определила жизнь.
Где началась вся эта круговерть? В боях под Шадрицей, на Украине. В неволе, среди военнопленных. В оккупированных Борисове, Жодине, Смолевичах…
То время, те события давно уже стали памятью. Когда взметнулась она взрывом из прошлого? Через десятилетия, за тысячи километров от тех мест - в Париже, в сборочном цехе одного из предприятий фирмы "Ситроен".
Больше всего в том сборочном Демина заинтересовали роботы: поглощенный их равномерными манипуляциями, он мысленно представил новый сборочный у себя на МАЗе и уже приспосабливал роботы туда, на самые "узкие" участки главного конвейера. Демин был настолько занят этим наиважнейшим делом, что обращенного к себе вопроса не услышал, а при повторении не понял.
Мастер сборочного цеха обращался к Демину и на русском языке - терпеливо, третий раз - повторил вопрос:
- Имеет ли господин Демин возможность поговорить наедине со мной?
- Мсье Мишель Гринье, - представил мастера переводчик фирмы, - исполнительный и добросовестный служащий.
Все еще мысленно занятый роботами, Демин недовольно спросил:
- Зачем поговорить наедине?
- Деревня Шадрица и наша, двести девяносто восьмая стрелковая…
- При чем здесь вы, мсье, и моя дивизия? - удивился Демин.
- Мы вместе сражались в этой дивизии.
До чего же тесен может оказаться мир! Демин кивнул:
- Согласен. Через полчаса. Когда закончится осмотр.
- Спасибо.
Похожие на металлических журавлей, с размеренной последовательностью, по-прежнему совершали роботы свои манипуляции, но Демин почувствовал, что как-то смазалась в сознании отчетливость восприятия всего производственного процесса, исчезла та легкость, с которой процесс затем разбирался на составные части, а безмолвные роботы вдруг разом взбунтовались и не желали занимать предполагаемые места на новом конвейере МАЗа. Один из них даже приспособился подавать снаряды к сорокапятке в бою под Шадрицей, и Демин силился припомнить, кем мог быть там этот респектабельный мсье Мишель. Именно респектабельный! Удобный и элегантный рабочий костюм, модная рубашка, со вкусом подобранный галстук, ровный, в ниточку, пробор и бриолин на поседевших волосах… Ничего русского в мсье Мишеле Демин не заметил и потому представить его в своей стрелковой дивизии под Шадрицей не мог.
Волевым усилием он заставил себя вернуться на главный конвейер, к роботам, и, снова отключившись от всего постороннего, продолжал осмотр. Закончив его, почувствовал на себе внимательный взгляд и, запаковав в памяти вариант решения по роботам на МАЗе, вопросительно глянул на представителя фирмы, после чего тот понимающе наклонил голову:
- Буду ждать у машины.
Демин повернулся к мастеру:
- Слушаю, мсье Мишель.
- Да не Мишель - Грибневич я, товарищ командир пулеметного взвода! Михаил Грибневич. А в Мишеля Гринье меня переделали согласно здешней моде. Помните, как хлебнули мы горюшка с вами по ноздри на тех высотах, под Шадрицей?
Демин, конечно, помнил и Шадрицу, и то, что было после. Это самое "после" непроходимой пропастью легло между ним и респектабельным мастером сборочного цеха.
Спеша заполнить возникшую паузу, мастер вытянул дряблую шею, на которой перекатывался кадык, и опять почтительно напомнил:
- Михаил Грибневич я. Неужто запамятовали?
- А-а, Мишка Шакал, - глухо проговорил Демин. - А я думал, тебя повесили наши либо сам подох: как говорится, собаке собачья смерть… Впрочем, таких, как ты, с собакой сравнивать грешно. Тебе положено другое сравнение.
- Прощенья мне, значит, даже за давностью срока нету?
Демин тяжело посмотрел в бегающие зрачки мсье Мишеля - Мишки Шакала:
- А тех, на этапе, товарищей по плену, кого предал и погубил, по срокам давности ты сумел позабыть?
Видимо, такой поворот разговора мастер предполагал и был к нему готов. Черты его лица опять стали четкими, на скулах заиграл румянец и на губах возникла едкая улыбка:
- А ему, господин Демин, напарнику моему, этот самый срок давности, значит, положен? Ладно, был я в шкуре полицая, но и Савелий носил такой же мундир. Ну, отсидел там сколько-то… Зато сейчас в почете, да еще при ордене боевом, выхваляется. Это мне в точности родственник из Белоруссии отписал. Напарник мой, Савелий, у вас на заводе работает и чем-то подладил товарищу генеральному боссу: квартиру бесплатную вы ему дали, сынков начальничками пожаловали. А мне на чужбине что - французским харчем давиться да слезами свою долю запивать? Мать с тоски по мне в своей деревне померла…
- Со стыда и горя за такого сына померла, - безжалостно уточнил Демин и, выдержав паузу, поинтересовался: - Значит, жив Савелий?
- Говорю же: на вашем заводе работает, и сыновья в начальничках ходют. В священном писании сказано: до двенадцатого колена несут крест вины дети за грехи родителей. Потому я своих детей и не заимел. А Савелий заимел. Где же оно, то проклятие божье на его детей?
Сколько лет с войны минуло, а все-таки вспомнил Демин того Мишку Шакала: не по лицу вспомнил - оно изменилось до неузнаваемости, а по гибким и вкрадчивым движениям, по наклону плеч и головы, на которой выделялись большие оттопыренные уши, по пружинистой вкрадчивости шага, когда тот переступал на месте. Вспомнил: за все это, да за паскудный характер, в пулеметном взводе прозвали Мишку - Шакалом. И это прозвище укоренилось за ним так же прочно, как остается пожизненно на человеке уродливое родимое пятно, которое появилось на нем еще от рождения.
А Мишка-Мишель с истерическим напором жаловался, просил, умолял:
- "Вышкой" у нас на родине назвали расстрел. Да зря я по молодости на коленях перед смертью спасовал - не она самая страшная кара. Не она! Горький хлеб на чужбине, чужой картавый разговор вместо своего родимого слова - пострашнее. Две у меня машины, слышите - две-е! Сяду в любую, до хлебного поля доеду, колос на ладонь положу - не мой это колос, и поле хлебами на ветру не по-нашему, а по-ихнему, по-французскому, шумит. Ни одной нашей березоньки не увидишь - все булонь да булонь, провалиться бы им пропадом! В своем краю, как в раю, а чужой завсегда адом будет…
Но и эта кара не самая страшная. Вы господин - товарищ Демин в бога, конечно, не веруете? А в землю-матушку нашу, прародительницу нашу и начало всех начал - в нее, родимую, вы верите? Вы ж деревенский - верите? С родимой землей все во мне наиглавнейшее. Кабы мог, родимую мою землю я б сердцем целовал, она ж мягчей чужой перины, в ней и помереть - счастье!
Случайно я услыхал, что советский автомобильный босс, господин Демин, к нам по деловому интересу приехал. Без всякой радости помыслилось: на кой мне черт этот бывший взводный? А увидел вас - доброта ваша справедливая припомнилась, и враз меня осенило: только он тебя, Миша, спасти может! Детей у тебя нет, бог за все грехи не дал, женка померла - туда ей и дорога, а годы катятся, и свою последнюю черту впереди уже видать. И самая страшная кара моя - ох, как же она мертвячьим холодом душу студит, - в чужой земле, проклятым своими, одному-одинокому быть похороненным: самая это страшная кара из всех, какие только есть!
Мишка-Мишель вдруг обмяк и, всхлипнув, продолжал:
- Боялся на родине умереть человеком, подохну на чужбине безродным псом. Христом-богом тебя, взводный, молю, до последнего дня тебе благодарственные молитвы возносить буду - похлопочи за меня, смилуйся и пожалей. Любой срок на родной земле за благо приму, с покаянным сердцем приму - похлопочи за меня, взводный, штоб дозволили в родные края с чистосердечным раскаянием вернуться, великодушное прощение умолить и в землю мою смолевичскую по-человеческому упокоиться согласно христианскому обычаю. Как ляжет в нее напарник мой, Савелий, оплаканный сынами-начальничками да малыми внучатами своими. - Мишка-Мишель умоляюще протянул к Демину руки: - Дозволь, товарищ взводный мой командир, в свою землю на упокой лечь! Вместе ее обороняли - похлопочи!
В памяти Демина мелькнули полыхающие огнями "максимы" его пулеметного взвода, кипящее взрывами поле на окраине Шадрицы. А потом - жуткая лагерная тишина, деловитый по ней перестук автоматных очередей, и каравай домашнего хлеба, отброшенный на колючую проволоку немецким солдатским сапогом.
Демин крутнул лобастой головой и пообещал:
- С Савелием и его сыновьями все выясню, как положено разберусь. А что касается тебя… - Демин поднял окаменевшее лицо, взглядом отодвинул от себя Мишку-Мишеля и жестко заключил: - Предателя даже ворон не клюет… Из-за тебя погибли наши товарищи. Поэтому не будет тебе никакого срока давности, и землю, что вместе с людьми предал, родимую нашу землю, тебе не видать!
Позади, на сборке, все так же невозмутимо и плавно манипулировали роботы, похожие на металлических журавлей, и через положенное число минут и секунд с конвейера съезжал очередной "ситроен". А на соседних бульварах цвели сирень и каштаны, весело переговаривалась с ветром свежая зелень листвы.
В Париже царствовала весна.
Глава первая
Память
Туман - в начале августа?
Выйдя из подъезда своего дома, Демин с удовольствием вдохнул свежесть раннего воскресного утра. Безлюдная в эту пору улица Центральная по макушки деревьев и зданий наполнилась ватным туманом. Густой и плотный, он волнами качался, плыл на рассветном ветру, и здания, деревья казались врезанными в его молочную густоту.
По старой военной привычке Демин любит густой туман - партизанского друга и защитника от вражьей пули.
Через несколько минут серая "Волга" генерального директора остановилась у Минского железнодорожного вокзала, и Демин появился на перроне в точно назначенное время, когда поезд Берлин - Москва плавно замедлял ход и, будто по заказу, как раз напротив генерального директора, остановился спальный парижский вагон.
- Бон шанс, Командир! - крикнул Марсель из раскрытой двери.
- Добро пожаловать, друже!
Нарядная, чопорная Генриетта, как и в недавнюю майскую встречу в Саргемине, лодочкой протянула для приветствия руку и потом наблюдала, как двое седых мужчин с удовольствием загоняют ладонь в ладонь, обнимаются и что-то говорят:
- Наше утро! Туман… - мечтательно произнес Марсель.
- Наше, - согласился Демин.
На привокзальной площади сильнее подул ветер, и все настойчивее пробивались сквозь туман красноватые солнечные лучи. Невдалеке на зданиях отчетливо проступали две башни, образуя как бы ворота для въезда в Минск.
- Красивое место, - сказал Марсель, а Генриетта молча кивнула.
- Ко мне домой или посмотрим Минск? - спросил Демин.
- Мы выспались и отдохнули, - ответил Марсель. - Даешь Минск, Командир! Откуда начинаем осмотр?
- С площади Ленина.
Зданию Дома правительства на площади Марсель обрадовался, как желанному знакомому.
- Я видел этот дом в сорок третьем!
- И его перед отступлением оккупанты хотели взорвать. Но вмешались подпольщики, да и саперы наши вовремя подоспели.
- Кругом были развалины, а сейчас такой прекрасный архитектурный ансамбль! - ликовал Марсель.
Демин сдержанно улыбнулся:
- Наш "Латинский квартал": педагогический институт, университет, мединститут.
- Это правда, что вы бесплатно обучаете студентов? - спросила Генриетта.
- Не совсем…
- Я так и знала - пропаганда! - оживилась Генриетта.
- Не совсем… - повторил Демин. - Студентам еще и платим стипендии.
- За что? - удивилась Генриетта. - Из каких фондов?
- Из государственных, - терпеливо пояснял Демин. - Лечение у нас тоже бесплатное, а стипендии - успевающим студентам и аспирантам.
- И здесь были сплошные развалины, - Марсель кивнул в сторону сквера. - Ветви этих кленов нацисты превратили в виселицы.
"Волга" будто плыла по широкой зеленой улице навстречу солнцу. Огромные здания казались тоже плывущими по волнам синеватого тумана.
Молодой водитель Николай Гринь горделиво сказал:
- Главная улица нашего Минска, Ленинский проспект. Между прочим, не хуже знаменитых Елисейских полей, хотя значительно моложе.
Николай покосился на генерального, и тот одобрил:
- Раз взялся быть экскурсоводом, продолжай.
- Парк и мемориал нашего Янки Купалы. За памятником поэту над фонтаном склонились бронзовые фигуры девчат: они пускают по воде венки - на счастье.
- Каштаны - такие же, как в Париже! - радостно сказала Генриетта.
Проехав еще несколько минут, машина остановилась.
- А эта площадь называлась Круглой, - вспомнил Марсель. - Здесь был посажен картофель, а дальше рос бурьян. И везде - развалины…
- Площадь Победы, - сказал Демин.
Разлив ярко-красных тюльпанов и гвоздик обрамлял мраморный постамент, из которого плескалось на ветру пламя Вечного огня. Казалось, именно из этого пламени устремился в небо обелиск, увенчанный на вершине орденом Победы.
Следующая остановка была на гранитной набережной Свислочи. Выйдя из машины, Генриетта заметила:
- Этому чудесному городу не хватает… старины.
- Как раз вот здесь, - показал Николай, - у слияния Свислочи и Немиги, начинался наш тысячелетний Минск. Тогда еще не было Варшавы, Берлина, Стокгольма и не была еще открыта Колумбом Америка.
* * *
…Кто и когда впервые стал жить в этих местах? Уставший ратник, что пришел после жестокой сечи освежиться глотком воды из Свислочи, или мукомол, поставивший мельницу на речной излучине? А может, бортник или рыболов? Про то не ведомо никому. Легенда утверждает, будто Минск основал богатырь и чародей Менеск. Воздвиг он крепостной вал, дома, а в центре поставил чудо-мельницу "о семи колах": "Аж берега бросает в дрожь, придумал мельник ловко - он камни мелет, а не рожь, отменная пеклевка!" А по ночам летал Менеск на сказочной мельнице над темными борами, дружину храбрую собирал, чтобы защитить дреговичей и кривичей, которые поселились в здешних местах.
Есть в "Слове о полку Игореве" такая запись, посвященная древнему Минску: "На Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела. Немиги кровавые берега засеяны были не добром - костьми русских сынов засеяны".
О многом могли бы рассказать берега Свислочи и Немиги. Как собирались менялые люди сюда, на перекресток торговых путей из Московии, Польши, Прибалтики, Украины. Как торговали они, восхищались красотой города, гостеприимством минчан. Но больше могли бы поведать они о топоте вражьих коней, о лихом звоне сабель, о пальбе и пожарах.
Биография Минска восславлена в битвах с иноземными завоевателями. Сколько раз они разоряли его, грабили, жгли, но убить так и не смогли. Редко какой другой город имеет такую жизнестойкость и такую трудную судьбу. Оттого и не может похвалиться Минск архитектурными историческими памятниками, нечем удивить ему любителей седой старины. Из века в век суждено было ему принимать первые удары и грозы, которые обрушивались на Русь с запада. Гореть, разрушаться, страдать и заново возрождаться на политых кровью пепелищах.
А сколько жизней, надежд и жилищ уничтожила здесь последняя, самая жестокая война! 1100 дней продолжалась фашистская оккупация Минска, гитлеровцы разрушили город; истязали и расстреливали мирное население. Но ни расстрелы, ни крематории и душегубки, ни лагеря смерти не смогли сломить волю минчан к борьбе: они совершили полторы тысячи диверсий, утвердили за столицей Советской Белоруссии славу непокоренного города. Подвиг Минска отмечен Золотой Звездой…
Над Свислочью таяли последние волны тумана. Демин глянул на часы:
- Нас ждут в Белорусском государственном музее Великой Отечественной войны. Откроется он позже, но нам, в виде исключения, разрешили посещение сейчас.
В тишине музейных залов каждый экспонат рассказывал о войне, хранил в себе память бессмертных подвигов. В четырнадцатом зале Демин кивнул на стенд:
- Узнаешь?
С давнишней фотографии седому Марселю улыбался белорусский партизан - молодой жизнерадостный Марсель Сози, посмертно награжденный медалью "Партизану Великой Отечественной войны" первой степени.
Разглядывая стенд сражавшихся в Белоруссии воинов-интернационалистов, Марсель обрадовался: