Я посмотрел туда. И фигурами, привлекшими мое внимание, были, как и всегда (у меня тоже имеется кабинет в "Буне", и я провел перед его окном немало часов)… фигурами, привлекшими мое внимание, были не люди в полосатой одежде, которые выстраивались в ряд, или бежали цепочками, или теснили друг друга посреди стофутовой в длину толкотни, передвигаясь с неестественной быстротой, точно статисты немого фильма, передвигаясь быстрее, чем позволяли их силы и телосложение, словно ими правил безумный кривошип, чью рукоять вращала неистовая длань; фигурами, привлекшими мое внимание, были не оравшие на заключенных капо, не оравшие на капо эсэсовцы охраны, не оравшие на эсэсовцев охраны облаченные в комбинезоны техники компании. Нет, внимание мое привлекли господа в деловых костюмах – конструкторы, инженеры, управляющие фабриками "ИГ Фарбен" во Франкфурте, Леверкузене, Людвигсхафене, господа с переплетенными в кожу записными книжками и с желтыми рулетками, изящно вышагивавшие мимо тел изувеченных, лишившихся сознания и умерших людей.
– У меня имеется предложение. Оно, готов признать, довольно радикально. Вы согласитесь по крайней мере выслушать его? – Беркль положил перед собой невысокую стопку листков и достал из кармана вечное перо. – Давайте пройдемся по нему шаг за шагом. Итак. Насколько долго, господин Томсен… каков наибольший срок жизни наших рабочих?
Я устало ответил:
– Три месяца.
– То есть каждые три месяца нам приходится впрягать в работу их преемников. Так?
Снаружи донесся нечленораздельный вой, затем два пистолетных выстрела и знакомый ритмический звук ударов плетью. Беркль продолжил:
– Сколько калорий в день должен получать взрослый человек при условии, что ему предоставляется полноценный отдых?
– Не знаю.
– Две с половиной тысячи. Обитатели некоторых польских гетто получают три сотни. Это медленная казнь. В Шталаге – восемьсот. Здесь самые везучие получают одиннадцать сотен. Одиннадцать – плюс каторжный труд. Могу вам сказать: при рационе в одиннадцать сотен калорий и тяжелом труде рабочий теряет около трех кило в неделю. Дальше считайте сами. Мы должны дать им стимул, господин Томсен.
– Это какой же? Они знают, что их привезли сюда умирать, господин Беркль.
Он прищурился и сказал:
– Вы слышали о Шмуле?
– Конечно.
– Каковы его стимулы?
Я перекрестил ноги. Старина Фритурик начинал внушать мне некоторое уважение.
– Прошу вас, – сказал он. – Мысленный эксперимент. Мы производим скрупулезный отбор и создаем ядро из, скажем, двадцати пяти сотен рабочих. Перестаем избивать их. Перестаем требовать, чтобы они передвигались бегом, unverzüglich, unverzüglich – обходимся без этих кошмарных пробежек едва держащихся на ногах людей. Мы даем им достойные – в разумных пределах – жилье и количество пищи. И они работают. Как работает Шмуль. Безотказно сотрудничают с нами. – Он поднял перед собой руки ладонями ко мне. – Их стимулами будут полный желудок и ночной покой.
– Что думает об этом доктор Зидиг?
– Я смогу заручиться его поддержкой.
– А Долль?
– Долль? Долль пустое место. Нам придется попотеть, однако я думаю, что мы двое, я и Свитберт, сможем склонить на свою сторону Совет директоров. И тогда сам Макс Фауст доложит о моей идее наверх.
– Наверх. Вам никогда не удастся убедить Рейхсфюрера.
– Я имею в виду не Рейхсфюрера.
– А кого вы имеете в виду? Не Рейхсмаршала же.
– Конечно, нет. Я имею в виду Рейхсляйтера.
Рейхсфюрером был Гиммлер, Рейхсмаршалом – Геринг, Рейхсляйтером – Борман.
– Ну что, господин Томсен?
По моему твердому убеждению, осуществление предложений Беркля повысило бы производительность "Буны" на двести-триста процентов, если не больше. Я вежливо кашлянул (словно напоминая ему о моем присутствии) и сказал:
– При всем моем уважении, боюсь, вы кое-чего не понимаете. Позвольте мне…
В дверь постучали, затем в кабинет просунулась голова секретаря Беркля (не секретарши), украшенная вялой извиняющейся улыбкой:
– Он ждет снаружи, мой господин.
– Проклятье! – Беркль встал. – Сможете уделить мне еще час утром в понедельник? Вы не поверите, Томсен, – мне самому верится в это с трудом. Вольфрам Прюфер пригласил меня поохотиться. В России. На оленей.
* * *
За периметром "Буна-Верке", примерно в километре от нее, находились два лагеря британских военнопленных. Между ними зиял распахнутыми дверьми грузовой склад, заваленный досками, лестницами, грудами кирпичей и бревнами. У одной из дверных створок я заметил лагерника, широкоплечего офицера в стеганой шинели и, подумать только, кожаных сапогах; он украдкой отдыхал, привалившись к поставленной на попа тачке. Я уже много раз видел его.
– Правь, Британика, – крикнул я. – Никогда, никогда, никогда англичанин…
– Правь, Британия. Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом. А теперь посмотрите на меня.
– Где вас взяли в плен?
– В Ливии.
– Говорят, англичане любят цветы. Вы любите?
– Цветы – это неплохо. Ничего против них не имею. Забавно, я только что вспоминал о жимолости.
– Вам нравится жимолость?
– Это цветок. Но также и марка сигарет. Об этой "жимолости" я и думал.
– "Жимолость". Не знаю таких. А "Флотские" вам по душе?
– "Флотские". Весьма.
– А "Игроки"?
– Тоже недурны.
– Ваше имя?
– Буллард. Капитан Роланд Буллард. А ваше?
– Томсен. Лейтенант Ангелюс Томсен. Надеюсь, мой английский не слишком хромает.
– Сойдет.
– Я принесу вам "Игроков" или "Флотских". Принесу их вчера.
– Вы уже приносили их завтра.
Я пошел дальше и шел десять минут, а затем обернулся. Размерами "Буна-Верке" походила на город. Вроде Магнитогорска в СССР. Это будет самая большая и самая передовая фабрика Европы. Когда она заработает в полную силу, сказал Беркль, электричества ей понадобится больше, чем Берлину.
С точки зрения руководства Рейха, "Буна" обещает дать нам не просто синтетическую резину и синтетическое топливо. Она обещает дать автаркию, а автаркия, считает руководство, определит исход войны.
* * *
Ранний вечер в вестибюле (он же бар) Офицерского клуба: кушетки, кресла, кофейные столики, добытые два года назад, когда мы изгоняли из Старого Города десять тысяч евреев и славян; недурной кухонный буфет, заставленный бутылками вина и напитков покрепче, чашами фруктов, цветами; слуги из заключенных – в белых халатах поверх одежды из матрасной ткани; всякого рода лейтенанты и капитаны, пребывавшие либо на ранних стадиях опьянения, либо на поздних – похмелья; шумные гостьи – девушки из вспомогательного состава, старшие надзирательницы, в том числе Ильза Грезе и ее новая пятнадцатилетняя протеже, веснушчатая Хедвиг, с убранными под пилотку косичками.
Здесь можно было поесть, не проходя в столовую Клуба, и потому мы с Борисом заняли низкий столик на двоих. Со второй порцией аперитива (русская водка) мы уже управились, заказали третью и выбрали закуску (восемнадцать устриц каждому).
Негромко рассмеявшись, Борис сказал:
– Тебя не удивляет, что Ильза переключилась на женщин? Меня нет. Tout s’explique. Она всегда говорила: "По-быстрому". Schnell. Тебе тоже?
– Да. Неизменно. "По-быстрому". Так рассказывай же, Борис. По-быстрому.
– Ну, произошло следующее. Я понимаю, старик-профессор со мной не согласился бы, но, по-моему, это довольно смешно. Богдан врезал Старому Пропойце каким-то садовым инструментом. Потому у него и были подбиты оба глаза. Получилось это случайно, но все-таки.
– От кого сведения?
– От старшего по бараку Богдана. Тот услышал это от адъютанта Прюфера. Адъютант – от самого Прюфера. А Прюфер – от Старого Пропойцы.
– Так. Значит, единственный источник – Старый Пропойца. А что произошло с Богданом?
– Голо, зачем спрашивать? Заключенный не может вышибить Коменданту мозги и ожидать, что это сойдет ему с рук. Представь, что было бы, если бы поползли слухи. Не обошлось, конечно, и без мелочной мести. И тебе следует извлечь из этого урок. Не связывайся со Старым Пропойцей.
– Как быстро за ним пришли? За Богданом.
– Той же ночью. Его просто засунули в очередную партию. И знаешь, что еще? Прежде чем покинуть сад, Богдан размолол в кашу любимую черепашку детей. Расплющил ее лопатой.
– Почему он это сделал?
– Потому что знал, какой конец его ждет.
– Нет, – сказал я. – Богдан Жозек был профессором зоологии. А внешне походил на старого поэта. Ну хорошо, что мне сказать Ханне? В конечном счете.
– Ты же мог выяснить все и сам. Я скажу тебе, кого следует расспросить. Ее даже подкупать не придется. Дашь ей за старания пару сигарет.
– Что мне сказать Ханне?
– То, что рассказал тебе я. Скажи, что это версия Долля, а единственное, что известно тебе наверняка, – Богдан уже на небесах… Посмотри на Ильзу. Господи, ее девчонка вряд ли старше Эстер.
Я спросил:
– Как ведет себя Эстер? И как ты ее вызволил?
– Кстати, брат, спасибо, что предложил мне деньги, но от них теперь толку никакого. Слишком много их здесь болтается. Произошло что-то вроде инфляции. А все из-за драгоценностей. Я предложил Оффу тысячу рейхсмарок. Мелкий пидор пожелал получить десять. А я уже отдал пять сотен старому хрену из почтовой цензуры. Ну и сказал: "Отпусти ее, и немедленно, иначе я тебе всю рожу расквашу".
– Борис.
– Больше ничего не придумалось. Меня машина ждала.
Мы оба смотрели на Ильзу, которая, похоже, учила Хедвиг вальсировать.
Борис сказал:
– Ну ты полюбуйся на нашу берлинскую пятничную давалку.
Выражение "берлинское пятничное купание" и родственные ему появились благодаря недавнему указу, запретившему жителям столицы Рейха принимать ванны в любые дни, кроме субботы и воскресенья.
– Я у нее теперь на плохом счету.
– Да что ты? – удивился я. – И почему?
– Осрамился немного. Не будем пока об этом. Меня тогда больше интересовала Алиса Зайссер… Я сегодня присутствовал при окончательной обработке, Голо.
– А. То-то я смотрю, ты нынче немного… не в себе.
– Окончательная обработка. Видел бы ты, сколько их туда запихали.
– Тише, Борис.
– Вертикальная упаковка. Как сардины в банке, только торчком. Вертикальные сардины. Они стояли на ступнях друг друга. Слипшись. А дети, младенцы, те просто висели среди взрослых на высоте их плеч.
– Тише.
– Бережливость, ничего не попишешь. "Циклон Б" дешевле пуль. В этом все и дело.
От соседнего столика к нам повернулась и уставилась на нас мясистая физиономия.
Борис, естественно, глаз не отвел, но громко спросил:
– Что? Что?.. О, да это веселый нищий, не так ли? Деньгами любишь сорить, верно?
Физиономия немного помедлила и отворотилась.
– Не забывай, Голо, – понизив голос, сказал Борис. – Когда будешь с Ханной. Ты ее единственный друг. На этом и играй. Но послушай. Обращайся с ней, как с бутылкой хорошего вина. Дай ей дозреть.
– Ко мне она прийти не может, – сказал я, – однако есть еще гостиничка в переулке за замком. Большой взяткой там можно добиться чего угодно. И, ладно, номера ее не идеальны, но достаточно чисты. "Зотар".
– Голо.
– В ней это есть, я знаю.
Основным блюдом был цыпленок с зеленым горошком и молодой картошкой, к нему подавалось красное, как кровь, бургундское, а следом шли персики, сливки и бокал-другой шампанского без газа. И наконец, кальвадос, грецкие орехи и мандарины. К этому времени мы с Борисом еще оставались самыми трезвыми здесь мужчинами, хоть и были изрядно пьяны.
– Единственный кусочек, – серьезно сказал Борис. – Сколько здесь заключенных? Семьдесят тысяч? Девяносто девять процентов их упали бы замертво, проглотив единственный кусочек того, что мы съели сегодня.
– Мне это тоже приходило в голову.
– Я бы сейчас с удовольствием начистил кому-нибудь морду.
– Не заводись. Ты еще за последнюю драку не расплатился.
– Я грызу удила, понимаешь? Хочу на восток. – Он огляделся. – Да, мне нужно подраться, и подраться с кем-нибудь покрепче. Чтобы драка протянулась дольше.
– Здесь желающих связываться с тобой не найдется. Особенно после того, что ты сделал с Трустом.
– Да нет, тут система иная. Непременно отыщется какой-нибудь наслышанный обо мне жирный ублюдок, на которого вдруг нападает отвага. Вон тот мужлан, к примеру, что торчит у камина.
Когда нам было по двенадцать лет, мы разругались, наорали друг на друга и закончили дракой, – и Борис набросился на меня с такой неистовой яростью, что я поначалу и сам себе не поверил. Меня словно трактор переехал, взбешенный, но также и уверенный в своей правоте. Когда мне удалось наконец подняться с земли, первая моя мысль была: должно быть, он давно и люто меня ненавидел. Но нет. Немного погодя он расплакался, стал гладить меня по плечу и просить, и просить у меня прощения.
– Голо, в Голешо меня посетило своего рода, э-э, антиозарение. Мне сказали… сказали, что в Кенигсберге перебили всех пациентов психиатрической больницы. Зачем? Чтобы освободить койки. Для кого? Для солдат, которые спятили, убивая в Польше и России женщин и детей. Прости, дорогой мой, я ненадолго отлучусь.
– Конечно.
Борис встал:
– Знаешь, Богдан не сомневался, что за ним придут. Сидел у двери и ждал. Предварительно раздав все свои земные сокровища.
– Земные сокровища?
– Ну да. Миску, ложку. Коврик. Ты засыпаешь, Голо… Пусть тебе приснится Ханна, – сказал он. – И подбитый глаз Старого Пропойцы.
Я и вправду задремал на пару минут. А очнувшись и оглядевшись, увидел Бориса, который стоял у камина и слушал, оскалив зубы и задрав подбородок, того самого мужлана.
* * *
Наступила пятница, я отправился на прогулку по дюнам, заросшим кустарником, чьи узловатые, словно вспученные черные ветви походили на высушенные ветром водоросли. С каждого возвышения здесь открывался новый вид на окрестности, и мое тело жаждало увидеть пляж, берег или хотя бы озеро, реку, ручей, пруд. Но видел я лишь повторение Силезии, повторение бескрайней евразийской равнины, раскинувшейся на двенадцать временных зон, до самой Желтой реки и Желтого моря.
Земля становилась ровнее, ровнее, и наконец я пришел к чему-то вроде сквера, какие встречаются в жалких городках Северо-Восточной Германии, – карусель с парой подвесных сидений, детская горка, детские же качели на двоих, песочница. На скамейках расположились несколько женщин, одна пыталась читать на ветру газету, другая вязала желтый шарф, третья вытягивала бутерброд из лоснистых складок белой жиронепроницаемой бумаги, четвертая просто сидела, глядя в пространство, – Ханна Долль сидела, уложив на колени руки ладонями кверху, и смотрела в пространство, смотрела во время. За спиной виднелись спартанские дачи – украшенные флажками Летние домики.
– Добрый день, мадам, – крикнул я.
Она встала, подошла ко мне и сказала:
– Не хочу показаться вам мелодраматичной, но, когда я шла сюда, за мной следили, и сейчас за нами тоже наблюдают. Поверьте, это правда.
Я изобразил широкую улыбку:
– Постарайтесь выглядеть непринужденно. Так, а где же девочки?
Я подошел к кружившейся карусельке. С собой я любовно, как мог бы подумать кто-то, прихватил два пакетика леденцов, однако теперь их надлежало оставить в кармане. Я спросил:
– Когда у вас день рождения? Хочу вам кое-что подарить. Та к когда же?
– Он уж сто лет как прошел, – ответила Полетт.
– А я знаю, как назову моих детей, – сказала Сибил. – У меня родятся близнецы Мэри и Магда. И еще мальчик – Август.
– Очень хорошие имена.
Я на несколько шагов отступил от карусели и почувствовал, что Ханна подошла поближе ко мне.
– Вы замечаете, фрау Долль, как одно время года сменяется другим? Ах эта тревожная пикантность позднего сентября! Я готов поклясться, что за нами следят.
Она изобразила радость:
– Следят? И не только мамаши? Ладно. Что вы можете сказать мне, герр Томсен?
– До ужаса неприятно сообщать вам дурные новости, – сказал я, натужно изображая веселость. – Однако Богдана Жозека больше нет.
Я ожидал, что она дрогнет, однако на деле это больше походило на прыжок, на судорогу, устремленную вверх и вовне, да еще ладонь ее взлетела к губам. Впрочем, она сразу опомнилась, встряхнула волосами и, повысив голос, сказала:
– Полетт, дорогая, не так быстро!
– Но для чего же еще нужна карусель! Это в ней самое главное!
– Потише!..Значит, его не отправили в Штуттгоф? – спросила она, улыбаясь.
– Боюсь, его отправили в никуда, – ответил, улыбаясь, я.
Мы так и продолжали улыбаться, пока я пересказывал ей услышанное мной от Бориса Эльца: неприятное происшествие с садовым инструментом, неизбежный приказ Прюферу, отправка карательной команды в барак. Про газ я ничего говорить не стал, она и сама все знала.
– А черепаха?
– Прощальный жест Богдана. По-видимому. Такова, по сути дела, версия вашего мужа. За некоторыми исключениями.
– Вы в это верите? Что Богдан мог?..
Я чопорно пожал плечами:
– Смертный страх порождает странные поступки.
– Вы верите хоть во что-то из этой истории?
– Ну вы же понимаете ход их мыслей, не правда ли? Нужно было, чтобы никто ничего не узнал. Заключенный не может так поступить с Комендантом и остаться в живых.
– Поступить как?
– Ну, ударить его – даже случайно. Богдан же подбил ему оба глаза.
– Богдан ничего не подбивал. – Безрадостная улыбка Ханны изменилась: расширилась и застыла. – Глаза ему подбила я.
– Вам что больше нравится? – крикнула из далекой от нас песочницы Сибил. – Знать все или не знать ничего?
– Не знать ничего, – завопил я. – Тогда можно все выяснить самому, а это забавно.