* * *
В пятницу, направляясь из Старого Города в Кат-Зет I, я установил, что никто за мной не следит, и потому повернул на восток и пошел к Летним домикам, ни в малой мере не ожидая, что найду там кого-нибудь. Сыпал липкий дождик, редкий, холодный, над землей низко висели замаранные дымом облака; детская площадка была пустынна, промокшие "дачи" стояли запертыми. Все отвечало моему настроению, тщетности надежд увидеть Ханну. Я устало тащился по песку, среди кустов.
– Ну, теперь все понятно, – сказал прошлым вечером Борис. – Голо, если бы ты украсил Старого Пропойцу рогами, я ничего лучшего и не желал бы. Однако это всегда было опасной глупостью.
Странно было слышать такое от полковника войск СС (и кавалера трех Железных крестов), безудержного волокиты, обожавшего любую опасность… Я ответил:
– Насчет пижамных штанов – особенно красиво, нет?
– Да. Весьма. Муж, который пытается вставить жене и получает по морде. А потом выбегает в сад и падает, выставляя напоказ торчащий елдак. Но, Голо, это лишь все ухудшает. Уж больно мрачная выходит картинка. Такое варево, что и не расхлебаешь.
– Ну, может быть, хоть разок, в гостинице "Зотар". Я заходил туда – в ней не так уж и грязно и всего один…
– Не будь идиотом, Голо. Послушай. Все, что есть в Старом Пропойце смешного, делает его лишь более опасным, не менее. А власти ему не занимать.
Обзаводиться таким врагом во вселенной концлагерей, насквозь пронизанной смертью… Доллю достаточно будет лишь подтолкнуть ее в нужном ему направлении.
– Подумай, – сказал Борис. – Ты – ты, может, и уцелеешь. Живой побег Нового Порядка. А она?
Я на ходу поплотнее завернулся в шинель. Реалистичная сексуальная политика. Все средства хороши – в любви и на… Ну да, и посмотрите, как ведет последнюю Германия. Оступившейся жене Коменданта ни от Гаагской, ни от Женевской конвенции помощи ждать не приходится, она получит войну на уничтожение – и до победного конца.
…Я дошел до рощицы престарелых берез, в которой запах естественного распада превозмогал, большое ему спасибо, смрад облекавшего нас воздуха. Естественный распад, неподдельный, происходящий без участия человека; запах, навевающий воспоминания… Куда только не убредали в те мгновения мои мысли: к Марлен Мютиг, супруге петролога из "ИГ", с которой я столько раз обменивался шутками на рыночной площади; к Лотте Бестингер, недавнему пополнению женского вспомогательного состава; к старшей (и единственной незамужней) сестре Агнес – Кристине.
Впереди, перед высокой шпалерой, помечавшей границу "Зоны", показался павильон не то беседка. Кто-то начал было строить ее, да не хватило ему ни времени, ни леса: дощатая задняя стенка, две боковые – разной высоты, – половина крыши. Строение походило на деревенскую автобусную остановку. Я обогнул его.
Окна без стекол, деревянная скамья. И Ханна Долль, сидевшая в углу, накрыв колени синей клеенкой.
Она спала.
Следующий час был отмечен великим спокойствием, нельзя, впрочем, сказать, что никакими событиями он не знаменовался. Каждые несколько минут лицо ее омрачалось, и омрачалось по-разному (недоумением, болью); раза три или четыре ноздри Ханны раздувались, словно от невольного зевка; один раз по щеке сбежала слеза, а еще один на Ханну напала детская икота. В ее сне, в дыхании, в череде легких вздохов присутствовал ритм. То была жизнь, которая шла в ней, доказательство, повторявшееся раз за разом доказательство ее бытия…
И наконец глаза ее открылись, она посмотрела на меня, словно утратив – отчасти – самообладание, и я понял, что был здесь уже давно, еще до моего прихода, – в ее снах. Губы Ханны приоткрылись, я услышал звук, похожий на шум далекого морского прибоя.
– Was tun wir hier, – произнесла она твердо и нериторично (словно и вправду желая это понять), – mit diesen undenkbaren Leichenfresser?
Что мы делаем здесь, спросила она, среди этих немыслимых упырей?
Она встала, мы обнялись. Не поцеловались. Даже когда она заплакала, мы, наверное, думали о том, как это будет упоительно, но не поцеловались, не соприкоснулись губами. И все же я знал, что утонул в этом по уши.
– Дитер Крюгер… – наконец начала она.
Чем бы оно ни было, я утонул в нем. И чем бы оно ни было, мне придется пойти дальше.
Но куда? Куда мне теперь идти?
2. Долль: Объект
Если малое можно сравнивать с большим, а кошке дозволяется смотреть на короля, то получается, что я, Пауль Долль (главный исполнитель великой национальной программы прикладной гигиены), обладаю некоторым сходством с тайным курильщиком!
Возьмите Ханну. Да, уверен, она дает нам прекрасный, превосходный, сколько я понимаю, пример тайной курильщицы. А что у меня с Ханной общего?
Во-1-х, ей приходится искать уединенное место для удовлетворения ее "тайной" потребности. Во-2-х, она сталкивается с необходимостью прятать концы в воду: всегда же остается окурок, непременно испачканный яркой помадой, чинарик, бычок (а говоря со всей прямотой, трупы – пагуба моей жизни). В-3-х, ей приходится что-то делать с запахом, и не только самого дыма, но того, что он оставляет после себя, пропитывая одежду и в особенности волосы (а в ее случае – грязня дыхание, ибо если благоухание дорогой сигары наделяет силой внутренние ароматы мужчины, то вонь грошовых "Давыдофф" сквернит целительное благоухание женщины). В-4-х же, и в последних, на нее возложено обязательство – если она признает, не говорю уже понимает, существование такой концепции, как честность, – давать себе отчет в неодолимой притягательности того, что она делает: пропитывает себя смрадом и покрывает виной, точно некая грязная шлюшка, которая, воняя, выходит после рьяного перепихона на жаркую послеполуденную улицу…
И вот здесь мы расходимся, аналогия распадается. Да, здесь мы расходимся.
Ибо она делает то, что делает, по причине неправоты и слабости. А я делаю то, что делаю, руководствуясь правотой и неукротимой силой!
– Ты мазалась мамиными румянами.
Рука Сибил взлетела к лицу.
– Думаешь, ты все смыла, да? Но я вижу на твоем лице их следы. Или ты просто покраснела?
– Я не мазалась!
– Не лги, Сибил. Ты знаешь, почему девушки Германии не пользуются косметикой? Она подрывает их нравственность. Они начинают лгать. Как твоя мама.
– О чем ты говоришь, папочка?
– Как тебе пони? Лучше глупой старой черепахи, нет?
Думаю, даже самый стойкий Национал-Социалист признал бы, что задача, за осуществление которой СС взялась в Кульмхофе в январе этого года, отличалась исключительной трудностью. Да, это была мера отчасти крайняя, граничившая, быть может, с чрезмерностью, – Акция, повлекшая мобилизацию и возвышение зондера Шмуля. Она и по сей день остается малоизвестной, многие считают ее редким поведенческим отклонением, вполне возможно 1-разовым. Между собой мы неофициально называем ее Днем молчаливых мальчиков.
(Напоминание: жена Шмуля проживает в Лицманштадте. Выяснить, где именно.)
И кстати, если все еще существуют фантазеры, ухитрившиеся каким-то образом сохранить симпатии к нашим еврейским братьям, что ж, им следует поближе познакомиться – как пришлось сделать это мне (прошлым маем в Варшаве) – с еврейскими кварталами польских городов. Увидев представителей этой расы en masse, фантазеры распрощаются с любой "гуманистической" сентиментальностью, и распрощаются стремительно, нисколько меня этим не удивив. Улицы, усеянные покойниками, кишащие кошмарными привидениями, изобилующие картинами убогой нужды и лишенными половых различий мужчинами и женщинами. (Мне, любящему отцу, особенно трудно переварить их порочное пренебрежение к своим полуголым детям, которые завывают, попрошайничают, поют, стонут и дрожат, желтолицые, похожие на крошечных прокаженных.) В Варшаве каждую неделю десятки их заболевают тифом и каждый месяц умирают 5000–6000 из ½ миллиона евреев, такова их апатичность, дегенеративность и, скажем прямо, отсутствие даже зачатков самоуважения.
Ну, что касается дел более веселых, то надобно описать инцидент, который позволил мне и моему спутнику (Хайнцу Юбельхоэру, обаятельному "радикалу" из управления Рейхсфюрера СС) несколько развеять окружавший нас мрак. Мы болтали на еврейском кладбище с известным кинорежиссером Готтлобом Хаммом (снимавшим для Министерства просвещения документальный фильм), когда подъехал экскурсионный автобус "Силы через радость" и из него высадилась молодежная группа. Ну-с, мы – Готтлоб, Хайнц и я – прервали тогда похороны, чтобы сделать несколько фотографий. Этакие "жанровые" картинки, знаете, "Старый еврей над телом юной девы". Привезенные "Силой через радость" школьники смеялись до колик (к сожалению, эти фотокарточки попались на глаза Ханне, когда я навестил ее в "Лесном аббатстве", и она закатила мне черт знает какой скандал. Мораль: чувство юмора небеса посылают отнюдь не каждому).
И все же, все же… жена Шмуля шастает по улицам Лицманштадта – "Лодзи", как называют его поляки.
Эта Суламифь может мне пригодиться.
Думаю, мне следует связаться с тамошним главой Еврейского совета, которого зовут – куда я засунул этот доклад? – зовут Хаимом Румковским.
Разумеется, здешние обалдуи вынудили меня отправиться в Катовице за бросовым бензином. Я выехал туда (с 2 охранниками) в моем 8-цилиндровом дизельном "Штайре 600" во главе колонны грузовиков.
Когда с делом было покончено, я уселся пить чай с нашим штатским подрядчиком Хельмутом Адольцфуртом, средних лет "фольксдойчем" (в пенсне и с мыском волос на лбу). Затем Адольцфурт, как обычно, вытащил бутылку и мы опрокинули по стопочке-другой и 3-й. Неожиданно он сказал:
– Штурмбаннфюрер, вам известно, что с 6 до 10 вечера никто в этом городе не может сделать ни глотка?
– Почему же?
– В это время задувает южный ветер. Запах, штурмбаннфюрер. С юга сюда доносится запах.
– Сюда? Что за глупости, – беззаботно рассмеявшись, сказал я. – Это же 50 километров.
– У моих окон 2-ные рамы. Сейчас 7 без 20. Давайте выйдем из дома. Если вы не против, мой господин.
Мы спустились по лестнице, вышли во двор (где мои люди почти уж закончили работу). Я громко удивился:
– Он всегда такой сильный?
– Месяц назад был сильнее. С холодами стало полегче. Откуда он берется, штурмбаннфюрер?
– Ну, если начистоту, Адольцфурт, – сказал я (быстро думать мне не привыкать), – если начистоту, у нас на сельскохозяйственной станции очень большой свинарник, и там случилась эпидемия. Или свиной сепсис. Вызванный червями. Выбора у нас, сами понимаете, не было, свиней пришлось забить и сжечь. Нет?
– Люди говорят всякое, штурмбаннфюрер.
– Вот и объясните людям. Насчет свиней.
Последнюю бочку бензина затащили в грузовик. Я помахал рукой, призывая водителей. Затем отсчитал 1800 злотых, получил квитанцию.
По дороге назад, пока охранники дремали (престижную машину я вел, разумеется, сам), я несколько раз опускал стекло, выставлял голову наружу и втягивал носом воздух. Запах стоял такой, какого даже я не нюхивал, и становился все хуже, хуже и хуже…
Я ощущал себя увязшим в клоачном сне из тех, что время от времени снятся каждому из нас, – сами знаете, вы вроде бы попали в пенистый гейзер горячей грязи, бьющей из земли, точно колоссальная струя нефти, заливающая все вокруг, несмотря на любые ваши усилия.
– Они проговорили 2 или 3 минуты, герр Комендант. В огороженном месте за фермой.
Он подразумевал Школу верховой езды. Мой капо, Стайнке (в гражданской жизни – троцкистский головорез), подразумевал Школу верховой езды… Итак, 2 встречи: Летние домики и Школа верховой езды. И теперь 2 письма.
– Ты говоришь о наездницкой школе. О Школе верховой езды, Стайнке. Господи, ну и жарища же здесь. Они разговаривали у всех на виду?
– Да, герр Комендант. Людей вокруг было много.
– Просто говорили, так? Какие-нибудь документы друг другу передавали?
– Документы? Нет, герр Комендант.
– Письменные материалы?.. Да, ну что же, ты смотрел недостаточно внимательно, Стайнке. Передача письменного материала состоялась. Ты ее просто не заметил.
– Я упустил их из виду на несколько секунд, когда мимо меня проводили лошадей, герр Комендант.
– Ну да. В наездницких школах встречаются лошади, – сказал я. – Ты видел, какие нашивки носят здесь умалишенные, Стайнке? На них значится "дурак". На них значится "Я кретин", видел? Думаю, нам стоит заказать 1 для тебя. (Да, и 1, уж коли на то пошло, для Прюфера.) В наездницких школах встречаются лошади, Стайнке… И послушай. Им можешь больше не заниматься. Следи за ней. Понял?
– Да, герр Комендант.
– Как они приветствовали друг друга?
– Рукопожатием.
– Рукопожатием, герр Комендант. Как прощались?
– Рукопожатием, герр Комендант.
Мы отошли в сторону, к нам приближалась группа поляков (немыслимо нагруженных). Наш разговор происходил в 1-м из складов при дубильне. Сюда стаскивали всякий привезенный эвакуантами дешевый хлам, чтобы сжечь его, как топливо, в печи дубильни, – картонную обувь, старые мешки, деревянные детские коляски и так далее и тому подобное.
– Какой была относительная продолжительность 2 рукопожатий?
– 2-е было дольше 1-го, герр Комендант.
– А насколько долгим было 1-е?
Будучи безразличным ко всякого рода "внутреннему убранству", с инструментами я всегда управлялся довольно ловко. Этой весной, когда Ханна отправилась погостить в Розенхайм, я успешно осуществил мой "домашний" замысел – установку сейфа, встроенного в стену гардеробной 1-го этажа. Разумеется, я пользуюсь и запирающимся шкафчиком, который стоит в моем кабинете (ну и в ГАЗе у меня также имеется массивный несгораемый шкаф). Однако тот, что наверху, выполняет совсем другую задачу. Он снабжен всякого рода наборными дисками и тумблерами, но это не более чем фасад. Откройте его – и что вы увидите? 2-стороннее зеркало, позволяющее лицезреть часть ванной комнаты. Видите ли, с ходом лет моя жена стала, увы, стыдливой – в физическом отношении, – а мне нравится разглядывать ее в натуральном виде, на что я, как супруг, имею полное право. Что касается особого "зеркала" (и это mot juste, нет?), то я получил его в Бункере 10, где им пользовались для наблюдения за ходом некоторых медицинских экспериментов. Когда оно стало ненужным, я подумал: привет, а вот мне оно пригодится!
Ну-с, вчера, едва Ханна вернулась из Школы верховой езды (пони), я замер у зеркала по стойке смирно, ожидая вечернего "представления". Обычно Ханна открывает краны, а затем довольно вяло раздевается. Ожидая, когда ванна наполнится, она время от времени наклоняется, чтобы проверить температуру воды, – эта часть самая лучшая (за ее выходом из ванны понаблюдать тоже стоит, однако Ханна имеет раздражающее обыкновение вытираться, стоя у подогреваемой вешалки для полотенец, а вешалку мне не видно). Вчера было иначе… Ханна вошла, заперла дверь, прислонилась к ней спиной, задрала юбку и вытащила из штанишек 3 листка светло-голубой бумаги. Пробежав глазами написанное на них, она прочитала листки 2-й раз и, не удовлетворившись этим, перечитала снова. На миг она словно погрузилась в грезы. Затем сместилась, разрывая письмо в клочки, налево, спустила воду в унитазе и, выждав необходимое время, спустила еще раз.
Теперь мне предстоит поведать неприятную правду. Когда Ханна читала письмо в 1-й раз, лицо ее выражало ужас, затем недоуменную сосредоточенность, а после… Под конец ее ладонь всякий раз прижималась к гортани, а затем почему-то соскальзывала вниз и принималась ласкать грудь (при этом плечи ее словно тянулись друг к другу). Как чувствовал себя, наблюдая за этим, я, муж, вообразить, полагаю, не трудно. Но и это еще не все. Несмотря на очевидный факт ее возбуждения, несмотря на несомненную явственность того, что в ней забродили женские субстанции (увлажняя ее, ускоряя пульс, потаенно поблескивая), Ханне не хватило обычного чувства приличия, которое требовало от нее принять ванну.
И с тех минут к лицу ее словно пристало определенное выражение. Удовлетворенное, мирное – словом, нестерпимо самодовольное. Мало того, она расцвела физически. Примерно такой же Ханна была на 4-м месяце беременности. Полной силы и власти.
По мнению Мебиуса из Политического отдела, нам следовало предпринять что-то в отношении поляков.
– Сколько их?
– Окончательно еще не решено. Я бы сказал, порядка 250. – Он постучал по лежащий на его столе папке. – Работа не маленькая.
– 250. – Мне это число таким уж большим не показалось, другое дело, что астрономические цифры, сообщаемые мне на Лугу Шмулем, несколько сбили меня с толку. – Да, полагаю, это потребует серьезных усилий.
– И в определенном смысле виноваты тут мы сами.
– Как это прикажете понимать?
– Та свалка в дубильне, – он вздохнул, – устраивать ее было несколько неразумно, вы не находите?
– Простите, старина, я как-то не улавливаю вашу мысль.
– Не следовало вытаскивать этот хлам за пределы "Калифорнии".
– Да какой хлам-то?
– Ну бросьте, Пауль. Проснитесь. – И он с нажимом произнес: – Я говорю о мусоре, который свалили туда после умиротворения территории вокруг Люблина. Крестьянская одежда. Крошечные домашние тапочки. Грубые четки. Служебники.
– Что еще за служебники?
– Точно не знаю. Я лишь цитирую доклад Эркеля. Какие-то паршивые молитвенники, полагаю. Они же там ревностные католики. Вы заметили, до какого состояния эта свалка довела тех людей? Скандал, да и только. Как мы могли допустить такое?
– Прюфер.
– Прюфер. Медлить не следует. Действовать нужно быстро. Это не евреи, Пауль. Не старухи и не дети.
– Они что-нибудь знают, эти поляки?
– Пока нет. Конечно, какие-то подозрения у них имеются. Но в точности они не знают ничего.
– На какой исход они надеются?
– На то, что их просто рассеют, разошлют кого куда. Однако с этим мы уже запоздали.
– Ну ладно. Пришлите мне список – ближе к ночи, идет?
– Слушаюсь, мой Комендант.
Будучи кавалером 2 Железных крестов (2-го класса и 1-го), я полностью уверен в моей мужской полноценности, всем большое спасибо, и не имею нужды нервически похваляться мощью моего либидо; в том, что касается половой потребности я, как и во всем остальном, совершенно нормален.
Катастрофическая фригидность Ханны проявилась на довольно раннем этапе нашей супружеской жизни, сразу после того, как я свозил ее на медовый месяц в Швайнфурт (первоначальную ее неотзывчивость, проявившуюся еще раньше, в первую пору нашей близости, я объяснял причинами медицинского характера, однако сейчас их уже не существует). Лично я возлагаю вину за все на Дитера Крюгера. И тем не менее я принял брошенный мне вызов с вошедшим в пословицу опрометчивым оптимизмом молодости (вернее сказать, относительной молодости – 29 лет). Я не сомневался, что со временем Ханна начнет откликаться на мою нежность, чувствительность, исключительное терпение – присущий мне стоицизм лишь укреплялся чистотой моей любви. Однако все сложилось иначе.