Мы поженились на святки 28-го. А 1 неделю спустя, после нашего возвращения под Розенхайм, интуитивные подозрения Ханны официально подтвердились: задержка составляла 6 недель. И это все изменило. Видите ли, я, так уж случилось, являюсь приверженцем доктрины, выдвинутой великим русским писателем и мыслителем графом Толстым, призывавшим в его шедевре, название которого от меня сейчас как-то ускользает (там стояло немецкое имя, оно-то и привлекло мое внимание… Вспомнил! "Крейцер"), к воздержанию от любой эротической активности не только во время беременности, но также и во весь период кормления грудью.
Не то чтобы естественные процессы, протекающие в теле женщины, вызывали у меня особую тошноту. Нет, дело просто в принципе, в уважении к новой жизни, к бесценному и священному формированию человеческого существа… Мы вполне откровенно обсудили это, и вскоре Ханна, горестно улыбаясь, согласилась с превосходством моих доводов. Полетт и Сибил родились летом 29-го – к нашей безмерной радости! А в следующие 3½ года моя жена вынянчивала двойняшек.
Честно говоря, обстановка в нашей семье становилась все более напряженной. И когда настало наконец время возобновить супружеские отношения, мы были – как бы это сказать? – по существу, чужими друг другу людьми. Та 1-я ночь – обед при свечах, цветы, мягкий свет, тихая музыка, своевременное уединение, – та 1-я ночь получилась далеко не успешной. После некоторых предварительных затруднений я привел себя в состояние полной готовности, однако Ханна проявила совершенную неспособность справиться с одолевшей ее скованностью. Следующая ночь оказалась ничем не лучше – и следующая за той, и следующая за этой. Я умолял Ханну вновь заняться лечением (или по меньшей мере обратиться к врачу и получить от него какую-нибудь мазь), но тщетно.
Было начало 1933-го. Великой Революции предстояло вскоре прийти мне на помощь. Позвольте, я улыбнусь – точно так же, как, надо полагать, улыбается Клио, муза истории, когда становится ироничной. После поджога Рейхстага (27 февраля) и вызванных им бесчисленных арестов именно тот человек, который принес столько горестей в мою спальню, и стал для меня источником эротического облегчения. Я подразумеваю дружище Крюгера. О, но это уже другая история.
Стоит ли удивляться, что до той поры я, здоровый молодой мужчина с нормальными потребностями, вынужден был искать облегчения на стороне?
Начать с того, что я предавался чрезвычайно лиричному, почти райскому флирту с разного рода…
Стук в дверь.
– Войдите, – сказал я. – А, Гумилия.
Со списком Мебиуса.
Доводилось ли вам замечать, что ночью, когда вы в полудреме пытаетесь разгладить под собой смявшуюся простыню, сама эта необходимость лишает вас сна? И какие огромные усилия приходится прилагать, чтобы вернуть его! Да, тело – штука важная, важная и грузная, и это живое тело, мое, – ладно, пропитанное сном, но непотопляемое, полное жизни, жизни!
– Боюсь, утро сегодня паршивое. Ну что же, отправляемся туда, штурмбаннфюрер?
– Да, да. Уже выхожу, во имя всего святого!
– Все в порядке, мой Комендант?
Прюфер ждал меня на грязном крыльце. Серый туман, вяло прораставший серым снегом – пухлыми сырыми снежинками. Я откашлялся и сказал:
– Какой нам нужен барак? Я забыл.
…Станислав Ставижински, Тадеуш Жежик, Хенрик Пилески – ночью, когда я просматривал "меню" Мебиуса, мне время от времени удавалось соотнести с именем лицо. И я понял, что по меньшей мере некоторые из этих людей были легендарными работниками, истинными стахановцами, лесопилками и паровыми катками в человеческом обличье, которым раз за разом удавалось продержаться целый месяц в угольных шахтах Фюрстенграбе, а потом (прогорбатившись несколько недель на прокладке железнодорожных путей) вернуться туда еще на месяц… Сидя за столом в своем кабинете, массируя при свете лампы лоб, я начал испытывать серьезные сомнения в разумности предложенной Мебиусом меры и в результате (да и в связи с другими моими заботами) выпил много, слишком много рислинга, водки, арманьяка и прежде всего сливовицы и не смог заснуть до 04.07.
А потому в 06.28, занимая свое место на скамье за столом в подвале Бункера 3 (красный кирпич, окна отсутствуют), чувствовал я себя и вправду препогано. Кроме Прюфера, Мебиуса и меня присутствовали 2 агента Политического отдела и капитаны Дрого Уль и Борис Эльц. А также переводчик из Postzensurstelle, которого Прюфер отпустил: поляки, сказал он, "заключенные тертые" и довольно прилично понимают немецкий язык… Выравнивая стопку своих бумаг, Мебиус невозмутимо сообщил мне, что осложнений он не предвидит. Уль принялся еле слышно напевать. Эльц закурил сигарету и подавил зевок. Я откинулся на спинку скамьи и принял вид удовлетворенный, хоть в животе у меня и бурлило с похмелья. Не стоило мне глотать в 05.05 "фанодром". Все, на что я устремлял взгляд, как-то расплывалось и рябило, точно перегретая батарея отопления.
Подвал начали заполнять поляки, построенные в колонну по 5 и ведомые 1 вооруженным конвоиром (ладно, таковым был старший сержант Палич, но 1 вооруженный конвоир?). Я едва поверил своим глазам. Эти заключенные имели сложение медведей и горилл, из-под их полосатой формы выпирали здоровенные мускулы, широкие загорелые физиономии лоснились от пота (у них даже обувь была настоящая!). Мало того, от них так и тянуло боевым духом – как от 1-классной бригады моторизованных войск (какая-то часть моей души внезапно воспылала желанием повести их в бой). Они входили и входили, их становилось все больше – 100, 200, 250, 300, – последним появился, будьте любезны, еще 1 небрежный солист, ненавидимый заключенными "бывший поляк" и наш давний сотрудник, староста лагеря Бруно Бродневич!
Мебиус нахмурился, покивал.
– Смирно! – скомандовал он, хлопнув ладонью по лежащей на столе папке. – Первым скажет несколько слов Комендант.
Для меня это было новостью. Я обвел подвал взглядом. У каждого из нас, офицеров, имелась кобура с "люгером", на плечах Палича и Бродневича висело, разумеется, по автомату. Однако я нисколько не сомневался: если этот батальон громил учует опасность – даже намек на нее, – никто из нас, германцев, живым отсюда не выйдет.
– Благодарю, унтерштурмфюрер, – сказал я и откашлялся. – Итак, солдаты, вам, несомненно, хочется узнать… Вам хочется узнать, почему этим утром вас разлучили с командами, в которых вы состоите. Да, работать вам сегодня не придется.
Негромкое признательное бормотание, я едва не зашел слишком далеко и не упомянул о 2-ном пайке (2-ной паек, если говорить со всей прямотой, выдал бы нас с головой).
– Поэтому вы сейчас получите завтрак и некоторое количество свободного времени. Вот и прекрасно. Причину вам объяснит унтерштурмфюрер Мебиус.
– Благодарю вас, штурмбаннфюрер. Теперь внимание. Вы поляки. Водить вас за нос я не собираюсь.
Вот тут я не смог удержаться от тонкой улыбки. Фриц Мебиус был гестаповцем до мозга костей. Смотри, слушай, сказал себе я, – сейчас последует хитроумная увертка. Он сыграет на них, как на лютне…
– Сегодня после полудня, скорее всего, около 5, – сказал он и посмотрел на свои часы, – все вы до 1 будете расстреляны.
Я ощутил во рту вкус рвоты (и может быть, даже вскрикнул)… Однако ответом Мебиусу было молчание – молчание 300 мужчин, которые перестали дышать.
– Да, именно так. Я говорю с вами как с солдатами, – громко продолжал он, – потому что вы и есть солдаты. В большинстве своем вы состоите в Армии Крайовой. И хотите знать, почему у вас не развязаны руки? Потому что вы не смогли убедить ваш Центр в том, что Кат-Зет – это его актив. Там полагают, что вы обратились в мешки с костями. Да и кто бы поверил, что в месте, подобном этому, существуют мужчины, подобные вам? Я и сам верю в это с трудом.
Унтерштурмфюрер заглянул в свою зеленую папку, гауптштурмфюрер Эльц завораживающе твердой рукой разлил по 7 стаканам содовую воду.
– Я содрогаюсь при мысли о том, что вы можете оказаться на свободе. Получив приказ из Варшавы, вы сровняете лагерь с землей, мы и моргнуть не успеем. Все кончено, солдаты. Вы отлично знаете, что произойдет, если сегодня днем вы попытаетесь взять над нами верх. Вчера я дал себе труд напомнить вам, что у нас имеются ваши адреса и приходские книги. Вы же не хотите, чтобы ваших матерей, отцов, дедов и бабок загоняли дубинками в скотские вагоны. Не хотите, чтобы ваши жены, дети, племянники и племянницы изжарились в крематориях. Давайте, попробуйте. Вы знаете, на что мы способны.
Молчание усугубилось. Мебиус прищелкнул языком и сказал:
– Все, что вам осталось, – умереть, как положено солдатам. А потому сохраняйте порядок. Вы показали нам, что такое гордость и храбрость поляков. И мы проявили к вам определенное германское уважение. О, помимо прочего, вы получите ваш последний ужин. 2-ю порцию теплой бурды. А теперь – пошли вон. Гауптштурмфюрер? Прошу вас.
Этим вечером, в 22.07, мне пришлось вылезти из постели и выслушать устный рапорт Прюфера. Из Бункера 3 я направился прямиком в лазарет, где профессор Зюльц вколол мне витамины и 2 кубика хлорпромазина, средства, предположительно, антирвотного, равно как и успокоительного. Оно, впрочем, не помешало мне блевать на всем пути из лазарета, и, ковыляя в сторону дома, я был уверен, что плюхнусь в грязь (о встрече дневного транспорта и речи идти не могло).
Теперь же я сказал Вольфраму Прюферу:
– Извините, что я в халате. Следуйте за мной. – Ладно, я поклялся, что некоторое время ни капли в рот не возьму, однако счел, что после такого дня Прюферу следует глотнуть немного, а не составить ему компанию – это было бы не по-мужски. – Ваше здоровье. Как все прошло?
– Довольно гладко, мой господин.
Часть польского контингента, собравшаяся во дворе Бункера 3, решила умереть, сражаясь (на баррикаде, быстро разрушенной), но остальных, 291 человека, расстреляли между 17.10 и 17.45 совершенно спокойно.
– Акция образцовая, – сообщил Прюфер без какого-либо выражения на его непроницаемом лице. – По-своему.
Я снова наполнил стаканы, и мы продолжили разговор, оставив, тем паче что час был поздний, обычные формальности. Я спросил:
– Вас не удивило, что Мебиус повел себя с такой… с такой неизысканной прямотой? Я ожидал, что он прибегнет к какой-то хитрости. Ну, вы понимаете, к своего рода обману.
– К обману он прибег вчера. Заявил полякам, что им следует преподать урок, и пригрозил взять их семьи, если они попытаются что-нибудь предпринять.
– Где же тут обман? Так мы обычно и поступаем, разве нет?
– Больше не поступаем. По-видимому, процедура была чрезмерно хлопотной, вот мы от нее и отказались. Поиски чьих-то родных обходятся слишком дорого. Их же, сами понимаете, давно выселили из домов, они разбрелись по стране. А кроме того…
Некоторое время он разглагольствовал о том, что в любом случае эти самые родные по большей части погибли – кто под бомбами и обстрелами, кто на виселице, кто от голода и холода, – если, конечно, их не расстреляли по ходу прежних карательных мероприятий. А затем с присущей ему манерной медлительностью добавил:
– Что касается упомянутых им детей, ½ их, тех, что поздоровее, давно вывезли в Рейх и германизировали. Выходит, и тут игра не стоит свеч.
– Так эти солдаты, – сказал я, – они просто…
– Никаких осложнений. Похлебали супа, провели час-другой за писанием почтовых открыток, а когда пришло время, даже пели. Что-то такое патриотическое. И почти все вопили напоследок нечто вроде "Да здравствует Польша". Но и не более того.
– Да здравствует Польша. Смешно.
Прюфер, разминая шею, сказал:
– Ну и еще один конфуз едва не случился. Нам же нужно было переместить трупы до того, как их соседи по бараку вернутся с работы, крытые телеги у нас имелись, но с кровью мы, натурально, сделать ничего не могли. Не было времени. Вернувшиеся увидели ее. Возникло некоторое напряжение. Напряжение, мой Комендант. Мебиус считает, что нам, возможно, придется ликвидировать еще 1 их партию. Повторить все еще разок.
– Н-да. Как ваш брат, Прюфер?
– Который?
– Тот, что в Сталинграде. Фрайхерр? Нет. Ирмфрид.
Оставшись 1, я провел час в кресле у камина, баюкая на коленях бутылку и предаваясь самоанализу. Я занимаюсь (размышлял я) ликвидацией старух и мальчишек, между тем как другие солдаты демонстрируют блистательное мужество. И разумеется, я с завистливым преклонением думал об унтерштурмфюрере. Встать лицом к лицу с теми здоровенными поляками и со льдом в сердце сказать им: "Ihr weisst wie wir sind".
Вы знаете, на что мы способны.
Вот это и есть Национал-Социализм!
И заметьте, избавление от молодых и старых также требует от нас сильных сторон и достоинств, пусть и иных, – фанатизма, радикализма, суровости, неумолимости, жесткости, холодности, безжалостности и так далее. В конце концов (часто повторяю я себе), кто-то должен же это делать. Как всем известно, евреи, будь у них хотя бы ½ шанса, обошлись бы с нами точно так же. Они отличнейшим образом доказали это в ноябре 1918-го, когда наживались на войне, покупая по дешевке, а продавая…
…Я заставил себя подняться и пройти на кухню. Ханна стояла у стола, деревянными вилкой и ложкой выгребая из большой чаши зеленый салат и отправляя его в рот.
– Ну что же, – сказал я, тяжело вздохнув. – Пора на фронт. Главное совершается там. Я на ½ решил попросить о переводе. На восток. Именно там, пока мы с тобой разговариваем, Ханна, куется мировая история. И я хочу быть в гуще этого, нет? Мы вот-вот нанесем жидо-большевизму величайшее…
– Кому?
– Жидо-большевизму. На Волге. Мы нанесем жидо-большевизму величайшее во всей истории поражение. Ты слушала речь? Город практически в наших руках. Сталинград. На Волге, женщина. На Волге.
– Время еще раннее, – сказала она. – А ты уже опять напился.
– Ну да, возможно. Как возможно и… – Я протянул руку к банке с маринованным лучком. И, с силой прожевывая его, сказал: – Знаешь, дорогая, я тут подумал. Я подумал, что нам следует сделать то немногое, что в наших силах, для Алисы Зайссер. Она вернулась сюда. Как заключенная.
– Алиса Зайссер? Почему?
– Своего рода… своего рода… загадка. Пардон. Она арестована как неблагонадежный элемент.
– Что это значит?
– Все что угодно. Бродяжничество. Попрошайничество. Проституция, оборони Бог. Роптания. Педикюр.
– Педикюр? Что ж, да, вполне логично. В военное-то время. Такой удар по нашей нравственности. – Она полотенцем утерла рот, ее Gesicht исказилось. – Которая уже, как я слышала, приходит в упадок.
– Чушь! Кто это сказал?
– Норберта Уль. Которая слышала это от Дрого. А он от Сюзи Эркель. А та от Олбрихта… ну ладно. В чем состоит то немногое, что мы можем сделать для Алисы Зайссер?
Начать с того, что я предавался в лесах, окружавших нашу баварскую ферму (которую мы снимали у родителей жены), чрезвычайно лиричному, почти райскому флирту с разного рода пастушками, молочницами и конюшенными девушками (началось все это, когда Ханна была на 4-м месяце). Как часто я в кожаных шортах и вышитой рубахе перепрыгивал через овечью купальню и вбегал в дверь амбара ради пылкой встречи с моей новой возлюбленной, а она с любовным вскриком, игриво повиливая укрытой льняным холстом попкой, улепетывала на всех 4 в наше потаенное гнездышко под стогом сена! И сколько часов скоротали мы в идиллическом загоне позади стригальни – Гензель, сжимавший улыбчивыми губами травинку, зарываясь лицом в девичий подол своей полногрудой, румяной Гретель!
Затем, в 32-м, мы с Ханной перебрались, что было неизбежно, в Мюнхен – в город моих мечтаний и устремлений.
Ушли в прошлое отары, ручейки, табуреточки доильщиц, первоцвет, богородская трава, свирели сельских дев. Приезжая каждый день в окрестности Дахау (где началась моя серьезная карьера) и возглавляя семью из 4 человек, я все еще находил время для идейных, но в высшей степени чувствительных отношений с весьма утонченной дамой по имени Ксондра, ее служебная квартира находилась на Шиллерштрассе, неподалеку от Центрального вокзала. Совершенно неожиданно она вышла замуж за преуспевавшего владельца ломбарда из Ингольштадта, но я продолжал обзаводиться в том же квартале и другими подругами – особенно стоит отметить Пуччи, Бубу и златовласую Маргерит. Впрочем, все это было очень давно.
Здесь, в Кат-Зет, да еще и в военное время, я никогда и мыслью себя не тешил о каком-либо "ненадлежащем поведении", считая, что было бы совершенно не по-германски компрометировать себя связью с коллегой (наподобие Ильзы Грезе) или с супругой коллеги (Берлин это не позабавило бы). А иных соблазнов здесь почти не наблюдается, поскольку лишь очень немногие из женщин сохранили менструации, да и волосы тоже. Если тебе совсем уж приспичит, тогда… Заведение в Катовице слишком убого и грязно, а вот краковское – предприятие германское и не уступит по чистоте оперному театру. Впрочем, со времени приезда жены я и туда ни ногой. Ах, я был образцом, идеалом, мечтой…
Однако ныне ситуация изменилась. А играть в эти игры могут 2. Разве нет?
У нас в Кат-Зет действительно имеется свинарник (скромный придаток к нашей сельскохозяйственной станции). А Алиса Зайссер получила образование ветеринарной медсестры. Форму она носит такую же, как все подсобные работники из числа заключенных: белая холщовая куртка с намалеванной на спине красной чертой и брюки с такой же полоской. Оглядевшись по сторонам, я постучал в окно ее операционной, и Алиса выскочила наружу.
– О, спасибо вам, спасибо. Спасибо, что пришли. Всегда так приятно видеть вас, герр Комендант.
– Герр Комендант? Пауль, прошу вас, – сказал я и дружелюбно усмехнулся. – Пауль. Нет – я и на минуту не забывал о вас. Бедная Алиса. Вам, наверное, туго пришлось в Гамбурге. Вы, должно быть, сильно нуждались. С пенсией ничего не вышло?
– Нет-нет. Ничего подобного. Меня арестовали прямо на вокзале, Пауль. Когда я сошла с поезда.
– Странно. – На груди она носила черный треугольник неблагонадежного элемента. А в треугольнике была вышита буква (обычно она обозначает страну происхождения). – Что может означать эта "Ц", вы же родились в Германии? – спросил я, улыбаясь. – Или все же на Цейлоне?
– "Цыганка".
Я на шаг отступил от нее.
– Ну, не могу сказать, что я этого не ожидала, – беспечно продолжала она. – Орбарт часто говорил: "Если с искренне вашим что-нибудь случится или тебе надоест и ты меня бросишь, – он так шутил, понимаете? – жди беды, любовь моя". Видите ли, моя бабушка была синти. И мы знали, что это есть в моем деле.