К. Федин, Л. Леонов, Вс. Иванов и многие другие принимали участие в революционных событиях, работая в армейских газетах, в советских учреждениях, но они были зачислены всего лишь в "попутчики". Сергеев-Ценский, А. Толстой, Пришвин, Чапыгин, Есенин и многие другие навсегда связали себя с новой Россией, а их относили к разряду новобуржуазной литературы, что равносильно реакционной, контрреволюционной. Грубая, предвзятая характеристика давалась Горькому, который назывался "бывшим главсоколом, ныне центроужом".
Здесь же, в первом номере "На посту", Г. Лелевич оценивает творчество Маяковского как "поэзию деклассированного интеллигента, заядлого индивидуалиста". Г. Лелевич, исходя из того, что "с изменением экономического базиса меняются и идеологическая надстройка, и потребности читателей", в статье "Отказываемся ли мы от наследства?" приходит к выводу: литература прошлого только объект "серьезнейшего научного изучения" "как продукт определенной классовой идеологии и в определенной исторической обстановке", "пролетарий в то же время строит свою литературу, совершенно отличную от прошлой, как по содержанию, так и по форме" (На посту, 1923, № 2-3. С. 50).
Лелевича поддержал А. Тарасов-Родионов в статье "Классическое и классовое": попутчик, "как бы доброжелательно к пролетариату он ни настраивался, - пока мы его не поставили прочно на коммунистическую точку зрения, - он все равно никаких объективных ценностей в целом создать для нас не может" (На посту, 1923 № 2-3. С. 92).
Характеризуя положение на литературном фронте, А. Чапыгин писал Горькому (1926): "Молодые писатели МАППа-ВАППа, ЦАППа и других ассоциаций густо невежественны, в этом их смерть. Один со мной пространно рассуждал о том, что-де "психология - это штука буржуазная, и мне - пролетарскому писателю - она не нужна..."" (Горький и советские писатели. Неизданная переписка, М., 1963. С. 646). Даже Федор Гладков, позиция которого значительно отличалась от чапыгинской по ряду вопросов, в 1928 году сообщал тому же Горькому: "...Наши шустрые пострелы и казенные писаря из "На литературном посту" невыносимо пустозвонят с репетиловской развязностью о вещах, в которых они ничего не смыслят. Все эти Волины, Зонины, Авербахи, Ермиловы, Фатовы и К, не имеющие никакого отношения к литературе, изо всех сил лезут в "вожди" и "идеологи" и с апломбом невежд и бесстыдников пророчествуют об "органически гармоническом человеке современности", о "живом человеке в художественной литературе и т. п." (там же, с. 104).
Булгаков осознавал себя продолжателем великих реалистических традиций русской литературы. По выражению самого писателя, "Дни Турбиных", "Бег", "Белая гвардия" - это "упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране". В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях "Войны и мира". Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией. Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает, несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми - аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР" (Октябрь, 1987, № 6).
Леонид Леонов, задумываясь над вопросом, почему некоторые писатели не могут написать о своей эпохе так, чтобы "каждая строчка жгла", видел одну из причин этого в том, что критики усматривают в любом просчете писателя "либо бессилие творческое, либо явную злонамеренность": "Существуют в литературных краях этакие добровольные аргусы, которые мгновенно свешивают это на весах советской благонадежности и, буде окажется, что процент "уклона" превышает процент "добродетели", сразу начинается самая похабная травля писателя" (Печать и революция, 1929, № I).
Остро поставленный вопрос "кто кого?" был механически перенесен в область литературы и искусства. Раз социалистическое строительство в своем поступательном движении вызывает сопротивление враждебных социализму социальных групп, то и "своеобразие современного этапа художественного развития в том и состоит, что враждебные пролетариату стремления обнаруживаются с особой силой" (Печать и революция, 1929, № 4). В связи с этим называются прежде всего имена Сергеева-Ценского и Булгакова. Л. Авербах в статье "Классовая борьба в современной литературе" (Звезда, 1929, № 1, с. 148) писал: "Буржуазная литература носит самый различный характер. С одной стороны, она носит характер контрреволюционного памфлета, как у Сергеева-Ценского, затем идеализация патриархальной старой деревни, как у Сергея Клычкова... и с другой стороны, если не идеализация, то во всяком случае оправдание белогвардейщины, как в "Днях Турбиных" Булгакова и в "Беге", произведении, еще более реакционном, чем "Дни Турбиных"".
Русская литература издавна славилась психологизмом, глубоким и тонким постижением человеческой души. Вот почему выступали и против психологизма: если враг будет изображен во всем многообразии и полноте своего характера, со всеми своими человеческими переживаниями, то может стереться граница между другом и врагом, тогда все смешается в "густой душевной мешанине", тогда психологизм "становится контрреволюцией". Отсюда и оценка "Белой гвардии".
Другие теоретики, выступавшие против "психологизма", ссылались на то, что "психология рабочего достаточно проста, ясна, что поэтому никаких сложных переживаний у рабочего нет, что всякие разговоры о психологизме являются интеллигентскими выдумками".
Не одного М. Булгакова подвергали разносной критике. В том же 1927 году А. Чапыгин в письме Горькому просит за Клюева: "Очень вас прошу написать в Москву кому-либо из власть имущих о Клюеве, - его заклевали и он бедствует, а между прочим, поэт крупный и человек незаурядный - пусть ему как-нибудь помогут. Не печатают его, и живет он по-собачьи. Жаль будет, если изведется!" (Горький и советские писатели. С. 656).
Ю. Тынянов пренебрежительно отзывался и о Сергее Есенине, не видя в его стихах ничего нового, оригинального: "В сущности Есенин вовсе не был силен ни новизной, ни левизной, ни самостоятельностью... Наивная, исконная и потому необычайно живучая стиховая эмоция - вот на что опирается Есенин". Стихи Есенина, по мнению Ю. Тынянова, - стихи для легкого чтения, и они в большей мере перестают быть стихами. Теоретик "формальной школы", цитируя, пожалуй, лучшие есенинские строчки, видит в них только "банальности", "слова захватанные", "ежеминутные". И все дело в том, что Есенин желает "выровнять лирику по линии простой, исконной эмоции" (Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Прибой, 1929. С. 544-547).
Б. Эйхенбаум публикацию сборников стихов А. Блока считал анахронизмом. "Блок увел нас от подлинного искусства, но не привел нас к подлинной жизни" (Б. Эйхенбаум. Сквозь литературу. Сборник статей. Л., 1924. С. 215-232).
В. Шкловский не принял роман Горького "Жизнь Клима Самгина": "Горький - жертва установки на "великую литературу""...
П. Незнамов дал резко отрицательный отзыв о романе Леонова "Вор" по той же самой причине: "Леонов... просто переписывает Достоевского" (там же, с. 139).
Леонид Леонов не выдержал и возмутился. "Следует разумно, - писал он, - использовать литературу для построения нового общества, следует всячески способствовать расцвету ее живых и здоровых сил, а не стандартизировать циркулярами художественную мысль" (Печать и революция. 1929, № 1, с. 69). Критики, которые стояли, как им казалось, на правильных позициях и поносили Горького, Сергеева-Ценского, Чапыгина, Есенина, Клюева, Клычкова, Шолохова, Андрея Белого, Федора Сологуба, Евгения Замятина, Булгакова, Леонова, Федина и др., как раз и способствовали своими циркулярами стандартизации художественной мысли. Сергеева-Ценского, Замятина, Булгакова называли "писателями новой буржуазии", "так как общая картина общественной жизни, которую они дают в своих произведениях, показывает их отрицательное отношение к современной действительности" (Саянов В. Современные литературные группировки. Л., 1930. С. 34).
В конце 20-х годов глава конструктивистов К. Зелинский, как бы подводя итоги этой нигилистической "переоценки ценностей", писал: "Да, не повезло русскому народу просто как народу... Мы начинаем свою жизнь как бы с самого начала, не стесняемые в конце никакими предрассудками, никаким консерватизмом сложной и развитой старой культуры, никакими обязательствами перед традициями и обычаями, кроме предрассудков и обычаев звериного прошлого нашего, от которого мысли или сердцу не только не трудно оторваться, но от которого отталкиваешься с отвращением, с чувством радостного облегчения, как после тяжелой неизлечимой болезни".
Самые прозорливые деятели того времени чувствовали, что "перебрали" с нигилистическим отрицанием культурного наследия народа, и предупреждали, что необходимо унять этот пафос. А.В. Луначарский на совещании в Отделе печати ЦК нашей партии в мае 1924 года, отвечая лидерам "напостовства", сказал: "Если мы встанем на точку зрения гг. Вардина и Авербаха, то мы окажемся в положении кучки завоевателей в чужой стране".
Даже в эти кризисные годы, при всей оригинальности дарования, при всей его неповторимости, Михаил Булгаков был верен национальным традициям. Он всегда был верен самому себе, взглядам, чувствам, тому, что обычно называют миросозерцанием. Не изменил себе художник и после того, как за короткий срок на него обрушилось 298 "враждебно-ругательных" отзывов о его творчестве. Он делал аккуратные вырезки этих публикаций, наклеивал их в альбом или вывешивал на стены комнаты, как рассказывали Л.Е. Белозерская, Е.С. Булгакова, явно издеваясь над всей шумихой недоброжелателей. В Отделе рукописей Российской Государственной Библиотеки имени В.И. Ленина хранится этот примечательный альбом - он стоит того, чтобы внимательно перелистать его, вчитываясь в то, что писали тогдашние критики. Иначе как коллективным доносом это и не назовешь. А много лет спустя Е.С. Булгакова извлекла из альбома все фамилии и составила список.
"Вспоминаю, как постепенно распухал альбом вырезок с разносными отзывами и как постепенно истощалось стоическое к ним отношение со стороны М.А., а попутно истощалась и нервная система писателя: он становился раздражительней, подозрительней, стал плохо спать, начал дергать плечом и головой (нервный тик). Надо только удивляться, что творческий запал (видно, были большие его запасы у писателя Булгакова!) не иссяк от этих непрерывных грубо ругательных статей. Я бы рада сказать критических статей, но не могу - язык не поворачивается" (Л.Е. Белозерская).
И, наконец, М. Булгаков, больной от недобрых предчувствий, издерганный постоянной травлей, обратился с письмом к Правительству СССР 28 марта 1930 года. А меньше чем через месяц ему позвонил Сталин (см. комментарии на с. 170-174).
Л.Е. Белозерская вспоминала, что к этому телефонному звонку прислушалась вся литературная и театральная Москва: "В скором времени после приезда из Крыма (лето 1930 года.- В. П.) М.А. получил вызов в ЦК партии, но бумага показалась Булгакову подозрительной. Это оказалось "милой шуткой" Юрия Олеши. Вообще Москва широко комментировала звонок Сталина. Каждый вносил свою лепту выдумки, что продолжается и по сей день"...
Читатели, конечно, обратят внимание на письма М.А. Булгакова Енукидзе, Горькому, Вересаеву, Правительству СССР, Сталину, брату Николаю Афанасьевичу в Париж, в которых он описывает свое положение после того, как все три его пьесы, поставленные в театрах, были сняты с репертуара, а законченные "Бег" и "Кабала святош" не разрешены Главреперткомом. В этих письмах чувствуется безысходность, отчаяние, но они полны так же благородства и достоинства. Читатели прочитают эти письма и комментарии к ним и поймут, в каком положении оказался писатель и кто был в этом виноват.
Положение М.А. Булгакова было действительно тяжелейшим. И телефонный звонок Сталина, пообещавшего хорошо оплачиваемую работу в любимом театре, действительно вернул его к творческой жизни.
Примем во внимание, что 1930 год - это год "великого перелома", бурная пора повсеместной коллективизации... Лишь в январе 1932 года, как свидетельствуют очевидцы, Сталин снова вспомнил о Булгакове, подивившись, что "Дни Тубиных", одна из его любимых пьес, не идет в театре. Таковы очевидные факты, которые необходимо учитывать, читая письма Михаила Афанасьевича этого времени. О своих переживаниях, связанных с возобновлением спектакля, Булгаков подробно рассказывает П.С. Попову.
Так что же происходило в жизни М.А. Булгакова за это время - от телефонного звонка Сталина до возобновления "Дней Турбиных"?
Булгаков начал работать над инсценировкой "Мертвых душ" Гоголя для МХАТа, куда он поступил режиссером-ассистентом: то, что было сделано с "Мертвыми душами" до него, никуда не годилось, и поневоле ему пришлось заново переписывать пьесу. Читатели сборника могут прочитать письмо Булгакова П.С. Попову, в котором выражено отчаяние Михаила Афанасьевича, связанное с этой инсценировкой в театре: "Одного взгляда моего в тетрадку с инсценировкой, написанной приглашенным инсценировщиком, достаточно было, чтобы у меня позеленело в глазах. Я понял, что на пороге еще Театра попал в беду - назначили в несуществующую пьесу... Кратко говоря, писать пришлось мне".
Из писем Л.Е. Белозерской читатели узнают о его поездке в Крым с артистами ТРАМа, о впечатлениях от Крыма - из писем к Н.А. Венкстерн. Вернувшись из этой поездки, Булгаков пишет "простые неофициальные строки" К.С. Станиславскому. Осенью 1930 года он завершает инсценировку "Мертвых душ", и театр приступает к репетициям, в которых активное участие принимает и Булгаков. В это же время он обращается к дирекции театра с просьбой дать ему аванс в тысячу рублей в связи с его денежными затруднениями. Читатели сборника поймут, почему он так нуждался в то время, из писем Михаила Афанасьевича брату Николаю.
В 1931 году Булгаков вновь вернулся к "роману о дьяволе", о чем свидетельствуют две тетради с черновыми главами романа. Но то, что получалось, казалось ему, вряд ли могло быть напечатано, и он вновь бросает рукопись романа, хотя предполагал завершить ее в самое ближайшее время: жизнь заставляет художника вернуться к более актуальным, злободневным задачам.
Больше года прошло с тех пор, как Булгаков послал письмо в Правительство и после разговора со Сталиным, а ощутимых сдвигов в его творческой судьбе так и не произошло. И он вновь решил обратиться к Сталину: "Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк. Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем..." На этом письмо обрывается, так и оставшись неоконченным.
В это время Булгаков начинает работать над пьесой о "будущей войне": в июле он заключает договор с театром им. Вахтангова и Красным театром в Ленинграде на пьесу "Адам и Ева", а в октябре читает ее в Ленинграде. В конце августа заключает договор на инсценировку романа Льва Толстого "Война и мир" для ленинградского драматического театра. 3 октября 1931 года Главрепертком разрешил постановку пьесы "Кабала святош", предложив переменить название. Пьеса стала называться "Мольер".
Большой интерес вызывают письма Булгакова Е.И. Замятину, В.В. Вересаеву, П.С. Попову. Из них мы узнаем и о самочувствии, о переживаниях писателя, о судьбе его литературных произведений, о творческих замыслах, о препонах, которые по-прежнему стояли на его пути. То разрешат к постановке "Бег", то снова запретят; поставят визу, позволяющую во всех городах Советского Союза постановку "Мольера", и снова откажут...
Особую ценность представляют письма М.А. Булгакова родным - матери, сестрам, братьям...
Из писем родным, прежде всего из Владикавказа, можно узнать о начале его творческого пути, о рукописях, которые остались в Киеве, о пьесах, с успехом шедших в местном театре. Но и не только об этом. М. Булгаков переживает в это время острые противоречия, разочарования и сомнения.
Гражданская война, утихающая как кровавое столкновение антагонистических классов, продолжалась в иных формах - в формах идеологических сражений против тех, кто так или иначе связывал свое настоящее с великим тысячелетним прошлым России. В "Записках на манжетах" Булгаков изобразит это столкновение как диспут о Пушкине, как дискуссию о культурном наследии вообще.
Булгаков не побежал вместе с белыми из Владикавказа, он остался в надежде, что его не тронут: его участие в белом движении в качестве военного врача было кратковременным и не принципиальным. Ему надоели тревоги, опасности, он хочет покоя, потому чистый лист бумаги его притягивал как мощный магнит: он хочет покоя, чтобы писать. М. Булгаков стал работать заведующим сначала литературной, а впоследствии театральной секцией подотдела искусств наробраза. Заведовал подотделом искусств писатель Юрий Слезкин.
Владикавказ - город с добрыми литературными и театральными традициями. И не все успели убежать, опасаясь красных. А некоторые просто ждали их прихода. Так что ожили два театра, опера, цирк, по-новому стали работать клубы, устраивая концерты, спектакли самодеятельных коллективов.
4 мая 1920 года местный "Коммунист" дал информацию о первомайском митинге-концерте: "Как всегда, Юрий Слезкин талантливо читал свои политические сказочки: как всегда, поэт Щуклин прочел свою "Революцию". В общем все артисты, все зрители и все ораторы были вполне довольны друг другом, не исключая и писателя Булгакова, который тоже был доволен удачно сказанным вступительным словом, где ему удалось избежать щекотливых разговоров о "политике". Подотдел искусств определенно начинает подтягиваться".
В эти первые дни Советской власти во Владикавказе Булгаков брался за любую работу, какую только предоставлял "господин случай". ("В общем, чего только не приходилось делать, особенно в эпохи, которые называют историческими..." - вспоминал позднее И. Эренбург.) Делился всем, что умел и что знал, горячо, активно, со всем жаром своей души отдавался он новому для него делу. Ничуть не приспосабливаясь ко вкусам тех, кто только приступал к освоению великой культуры прошлого, он говорил всегда то, что думал, что накопилось за годы самостоятельного чтения, за годы увлечения литературой и искусством. И все бы хорошо, если бы эта новая аудитория спокойно внимала умным речам и мыслям. Но жаждущая культуры молодежь, подстрекаемая "вождями" местного футуризма и пролеткульта, воинствующе диктовала свои мнения и суждения. Конфликт между Булгаковым и его единомышленниками и новым читателем и зрителем назревал...