29 июня 1920 года в Доме артиста, или Летнем театре, в девять часов вечера состоялся диспут на тему: "Пушкин и его творчество с революционной точки зрения". Сейчас почти невозможно восстановить все нюансы диспута, по материалам тех лет можно лишь пунктирно обозначить тезисы противоборствующих сторон. Если Астахов, в то время редактировавший газету "Коммунист", говорил: "И мы со спокойным сердцем бросаем в революционный огонь его полное собрание сочинений, уповая на то, что если там есть крупинки золота, то они не сгорят в общем костре с хламом, а останутся" (Коммунист, 1920, 3 июля), то Булгаков, естественно, говорил о великом значении Пушкина для развития русского общества, о революционности его духа, о связях его с декабристами, о новаторстве его как стихотворца и как великого гуманиста... "В истории каждой нации есть эпохи, когда в глубине народных масс происходят духовные изменения, определяющие движение на целые столетия. И в этих сложных процессах качественного обновления нации немалая роль принадлежит искусству и литературе. Они становятся духовным катализатором, они помогают вызреть новому сознанию миллионов люден и поднимают их на свершение великих подвигов. Так было в разные эпохи истории Италии, Англии, Франции, Германии. Мы помним, какую блистательную роль сыграло творчество великих художников слова - Данте, Шекспира, Мольера, Виктора Гюго, Байрона, Гете, Гейне... Мы помним, что с "Марсельезой" Руже де Лиля народ Франции вершил свои революционные подвиги, а в дни Парижской коммуны Эжен Потье создал "Интернационал"... Великие поэты и писатели потому и становятся бессмертными, что в их произведениях заложен мир идей, обновляющих духовную жизнь народа. Таким революционером духа русского народа был Пушкин..." - так говорил Булгаков на диспуте о Пушкине.
Через несколько дней после диспута, 10 июля 1920 года, в "Коммунисте" была опубликована статья М. Скромного "Покушение с негодными средствами", в которой резко осуждалась позиция Булгакова и Беме, осмелившихся выступить в защиту Пушкина. "Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием слова, - писал М. Скромный. - Объективно такой попыткой использовать "легальные" возможности являются выступления гг. Булгакова и Беме на диспуте о Пушкине. Казалось бы, что общего с революцией у покойного поэта и у этих господ. Однако именно они и именно Пушкина как революционера и взялись защищать. Эти выступления, не прибавляя ничего к лаврам поэта, открывают только классовую природу защитников его революционности... Они вскрывают контрреволюционность этих защитников "революционности" Пушкина... А потому наш совет гг. оппонентам при следующих выступлениях, для своих прогулок, подальше - от революции - выбрать закоулок".
Так Михаил Афанасьевич Булгаков попал под обстрел "критиков".
Вскоре, правда, Астахов, по словам Д. Гиреева, исследователя этого периода жизни и творчества Булгакова, был освобожден от обязанностей редактора решением Владикавказского ревкома "за допущенные ошибки", но Булгакову от этого стало ничуть не легче: его начали травить как заведующего театральной секцией подотдела искусств, не справляющегося с работой. Недостатков в работе, конечно, было много, их невозможно было устранить за два-три месяца, нужны были долгие годы по созданию национального театра Осетии. А деятели, подобные Астахову, требовали пролетарского искусства уже сейчас, сию минуту. Подотдел был подвергнут критике, созданная комиссия по проверке деятельности подотдела предложила реорганизовать его работу, изгнать из числа его сотрудников Слезкина и Булгакова как не проявивших достаточной пролетарской твердости, как "бывших", как "буржуазный элемент".
Три недели после этого Булгаков болел. Помогли супруги Пейзулаевы - не дали пропасть. Исхлопотали ордер на квартиру. А вскоре из Киева приехала измученная жена Татьяна Николаевна. "Через день переехали на Слепцовскую улицу. Из двух старых козел и досок смастерили широкую лежанку, фанерный ящик из-под папирос превратился в письменный стол. Пейзулаевы дали табуретки, старое кресло, матрац, кастрюли и посуду... Можно справлять новоселье..." - так описывает переезд в новую квартиру Д. Гиреев в книге "Михаил Булгаков на берегах Терека" (Орджоникидзе, 1980. С. 108).
После болезни Булгаков снова начинает свою просветительскую деятельность, выступает с лекциями, участвует в диспутах на различные темы, например такие, как "Любовь и смерть", участвует в вечерах, посвященных Пушкину, Гоголю, Чехову... Но за ним внимательно следили, и каждое его выступление попадало под обстрел "дебошира в поэзии", который, послушав Булгакова, тут же "летел с записной книжкой в редакцию". На четвертой полосе газеты появлялась рецензия: "Опять Пушкин!" И вечера запретили. "Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что же мы будем есть? Что есть-то будем?" - писал Булгаков в "Записках на манжетах", вспоминая этот период своей жизни во Владикавказе.
Здесь М. Булгаков начал писать для местного театра - нужны были революционные спектакли. Так появляются пьесы "Самооборона", "Братья Турбины", "Глиняные женихи", "Парижские коммунары". В письмах родным М. Булгаков подробно описывает свою жизнь во Владикавказе, свои первые литературные и театральные успехи, излагает свою литературную программу. 26 апреля 1921 года в письме к сестре Вере Булгаков доверительно сообщает, "как иногда мучительно" ему "приходится" в творческой работе, что творчество его "разделяется резко на две части: подлинное и вымученное", вымученное идет порой с успехом, а подлинное застревает в комиссиях.
Жизнь во Владикавказе была голодной, неустроенной, приходилось бороться за каждый "кусок" хлеба. Илья Эренбург вспоминал Владикавказ осенью 1920 года, когда он проездом останавливался в местной гостинице: "...все было загажено, поломано; стекол в окнах не было и нас обдувал холодный ветер. Город напоминал фронт. Обыватели шли на службу озабоченные, настороженные; они не понимали, что гражданская война идет к концу, и по привычке гадали, кто завтра ворвется в город" (И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Книги первая и вторая, М., 1961, С. 520). А в 1921 году здесь побывал Серафимович и нарисовал еще более безотрадную картину: "На станции под Владикавказом валяются по платформе, по путям сыпные вперемежку с умирающими от голода. У кассы - длинный хвост, и все, кто в череду, шагают через труп сыпного, который уже много часов лежит на грязном полу вокзала.
Положение безвыходное: денег совершенно нет, койки сокращены до минимума. Жалкие крохи, какие имеются, недостаточны даже, чтобы мертвецов вывозить.
Рабочие заволновались. Они отрывали крохи от своего жалкого заработка и несли в помощь голодным. На собраниях требовали экстренного обложения буржуазии. И добились этого обложения. Были собраны крупные суммы, и началась борьба с голодом и эпидемией. Стали подбирать голодных, сыпных, стали кормить, лечить, одевать".
Вот на этом фоне и развивалась творческая деятельность Михаила Булгакова. А тут еще М. Вокс не пропускал ни одного случая, чтоб не "уколоть", используя для этого даже успешные постановки пьес Булгакова в местном театре.
Наиболее шумный успех выпал на долю пьесы "Сыновья муллы", поставленной первым советским театром к майским дням 1921 года.
Наступили трудные дни, полные противоречивых размышлений. По всему чувствовалось, что Владикавказ исчерпал себя. Булгаков давно подумывал оставить его. Но куда ехать? В Киев? В Москву? Эти вопросы вставали перед ним, но он никак не мог решиться... Семья разбросана по разным городам страны, сестры уехали из Киева, живут в Москве, Петербурге, братья покинули Россию с деникинцами...
Булгаков давно мечтал о Москве, твердо уверенный в том, что в столице не должно быть такого бедственного положения для писателя.
Однако Москва встретила его холодно.
17 ноября 1921 года Михаил Булгаков сообщает матери о том, какую "каторжно-рабочую жизнь" он ведет в Москве, где идет "бешеная борьба за существование и приспособление к новым условиям жизни". Но через несколько месяцев дела стали налаживаться. 26 марта 1922 года в Берлине вышел первый номер газеты "Накануне", а в Москве создана московская редакция, которая должна была поставлять материалы о столице, Киеве, Петрограде и других городах Союза.
Эм. Миндлин, бывший в то время секретарем редакции "Накануне" в Москве, в книге "Необыкновенные собеседники" вспоминал о вхождении Булгакова в литературу: "Алексей Толстой жаловался, что Булгакова я шлю ему мало и редко.
"Шлите побольше Булгакова!"
Но я и так отправлял ему материалы Булгакова не реже одного раза в неделю. А бывало, и дважды... С "Накануне" и началась слава Михаила Булгакова..." (М 1968. С. 115-120).
Желание Алексея Толстого - "Шлите побольше Булгакова!" - совпадало с намерениями самого Михаила Афанасьевича. И он писал... Материальное положение несколько улучшилось, меньше стало беготни в поисках хлеба насущного, больше оставалось времени для творческой работы. Конечно, бытовые неурядицы по-прежнему отнимали много времени; не раз он в фельетонах пожалуется на своих соседей по квартире, которые бранятся между собой, варят самогон, пьют, но все эти "мелочи" отходят на "десятый" план, как только он закрывается в своей комнате и склоняется над чистым листом бумаги. Пред ним оживали картины недавнего прошлого, перед глазами вставали его родные и близкие, сестры, братья, друзья, с которыми ему довелось пережить почти два года гражданской войны в Киеве. Булгаков начал работать над романом, который вскоре получил название "Белая гвардия". Он уже написал "Записки на манжетах", где попытался рассказать самое интересное, что происходило с ним во Владикавказе и Москве, передать внутренние переживания русского интеллигента, попавшего в непривычное для него положение, когда нужно доказывать, что Пушкин - солнце русской поэзии.
Однако и в Москве развернулись настоящие бои вокруг все той же проблемы. Но в Москве и Петрограде возникают десятки частных и кооперативных издательств, в Берлине печатают его рассказы и фельетоны, очерки о Москве и Киеве...
"Я живая свидетельница того, с каким жадным интересом воспринимались корреспонденции Михаила Булгакова в Берлине, где издавалась сменовеховская газета "Накануне". Это были вести из России, живой голос очевидца", - вспоминала много лет спустя Любовь Евгеньевна Белозерская.
В начале 1923 года Михаил Булгаков - уже признанный в Москве и Берлине писатель и журналист. Его печатают не только в "Накануне" и литературном приложении газеты, но и в других московских газетах и журналах. В письме к Юрию Слезкину он рассказывает о своих творческих планах, о тех затруднениях, которые уже беспокоят его в связи с готовящимся в Берлине выходом "Записок на манжетах". Но настоящие конфликты еще впереди, а пока Булгаков с оптимизмом всматривается в будущее страны, которая только что получила новое название - Советский Союз.
Читаешь его "Золотистый город", опубликованный в четырех номерах "Накануне" за сентябрь-октябрь 1923 года, и словно видишь живые, прекрасные картины новой жизни, создаваемой умом, сердцем, руками людей, объединенных в единый и могучий Союз и показавших всему миру свои немалые достижения в сельском хозяйстве.
Михаила Булгакова радует сельскохозяйственная выставка, возникшая в неслыханно короткие сроки. И с каким презрением описывает он нэпмана и его Манечку, гремящую и сверкающую "кольцами, браслетами, цепями и камеями"; эта пара враждебна той "буйной толчее", которая спешит на выставку. Нэпман бормочет:
- Черт их знает, действительно! На этом болоте лет пять надо было строить, а они в пять месяцев построили!
Булгаков бывает в павильонах, на площадях, где возникают митинги, и повсюду видит картины новой жизни, бодрых, жизнестойких людей. В Доме крестьянина он увидел театрализованное представление, в котором "умные клинобородые мужики в картузах и сапогах" осуждают одного глупого, "мочального и курносого, в лаптях", за то, что он бездумно, без всякого понятия "свел целый участок леса". Павильон Табакотреста, павильон текстильный, павильон Центросоюза - точные детали, подробности, живые сценки, густые толпы посетителей. Вот три японца подходят к алюминиевой птице, гидроплану, двое благополучно влезли и нырнули в кабину, а третий сорвался и шлепнулся в воду. "В первый раз в жизни был свидетелем молчания московской толпы. Никто даже не хихикнул.
- Не везет японцам в последнее время".
Булгаков присутствует на диспуте на тему "Трактор и электрификация в сельском хозяйстве", слушает профессора-агронома, доказывавшего, что нищему крестьянскому хозяйству трактор не нужен, "он ляжет тяжелым бременем на крестьянина". Ему возражает "возбужденный оратор" в солдатской шинелишке и картузе:
- ...Профессор говорит, что нам, мол, трактор не нужен. Что это обозначает, товарищи? Это означает, товарищи, что профессор наш спит. Он нас на старое хочет повернуть, а мы старого не хотим. Мы голые и босые победили наших врагов, а теперь, когда мы хотим строить, нам говорят ученые - не надо? Ковыряй, стало быть, землю лопатой? Не будет этого, товарищи ("Браво! Правильно!").
"И в заключительном слове председатель страстно говорит о фантазерах и утверждает, что народ, претворивший не одну уже фантазию в действительность в последние 5 изумительных лет, не остановится перед последней фантазией о машине. И добьется.
- А он не фантазер?
И рукой невольно указывает туда, где в сумеречном цветнике на щите стоит огромный Ленин".
Конечно, Булгаков видел не только эти радостные, оптимистические картины. Он видел не только творцов новой жизни, "клинобородых мужиков, армейцев в шлемах, пионеров в красных галстуках, с голыми коленями, женщин в платочках..., московских рабочих в картузах", но и тех, кто все еще исподтишка шипел при виде этого изобилия и буйных красок жизни.
"Даму отрезало рекой от театра. Она шепчет:
- Не выставка, а черт знает что! От пролетариата прохода нет. Видеть больше не могу!
Пиджак отзывается сиплым шепотом:
- Н-да, трудновато.
И их начинает вертеть в водовороте".
Нет сомнений в том, что сам Булгаков - с клинобородыми мужиками и московскими рабочими в картузах, с "возбужденным оратором" в солдатской шинелишке, с народом, который гулом одобрения встречает каждое упоминание об Ильиче, с теми, кто совершает "непрерывное паломничество" к знаменитому на всю Москву цветочному портрету Ленина: "Вертикально поставленный, чуть наклонный двускатный щит, обложенный землей, и на одном скате с изумительной точностью выращен из разноцветных цветов и трав громадный Ленин, до пояса. На противоположном скате отрывок из его речи".
А перед этим Булгаков описал свои впечатления от посещения павильона кустарных промыслов, где увидел "маленький бюст Троцкого" из мамонтовой кости. "И всюду Троцкий, Троцкий, Троцкий. Черный бронзовый, белый гипсовый, костяной, всякий".
Не это ли сопоставление громадного Ленина с маленьким Троцким вызвало гнев одного из популярных руководителей страны того времени?
Заканчиваются эти очерки о Золотистом городе описанием игры десяти клинобородых владимирских рожечников, исполнявших русские народные песни на самодельных деревянных дудках: "То стонут, то заливаются дудки, и невольно встают перед глазами туманные поля, избы с лучинами, тихие заводи, сосновые суровые леса. И на душе не то печаль от этих дудок, не то какая-то неясная надежда..."
Нет никакого сомнения в том, что Булгаков с теми, кто строит новую жизнь, с теми, кто мечтает о машинах на крестьянских полях, кто борется за сохранение лесов, за установление порядка и справедливости в стране.
В предисловии к "Золотым документам", опубликованным в "Накануне" 6 апреля 1924 года, Булгаков писал: "Когда описываешь советский быт, товарищи писатели земли русской, а в особенности заграничной, не нужно врать. Чтобы не врать, лучше всего пользоваться подлинными документами".
М. Булгаков и стремился в своих очерках, рассказах, зарисовках к правдивому изображению советского быта, радовался тому, как возникал новый порядок в различных сферах новой жизни, но и бичевал недостатки, беспорядок, бесхозяйственность, очковтирательство, бичевал тех, кто устраивал в квартире "самогонное озеро", кто пил "чашу жизни"...
Он мечтал увидеть свою родину такой, где человек человеку друг и брат, где никто никого не унижает, где царствует равенство, социальная справедливость и братство. Но Булгаков жил в стране, все еще охваченной пламенем революционной гражданской войны. Шла коллективизация, индустриализация, много возникало тяжелейших, трагических конфликтов на этом пути. Гибли тысячи людей, ломались судьбы, шла борьба за выживание вообще. И в этот период нашей истории - столько исковерканных писательских судеб, столько запрещенных рукописей и спектаклей... Лишь немногим удалось победить в этой борьбе. Михаил Шолохов сумел отстоять свой "Тихий Дон" от попыток загубить его на "корню". Михаил Булгаков сражался за право быть таким, каким он был...
Быть может, самыми тяжелыми были для Михаила Афанасьевича последние годы жизни. Несколько лет готовился во МХАТе спектакль по пьесе "Кабала святош", и в течение этих нескольких лет автор по настоянию театра переделывал то одну, то другую сцены. За всем этим внимательно следили недруги талантливого драматурга. И как только "Мольер" вышел на публику, встретившую новую постановку радостно и бурно, сразу же появились в печати раздраженные рецензии, а "Правда" просто учинила разгром спектакля, опубликовав статью под названием "Внешний блеск и фальшивое содержание". 9 марта 1936 года, как только прочитали статью, - свидетельствует Елена Сергеевна Булгакова в своем "Дневнике", - Михаил Афанасьевич сказал: ""Мольеру" и "Ивану Васильевичу" конец". Днем пошли в театр. ""Мольера" сняли", - записывает Е.С. Булгакова.
А между тем ничто не предвещало столь печальной участи спектакля, принятого самым широким зрителем. В "Дневнике" Е.С. Булгакова в радостных тонах описывает зрительский успех спектакля. Вот, в частности, запись от 9 февраля 1936 года: "Опять успех, и большой. Занавес давали раз двадцать. Американцам, которых Миша пригласил, страшно понравился спектакль. Они долго благодарили и восхищались.
Акулов (секретарь ЦК ВКП(б). - В. П.) говорил, что спектакль превосходен, но вот подходит ли... для советского зрителя? Советовал выбросить сцену о монашке". 24 февраля: "В Мхатовской газете "Горьковец" скверные отзывы Афиногенова, Всеволода Иванова и Олеши. Грибков в отзыве пишет, что пьеса лишняя на советской сцене.
Участь Миши мне ясна, он будет одинок и затравлен до конца своих дней.
Спектакль имеет оглушительный успех. Сегодня бесчисленно давали занавес".
В дневниковых записях от 11 и 16 февраля Елена Сергеевна снова и снова радовалась успеху спектакля, показанному студенческой молодежи и "знатным людям", среди которых она называет Акулова, Боярского, Керженцева, Литвинова, Межлаука, Могильного, Рыкова, Гая, - "...вся публика была очень квалифицированная, масса профессоров, докторов, актеров, писателей. Успех громадный. Занавес давали опять не то 21, не то 23 раза. Очень вызывали автора". Но вместе с тем Елена Сергеевна обратила внимание на Афиногенова, смотревшего спектакль с "загадочным лицом", правда, он "много и долго аплодировал", но это не помешало ему дать в "Горьковец" "скверный отзыв" о пьесе. "Олеша сказал в антракте какую-то неприятную глупость про пьесу", - так непросто складывалось общественное мнение о "Мольере" М. Булгакова. "Ставлю большой черный крест"... - записала 9 марта 1936 года Елена Сергеевна, как только прочитали вместе с Михаилом Афанасьевичем статью в "Правде".