- Да, мама, - вскричал он, - это могучая девица, от поступи которой дрожит земля и рушатся темницы!
"Наверное, Соня Почкина, - подумала госпожа Лососинова, - она верно: когда ходит, весь дом дрожит".
- Она умеет быть ласковой и доброй, умеет погладить по голове мягкою как бархат рукою.
"Или Таня Щипцова", - подумала госпожа Лососинова.
- Но она умеет мгновенно превращаться в львицу и, оскалив зубы, готова вцепиться в горло всякому непокорному.
"Господи, на Мане Ножницыной хочет, на злючке этой".
- Да как же ее зовут? - не в силах больше терпеть, спросила старушка.
- Ее зовут… - произнес Степан Александрович, - пролетарская революция!
Глава 4
Судьба-индейка
У нас имеется черновик любопытного документа. Вот он:
В народный Комиссариат по Просвещению
от гражданина Степана Александровича
Лососинова
ЗАЯВЛЕНИЕ
Октябрьская революция есть событие беспримерной важности, оценить которое по достоинству вполне смогут лишь наши далекие потомки. Мы - современники - подобны песчинкам или окуркам, крутящимся в ее вихре, но если песчинки и окурки лежат бессмысленно, не зная, как и что, то дело нас, сознательных граждан, если не понять на самом деле, то хотя бы попытаться понять происходящее. Наше дело закрепить всеми возможными способами завоевание революции - оружием, словом печатным и непечатным. Что есть агитация? - Агитация есть воздействие на массы, и чем проще агитация, тем она действеннее, отсюда необходимость в революционной песне, в революционной частушке, в революционной шутке, но это не все. Если прислушаться к живой народной речи, то прежде всего нас поразит необыкновенное обилие всякой брани с уклоном в непристойность, иногда поистине художественную. Замечено, что интенсивность брани возросла после революции, что и естественно, ибо революция обострила чувства, обострила и их выражения. Недаром в народе слово "выражаться" равнозначаще слову "ругаться". Но печально, что, увеличившись количественно, народная брань не изменилась качественно, и крайне огорчителен тот факт, что товарищи красные комиссары ругаются совершенно так же, как ругались в старину кровожадные урядники и становые. А между тем, если бросить в массы новые, так сказать, революционные ругательства, брань могла бы стать могучим орудием пропаганды.
Для легкости усвоения можно было бы построить их по формуле старых. Например, вместо "Едят тебя мухи с комарами" предлагают "Едят тебя эсеры с меньшевиками". Например, вместо "собачий сын" - "помещичий сын" и т. п.
Для того чтобы придать всему этому начинанию характер планомерный и научный, предлагаю основать Государственный институт брани (Гиб), куда привлечь виднейших знатоков словесности, партийных товарищей и представителей от трудящихся масс. Сам я с удовольствием отдал бы все свои силы на организацию такого учреждения.
Степан Лососинов.
К сожалению, неизвестно, каков был ответ Наркомпроса на это в высшей степени интересное заявление. Но, из того, что Степан Александрович вскоре как-то разочаровался в коммунизме и не записался в партию, можно вывести заключение, что ответ был отрицательный, а может быть, бумага просто затерялась в делопроизводстве; это иногда тоже разочаровывает и охлаждает.
* * *
Степан Александрович избегал встречаться с Пантюшей Соврищевым. Дело в том, что он чувствовал, как после революции Пантюша возымел над ним какое-то преимущество. До сих пор, выражаясь фигурально, Степан Александрович был кучером, а Пантюша выездным лакеем, но теперь судьба мощною рукою вырвала вожжи из рук Лососинова и передала их Соврищеву.
Степан Александрович, зная, что он даровитее своего друга, был уязвлен этой шуткой судьбы, но однажды ему до зарезу понадобилось продать дюжину серебряных ложек, и он, скрепя сердце, отправился к Пантюше, ковыляя по сугробам неосвещенной и голодной Москвы.
У Пантюши в комнате было страшно жарко от раскаленной печурки. Пантюша без пиджака лежал на большом гардеробе, где у него была устроена постель, а внизу в кресле сидел тоже без пиджака человек с окладистой рыжей бородой со средневековыми усами и бровями. Человек этот на безмене вешал какие-то серебряные предметы, а Пантюша с интересом наблюдал за ним.
- Входи, входи, - с высоты своего величия крикнул Пантюша, - если ты дело принес, можно устроить.
Степан Александрович угрюмо вынул ложки. Рыжий человек молча положил их на весы.
- Что же, - сказал он, - две косых.
- Меня не считайте, - благородно заметил Соврищев.
- Ну, значит, две с половиной, заметано!
Степан Александрович, чтоб не унижаться, согласился.
Рыжий человек встал, с необыкновенной быстротой и ловкостью завернул в бумагу все вещи, запихал их в мешок с сеном, мешок сунул в баул, после чего, к удивлению Степана Александровича, расстегнул и опустил до колен брюки. Сделал он это, как оказалось, чтобы достать из какого-то внутреннего кармана деньги. Две с половиной тысячи дал он Степану Александровичу и большую пачку тысяч протянул Пантюше. Затем он застегнул штаны, сделал рукою приветственный жест, надел пиджак, шубу, шапку, забрал баул и вышел посвистывая.
- Гениальный человек, - сказал Пантюша, - удивительно умеет гнать монету, у него в комнате двадцать шесть градусов, он пьет спирт и ест оладьи. И, разумеется, на коровьем масле.
- Посадят, - пробормотал Степан Александрович, не расположенный восхищаться рыжим гением.
- А за что же его сажать? У него бумажка, служит по охране памятников.
- Ну, тебя посадят.
Пантюша презрительно усмехнулся.
Он пошарил у себя в жилетном кармане и протянул Степану Александровичу какое-то удостоверение.
Лососинов недоверчиво развернул его.
"Дано сие в том, что предъявитель сего товарищ Соврищев состоит преподавателем русского языка N-й трудовой школы".
Степан Александрович побледнел. Нужно сознаться, что в этот миг он унизился до зависти.
- Это дает мне официальное положение, - продолжал нахально Пантюша, - жалование, конечно, ерундовое, ну да, слава богу, пока на свете существуют тетки, я с голоду не помру. Ты знаешь, я недавно шелковую юбку продавал, ей-богу.
Сказав так, Пантюша весьма ловко спрыгнул с гардероба и, к удивлению Степана Александровича, вынул визитный костюм, в который, по-видимому, и решил облечься. При этом он вдруг спросил Степана Александровича:
- Ты сегодня вечером никуда не собирался?
- Нет.
- У нас сегодня в гимназии вечеринка, хочешь, поедем. Угощение будет тюрлюрлю. Все из белой муки. Я тебя познакомлю с преподавателями, и, чем черт не шутит, может быть, и ты нырнешь в педагогику.
- Видишь ли, я не настолько нагл, чтобы преподавать то, чего я не знаю.
- Чудак, ты будешь преподавать то, что ты знаешь. Дело в том, что у нас там историк какой-то подозрительный, все его побаиваются и хотят выпереть. У него что-то с носом неблагополучно, все меньше становится, вот тебя на его место.
Степан Александрович как-то упустил момент для величественного отказа.
- А это далеко? - спросил он, когда они вышли в метель.
- На Земляной вал.
- Такая даль, я не пойду.
- Тебя никто и не просит идти, - нагло отвечал Пантюша. И с некоторой опаской, оглядевшись по сторонам, крикнул: - Извозчик!
Извозчик подкатил с удвоенной лихостью. Они помчались по пустынным улицам. Ехать было удобно и свободно, ибо с тех пор, как трамвайные пути занесло снегом, улицы стали вдвое шире.
Они подъехали к ярко освещенному высокому дому. И когда вошли в подъезд, Степан Александрович на миг как-то утратил ощущение времени. На ярко освещенной лестнице толпились барышни в белых и пестрых платьях с бантами и при виде Пантюши разразились громом аплодисментов.
- Пантелеймон Николаевич приехал! - закричали звонкие голоса. Кто-то кинулся вверх, вниз, и вообще произошло необыкновенное волнение.
- Вот я привез вам своего приятеля, - сказал Пантюша голосом доброго наставника.
- Просим, милости просим, - закричали барышни, извиваясь от удовольствия.
Степан Александрович и Пантюша разделись в какой-то каморке, на двери которой висел огромный замок, и затем их повели вверх по лестнице - под звуки доносившегося откуда-то вальса.
В помещении было тепло, светло и по-веселому шумно.
- А как звали Татьяну по батюшке? - спрашивал идя Пантюша.
- Дмитриевна, Дмитриевна, - закричали все, - мы догадались:
…Дмитрий Ларин,
Господень раб и бригадир.
Под камнем сим вкушает мир.
- А как звали садовника у Лариных?
- Как? Как? Мы не знаем, скажите, скажите!
- Гименей.
- Почему, почему?
- А как же, там сказано:
Судите же какие розы нам заготовил Гименей.
На миг наступило недоуменное молчание, но затем раздался такой взрыв хохота, что у Степана Александровича зачесалась барабанная перепонка.
"Сволочь, ведь это он из "Сатирикона" вычитал", - подумал Лососинов с негодованием.
Но позади себя он слышал шепот:
- Какой веселый этот Пантелеймон Николаевич, какой душка!
Они поднялись на площадку, с которой был вход в зал, где кружились танцующие и гремел рояль.
- Здравствуйте, многоуважаемая Марья Петровна, - сказал Пантюша, целуя руку полной даме в золотых очках, - позвольте вам представить моего друга и коллегу по университету, известного историка Степана Александровича Лососинова.
- Очень, очень рада, - сказала дама, - в наш век ученые люди особенно дороги, пожалуйста, проходите в зал посмотреть, как веселится наша молодежь.
Здесь же у двери жались какие-то парни в валенках и подстриженные в скобку.
- Это ученики мещанского училища, с которыми нас соединили, - шепнул Соврищев, - они более для трудовых процессов употребляются,
- Ну-с, - сказал он опять наставническим тоном, - как вы учитесь, я знаю, посмотрю, как вы умеете веселиться.
К нему подбежала очаровательная девица с вызывающими глазками и сказала, волнуясь от радости:
- Можно вас пригласить на вальс?
Другая девица, блондинка, в голубом платье, обратилась с тем же к Степану Александровичу.
Он обнял мягкую голубую материю и, покачавшись, закружился со своей дамой (танцующая девица почитается дамой). Вальс из графа Люксембурга раскатывался по большому двусветному залу. Шуршали ноги, раздавался смех, веселые возгласы.
Степан Александрович как-то слегка обалдел и не обретал себя.
- Вы какой предмет больше всего любите? - спросил он блондинку, чтобы начать разговор, и почувствовал себя гимназистом.
- Русский язык, - без колебания отвечала блондинка, - мы все обожаем русский язык, потому что его преподает Пантелеймон Николаевич, а он такой умный и такой симпатичный, что просто не дождемся его урока.
Степан Александрович проглотил эту пилюлю.
- Ну, а историю вы любите?
- Ведь вы историк? - вопросом ответила блондинка.
- Да, - пробормотал Степан Александрович, хотя далеко не был в этом уверен.
- Вот если бы вы у нас преподавали историю, я бы ее любила, - деликатно ответила девушка, - а сейчас у нас историк очень бестолковый, вон он стоит.
Историк стоял у стены, нахмурившись и упершись указательным пальцем себе в нос.
Степан Александрович вспомнил рассказ Соврищева, но ничего особенного в носе историка не усмотрел.
Вальс замедлился и умолк.
Все окружили немку пианистку, выражая ей свою признательность. А затем все девушки сразу надвинулись на Степана Александровича и сказали: "Пожалуйте чай пить!"
- Нет, нет, - донесся голос Пантюши, - вы, Марья Петровна, не правы, по-моему, "Слово о полку Игореве" проходить необходимо, но, конечно, если Наркомпрос…
"В этом Наркомпросе все твое спасение, дурова голова", - подумал Степан Александрович и тут же почувствовал, что ему страшно хочется стать преподавателем в этой теплой и светлой школе.
"Черт его дери, - думал он, - глядя на историка, - пожалуй, он меня самого оставит с носом".
Они пошли в один из классов, где был сервирован чай для учителей, роскошный чай, действительно с белыми печеньями и булками, с медом и вареньем и с огромными бутербродами из черного хлеба с превосходной паюсной икрой.
У Степана Александровича забила слюна, и он невольно принял участие в расхватывании бутербродов, которым занимались, между прочим, только преподаватели. Девушки забыли о себе, поглощенные величием минуты. (Учитель и вдруг ест бутерброд!) За чаем Степан Александрович имел случай познакомиться со своими будущими товарищами.
Здесь был седой естественник, с лицом древнего мученика, француз, похожий на породистую лошадь, математик печального вида в сюртуке поверх лыжной фуфайки, седая немка, несколько каких-то педагогического вида дам, составлявших свиту начальницы. То была, так сказать, педагогическая аристократия - все старые преподаватели этой гимназии. Отдельной группой держались учителя, присоединенные вместе с мещанским училищем. Среди них был и историк с носом.
Пантюша чувствовал себя как дома. Он, очевидно, усвоил тон любимца начальницы (которая, хотя юридически была уже только учительницей, но фактически вершила всем), весельчака и страшно при этом ученого.
- Да, - говорил он, кушая булочку, - нам, московским филологам, есть что вспомнить. Например, Босилевский - грек. Ка-ак резал! Я просто рог разинул, когда он мне с первого раза "весьма" поставил.
Степана Александровича передернуло. Он знал точно, что Соврищев двенадцать раз проваливался у Босилевского и что "у", полученное им наконец, было результатом слезной мольбы и долгих унижений.
- Положим, я работал, - продолжал Пантюша. - Я бог знает как работал.
- Вы остались при университете? - спросил естественник.
Пантюша усмехнулся:
- У меня с оставлением вышла история. Меня сразу оставили четыре профессора! Пришлось отказаться вообще, чтоб никого не обидеть. И вот вообразите - начал уже писать диссертацию - трах, революция - одна, другая… Крест на ученой карьере. Но ничего…
- А у вас много печатных трудов?
- Трудов много, но… ненапечатанных. Где же я могу печатать?
- Положим.
- Я недавно разбирал свои рукописи, так под конец даже расхохотался. Вот такие груды… О чем только я не писал. О Египте, о Вавилоне, о Мольере, об Альфреде де Виньи, о Пушкине, о Ломоносове, о Руссо…
- А что, - спросил Лососинов, - "Юрий Милославский" не твое сочинение?
Все удивленно поглядели на него.
- Это же Загоскина! - сказала Марья Петровна. Степан Александрович покраснел:
- Я пошутил.
- Да, - продолжал Пантюша, обращаясь к девушкам, - вот, дети мои, берите пример. Учитесь, работайте, обогащайте свой умственный багаж!
- Ничто так не возвышает человека, как наука! - сказал естественник.
- Науки юношей питают.
- Век живи, век учись! - вставила немка.
На секунду все умолкли, как бы из уважения к науке, и были слышны лишь дружное чавканье и жевание. Из зала доносились возня и крики - это парни из мещанского училища играли в футбол, сделав из газет мяч.
- Главное, не надо падать духом, - продолжал Пантюша, - сколько раз, сидя над книгою бессонною ночью, я начинал чувствовать, что мне никогда не одолеть всю полноту науки. Но я тотчас же уличал себя в малодушии, встряхивал головою и через секунду с новыми силами уже плыл по океану мудрости.
- Как Пантелеймон Николаевич хорошо говорит, - пролаяла одна из свиты начальницы, - у меня тоже всегда так, как я читаю что-нибудь научное… вдруг как-то страшно станет, а потом так и поплывешь…
- И мне знакомо это чувство, - заметил естественник.
- Разум есть ладья на океане знания, - сказал математик.
- Ученье свет, а неученье тьма! - произнесла немка.
Опять все умолкли, а девушки скромно потупились, кроме двух или трех, все время пожиравших Пантюшу страстным взглядом. Он вдруг сказал:
- Впрочем, сейчас мы здесь, чтоб веселиться. Вальс, силь ву пле! - и, схватив под руку самую хорошенькую девицу, побежал с нею в зал. Все поднялись.
- Приятно, когда ученость соединяется с веселостью, - заметила еще одна из свиты.
- Но это бывает лишь в исключительных случаях, - строго сказала начальница, поглядев на учениц.
Она отвела в сторону Лососинова.
- Я хотела поговорить с вами… дело в том, что наш историк совершенно нетерпим… Это неуч и вдобавок, pardon, вы заметили, какой у него нос? Я уже подготовила почву в Моно. Вы бы согласились его заменить?
- О, конечно, с удовольствием!
- Вас рекомендует Пантелеймон Николаевич, этим сказано все. Я, конечно, теперь не играю никакой роли, я просто преподавательница… Все, конечно, зависит от школьного совета. Но… Сейчас у нас председателем вон тот старичок Кавасов, но мы хотим избрать Пантелеймона Николаевича… Вот, действительно, его нам бог послал. Я поражаюсь, как он успел в такие молодые годы достичь таких степеней… И о вас он тоже очень тепло отзывается…
Через неделю Степан Александрович стал преподавателем истории N-й трудовой школы и секретарем школьного совета.
Председателем единогласно был избран Пантюша Соврищев.
Глава 5
Страшный инструктор
Чтоб попасть в школу к девяти, надо было из дому выйти в восемь. Степан Александрович проснулся в это утро с нехорошим каким-то чувством. Было страшно, и тоска мешала вздохнуть всей грудью. Казалось, если бы можно было угадать причину тоски, стало бы легче. Была причина - приснившийся под утро сон: в морозное утро серые дымки над белыми крышами. Почему-то сон был страшен и вызвал тоску. Но чувствовалось, что и для этого сна была тоже какая-то причина, а ее он не мог угадать и потому нервничал. Хотел было лечь и опять уснуть на весь день, но потом одолела слабость. Да и не хотелось больше видеть снов. Уже три ночи снилось что-то страшное и непонятное. Оно забывалось, но на сердце было неспокойно весь день.
Степан Александрович вышел из дому. Еле-еле лиловел зимний рассвет. Люди шли посреди улицы, уступая дорогу автомобилям, худые, в странных одеяниях - в леопардовых шубах, в ковровых валенках, в телячьих куртках, в белых шапках с ушами ниже пояса. Почти все имели посторонний придаток - санки. Если санки сцеплялись, люди останавливались и, не спеша, смачно обкладывали друг друга нехорошими словами. Иногда из форточки вылетал и падал ужасный сверток. Уборные не действовали. Зияли пустые витрины магазинов.
Иногда громко на всю Москву кто-то от голода и холода щелкал зубами. То трещал пулемет. Обучались стрельбе разные особые отряды. На перекрестке валялись издыхающие лошади.
В школе было сравнительно тепло. Ученицы всегда были веселы и приветливы. Казалось, прилетали они каждый раз на каких-то чудесных коврах-самолетах из сказочных стран, где текут в кисельных берегах молочные реки. В учительской преподаватели обсуждали газету.
- Мы опять отступили.
- То есть кто это "мы"?
- Ну, красные.
- А, красные, да, отступили.
- У меня в квартире ноль градусов. Сплошной кошмар!
- Я вчера первый раз конину ел. И, вы знаете, ничего.
- В первый раз? Я уже давно ем.
- А вот Пантелеймон Николаевич!
Пантюша вошел с видом ласкового и гуманного начальника. В дверях тотчас начали мелькать девичьи лица.