И Соврищев неприлично обозначил основное занятие Степана Александровича.
- Я прошу тебя не вторгаться в мою личную жизнь.
- Я не вторгаюсь, а говорю… Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Не то Фамусов какой-то, не то Аксаков. Российский император в плену у хамов, а ты…
- Дурак! Я, может быть, больше тебя страдаю…
- Докажи на деле.
- И докажу…
Пантюша дерзко хихикнул.
- В этом халате? Ну, прощай, меня ждут мои единомышленники. Я хотел тебя привлечь, но если тебе важнее баба…
- Идиот! Воображаю, что это за компания.
- Во всяком случае, самоваров мы не ставим для дамских животов. Прощай!
- Подожди, в чем дело…
- Поедем, увидишь.
- Сейчас… я переоденусь… Хотя я уверен, что от тебя нельзя ждать ничего путного.
Пантюша ничего не ответил, но молча отогнул обшлаг пиджака.
Там был вышит крошечный двуглавый орел, но не общипанный, а как следует: орел с короной, державой и скипетром.
Степан Александрович побледнел от зависти, но нашел в себе силы недоверчиво усмехнуться. Затем он пошел одеваться.
* * *
На улицах было уже темно. Откуда-то доносились звуки Марсельезы и глухой грохот грузовиков, летящих во весь опор. Какая-то женщина пела во мраке:
Он бесстыдник, он срамник.
Все целует в личико,
Мой любезный большевик,
А я меньшевичка.
Степана Александровича слегка мучила совесть, ибо он ушел, ничего не сказав Нине Петровне, - она бы его не отпустила, боясь пролетариата. Правда, он сильно рассчитывал, что Толстина просидит еще часа три.
Они шли по темным переулкам между Арбатом и Пречистенкой. Внезапно Соврищев остановился и, вынув из кармана большие синие очки, как у слепых, сказал:
- Надень!
- Какого черта?
- Надень, говорю тебе!
- Я в них ничего не вижу.
- Это и требуется. Изображай слепого. Видишь, это конспиративная квартира, а мы еще не имеем основания доверять тебе.
- Дурак, я иду домой!
- Прощай!
- Постой!.. Ты хочешь скрыть от меня адрес?
- Да.
Степан Александрович с ужасом чувствовал, как Соврищев неуклонно берет над ним власть. Он мысленно проклял Нину Петровну.
- Я могу дать тебе слово…
- Милый мой, я действую по инструкции целой организации.
- Ну, черт с тобой!
Степан Александрович надел очки. Стекла с внутренней стороны были заклеены чем-то, так что решительно ничего не было видно.
Пантюша взял его под руку и энергично поволок.
Степан Александрович слышал, как сказала какая-то женщина:
- Господи! Сколько людей покалечили. Кто без глаз, кто без носа.
Они вдруг повернули направо и пошли но мягкой земле, - очевидно, по двору.
Глава 2
Многоголовая гидра контрреволюции
На особенный троекратный стук отворилась дверь, и торжественный радостный голос произнес, сильно картавя:
- Здравствуй, дорогой друг!
Степан Александрович снял очки. Они стояли в ярко освещенной передней, где по стенам висели гравюры и книжные полки. Человек небольшого роста в офицерской форме и с моноклем в глазу стоял с таинственной улыбкой на полном бритом лице, опираясь на костыль.
- Лососинов, - сказал Пантюша.
Тогда военный, ковыляя, подошел к Степану Александровичу, взял его руку так, словно хотел прижать к сердцу, и сказал, всё также грассируя "р" и картавя:
- Добро пожаловать, брат мой… Брат, ибо у нас одна мать - Россия!
И он заковылял на костыле, указывая дорогу.
Они прошли через уютную гостиную, тоже сплошь увешанную гравюрами и уставленную старинной мебелью.
Александр Первый таинственно улыбался со стены.
Военный привел их в кабинет, такой же старинный, где Степан Александрович, к своему удивлению, увидал Грензена и князя. Еще какой-то юноша с лицом, как у лягушки, сидел в углу с гитарой и перебирал струны.
Грензен и князь приветствовали вновь прибывших.
Лягушкообразный юноша отложил гитару и шаркнул ногой, одновременно наклонив голову под прямым углом.
- Лев Сергеевич Безельский, - сказал Соврищев, указывая на хозяина.
- Как, - вскричал тот, - и ты не сказал, куда ты ведешь своего друга и нашего брага! О, Талейран! О, хитрейший из дипломатов!
И он вновь поднес руку Степана Александровича к своему сердцу.
Затем все сели на диваны, причем Безельский подвинул гостям ящик сигар, а сам взял длинную до полу трубку.
- Филька! - крикнул он и стукнул костылем об пол.
Мальчик в серой куртке с позументами вошел в комнату и, улыбаясь, помог барину раскурить трубку.
- Чему ты рад, дурень? - спросил тот печально и торжественно. - Ты жид или русский?
- Русский.
- Ну, так рыдай, а не смейся!
Мальчик ушел, фыркнув.
Безельский положил больную ногу на бархатную подушку и пустил целое облако ароматного дыма.
- Et biеn, - сказал он.- Baron! Des nouvelles.
- Я неделю тому назад вернулся из Санкт-Петербурга, - заговорил юноша, кривя лягушачий рот, - церкви полны народом, и все ненавидят Временное правительство. Керенский явно сошел с ума. Мой дядя - барон Гофф - он его знает - и он тоже говорит, что он сумасшедший. Недавно он хотел прогнать своего шофера, а тот оказался большевиком, и Керенский струсил и извинялся. Дядя говорит, что он вообще трус и подлец.
- Грензен, - сказал Безельский, обращаясь к Грензену, - тебе не трудно выдвинуть тот ящик… первый от тебя… Что ты там видишь?
- Веревку, - сказал Грензен вежливо и удивленно.
- Достань ее.
Грензен достал из ящика довольно длинную веревку, вроде той, которой увязывают дорожные корзины. На одном конце веревки была сделана мертвая петля.
- Это мой подарок Керенскому, - сказал Безельский, - пока спрячь!
Все умолкли, а Пантюша украдкой с торжеством поглядел на Степана Александровича. Но в глазах у того уже горел внезапно вспыхнувший с новою силой огонь, и чуял Пантюша, что недолго ему властвовать. Ибо, по счастливому выражению, гений лишь на секунду может быть рабом.
Когда часа через два они вышли от Безельского, получив каждый инструкцию, как действовать, если что-нибудь случится и если ничего не случится, Степан Александрович, к удивлению Соврищева, пошел по направлению к своему месту жительства, т. е. в сторону, противоположную той, где жила опекаемая им особа. Прощаясь, Лососинов пожал руку Пантюше, на что тот сказал:
- Я ж тебе говорил, что общественная деятельность лучше всего этого дамья.
Они расстались. Была дождливая осенняя ночь. Люди притаились, и на улицах было пусто. Издали, со стороны Кремля, донесся вдруг выстрел. Пантюша невольно ускорил шаг, вернее даже побежал, и побежал он к Нине Петровне, отчасти потому, что это было ближе, но главным образом потому, что его мучила совесть: как-никак это он отбил у Нины Петровны ее защитника. Второй выстрел, раздавшийся в сырой мгле, как бы подтвердил правильность принятого им решения. Через полчаса, расстелив перед камином стеганое ватное одеяло, Пантюша и Нина Петровна играли в "пляж". Иллюзию несколько нарушало отсутствие на них купальных костюмов, но это было легко дополнить воображением.
Вдруг у самой двери послышались шаги. Пантюша бросился в гардероб, а Нина Петровна едва успела запихать под кровать части его одеяния.
Степан Александрович, движимый также укорами совести, решил вернуться к несчастной аристократке.
- В Москве стреляют, - мрачно сказал он, покосившись на одеяло у камина и на лежащую на нем, так сказать, Венеру.
- А, это хорошая идея! - продолжал он. - На дворе сыро и холодно.
С этими словами он медленно разделся, закурил папиросу и с суровым видом растянулся на одеяле.
- Нина Петровна, - сказал он, - я вступил в боевую монархическую организацию, с минуты на минуту я могу кого-нибудь убить, но и меня также могут убить с минуты на минуту; сейчас я принадлежу истории, я обречен, такие люди не должны иметь привязанности, поэтому между нами не может быть прежних отношений.
Сказав так, он покосился на Нину Петровну, но она лежала совершенно спокойно и почти спала. Она промычала что-то неопределенное, что крайне не соответствовало ее обычно бурному темпераменту.
- Ну, я очень рад, что вы так к этому относитесь, - с некоторой досадой пробормотал Степан Александрович, и вдруг оба вскочили. По залу опять раздались поспешные шаги и направлялись к дверям спальни.
- Муж! - воскликнула Нина Петровна и принялась швырять под кровать части одеяния Степана Александровича, который с быстротой молнии устремился к гардеробу и исчез в его недрах.
- Ты каким образом? - встретила Нина Петровна своего мужа. - Только не трогай меня холодными руками.
- Прости, что я не известил тебя о своем приезде, - произнес тот, сдувая пыль со стоявшего на камине слона, - но у нас в Петербурге бог знает что сделалось. Совет рабочих депутатов захватил власть, Керенский, говорят, бежал, переодевшись кормилицей. Ленин! Мы все подумали и разбежались. В Москве тоже что-то неладное творится. Впрочем, подожди, я сейчас переоденусь и умоюсь, а то я в вагоне рядом с такими двумя солдатами сидел, что просто дышать было нечем.
Он начал раздеваться.
Услыхав подобные политические новости, Нина Петровна забыла все на свете, бросилась на постель, положила голову между двумя подушками и принялась дрожать всем своим соблазнительным телом. Она уже как бы чувствовала у себя на шее нож гильотины и видела свою голову, носимую на пике впереди толпы большевиков, поющих "Саа ira".
Супруг ее между тем, раздевшись, пошел достать себе из гардероба халат. И тут увидал он двух друзей, сидевших там наподобие сиамских близнецов в утробе матери.
- А, добрый вечер, - сказал он смущенно, - а я… вот прямо из Петербурга… Чайку не угодно ли?
Друзья вышли из гардероба, и комната стала весьма походить на предбанник.
Они молча пожали друг другу руки.
- Вы меня извините, - пробормотал муж Нины Петровны, - я прямо с дороги, я только умоюсь.
И, накинув халат, он направился в ванную. А друзья между тем ринулись доставать из-под кровати платье и с лихорадочной поспешностью принялись разбирать свой скарб.
Когда муж Нины Петровны, умывшись, вернулся, они уже ничем не отличались от обычных гостей, только у Пантюши оба башмака были на левую ногу, а у Степана Александровича оба - на правую.
- Вы извините, что я в халате, - произнес муж Нины Петровны, - но, знаете ли, сейчас ездить по железным дорогам - это кошмар, и при этом такие ужасные события.
- И вы думаете, что все это будет иметь серьезные последствия? - спросил Степан Александрович, покосившись на темное окно.
И все тоже покосились, и в тот же миг где-то уже неподалеку треснул выстрел и за ним вскоре второй.
От мысли, что придется сейчас выходить в эту темную страшную ночь, у Пантюши как-то нехорошо стало на сердце, а потому он очень обрадовался, когда хозяин сказал:
- Вы уж ночуйте у нас, в кабинете как раз два дивана. В таких случаях не следует разбиваться. Один ум хорошо, а два и даже три всегда лучше.
На следующее утро кто-то жарил вдоль улицы из пулемета, а вскоре по соседству заухала пушка. Выйти из дома не было никакой возможности. И всю великую неделю, в течение которой, так сказать, в муках рождалась рабочая власть, Степан Александрович, к своей великой досаде, принужден был бездеятельно просидеть в доме Нины Петровны. Чтобы побороть эту досаду и еще какое-то неприятное ощущение под ложечкой (иди речь о другом человеке, мы бы назвали это страхом), он целые дни играл в "кабалу" с мужем Нины Петровны.
Глава 3
Многоголовая гидра контрреволюции
Выписка из протокола О. В. С. Д. и У. К. С.
Слушали: Доклад Безельского о необходимости отрезать Москву от снабжающего ее Юга.
Постановили: Поручить С. Лососинову и П. Соврищеву взорвать мост через реку Оку близ Серпухова по Курской ж. д. для чего сговориться с проживающим в Серпухове отставным полковником Глуховым.
- Здесь живет пол… пардон, гражданин Глухов? - спросил Степан Александрович у полной женщины, открывшей дверь.
- А вам его на что? - спросила подозрительно женщина, слегка отступая, ибо в теплые сени мгновенно ворвалась холодная январская вьюга.
- Нас направил к нему его друг Лев Сергеевич Безельский.
- А ну-ка подождите, я спрошу, какой такой друг.
Она захлопнула дверь, предоставив снегу заметать друзей.
- Никакого Безельского нету, - сказала женщина, снова отворив дверь. - Да вы скажите, по какому делу?
Степан Александрович обиделся.
- Дело это настолько важно, - произнес он внушительно, - что о нем я могу говорить только лично с господином Глуховым.
- Да, да, - подтвердил Пантюша. И по комплекции женщины судя об ее политических убеждениях, смело добавил: - Да вы не беспокойтесь, мы не большевики какие-нибудь.
Тогда их впустили в маленький домик с темной передней, откуда, раздевшись, они прошли в уютную с крашеным полом гостиную, освещенную керосиновой лампой. За столом, покрытым скатертью, сидел в кресле старичок и раскладывал пасьянс, а против него сидел кто-то вроде Льва Толстого в период написания "Чем люди живы". Он пил чай из блюдечка, с треском прикусывая сахар.
- Вот к тебе пришли, - сказала женщина, - не знаю, кто такие.
Посетители назвали себя, и на испуганно-удивленный взгляд полковника Степан Александрович произнес:
- Нам бы хотелось с вами поговорить конфиденциально.
- А я вам, собственно, на что-с? - спросил полковник.
- Очень важное дело, Лев Сергеевич Безельский полагал…
- Да я не знаю никакого Безельского! Впрочем, позвольте, был такой Сергей Петрович Безельский, еще он пушку поднял и надорвался.
- Ну, а это его сын, - уверенно заявил Пантюша.
- Так, так, здоровый был человек, но пушка его все-таки осилила. Ну и что же?
- Мы не можем при свидетелях, - сказал Степан Александрович, хмуро поглядев на толстую женщину и старика, который в это время перекувырнул чашку, положил на нее огрызок сахару и произнес:
- Так, стало быть, заметано?
- Ты, Бумочка, с Данилычем выйди в кабинет, я вот с ними поговорю, а потом опять с Данилычем.
- Только ты без меня ничего не предпринимай, - сказала женщина и удалилась с Данилычем.
- Дело, собственно говоря, идет о взрыве моста через Оку, - сказал Степан Александрович, умно и проницательно глядя на полковника.
- Виноват…
- Лев Сергеевич надеется, что вы поможете нам своим многолетним опытом и знанием укажете, как всего быстрее и безопаснее взорвать мост, то есть в том смысле, чтобы никто не мог заподозрить о нашем участии в этом деле.
В это время полковник внезапно откинулся на спинку кресла. Лицо его исказилось, глаза налились кровью и почти вылезли из орбит, и он несколько раз с выражением невыразимого страдания шмыгнул носом. Затем лицо его вдруг приняло обычное выражение.
- С утра сегодня хочется чихнуть, - сказал он, - и никак не могу. У нас в полку был поручик, так он, бывало, когда ему также вот чихнуть хочется, схватится, бывало, за нос и бегает.
Старичок посмеялся:
- А вы, господа, в самом деле, зачем приехали?
И тут, к великому недоумению Степана Александровича, Пантюша вдруг сказал:
- А что, этот старик Данилыч случайно не огородник?
- Огородник.
- А бриллиантов он не покупает?
- Покупает.
- Может он купить у меня вот эту вещь, это одна дама знакомая просила продать.
И, к негодованию Степана Александровича, Пантюша вынул из кармана футлярчик с брошкою Нины Петровны.
- Пумочка, - крикнул полковник, - поди-кась сюда!
Степан Александрович встал, сверкая глазами.
- Я не буду вам мешать, - произнес он с тонким сарказмом в голосе и вышел в переднюю, а оттуда, одевшись, на улицу.
По широкой улице неслась метель, залепляя желтеющие огоньками ставенные щели. Степан Александрович думал об огромном, ужасно длинном и тяжелом мосте, ледяными арками нависшем над застывшей рекой.
"Взорвать этот мост, - думал он, - и большевики слетят, а человек, считающий себя отставным полковником, быть может, даже гордящийся своим чином, нисколько, не загорается этой идеей, а интересуется больше какой-то брошкой. А между тем стоило ему только захотеть, и мост разлетелся бы на мелкие куски. Почему я не сапер, господи боже мой, почему я не сапер".
Дверь отворилась, и вместе с полоской света на улицу выскочил Пантюша. Он, по-видимому, не в силах был скрывать свою радость, напевал и приплясывал.
- По полторы тысячи за карат, - произнес он, - и просил еще привозить, завтра же начну всех своих тетушек перетряхивать. Этак, пожалуй, при большевиках заживем еще лучше, чем при царе.
Через час они уже стояли в телячьем вагоне, ныне приобретшем права пассажирского, и слушали удивительный разговор других пассажиров, сплошь состоявший из одногр излюбленного российского ругательства, повторяемого то с бесшабашной жизнерадостностью, то с глубокой грустью, то с философическим глубокомыслием.
Степан Александрович ехал, погруженный в глубокую задумчивость. "Злится, что я у Нины Петровны брошку перехватил, - думал Соврищев, - черт с ним, не зевай в другой раз".
Но Пантюша ошибся. Он не знал, он не мог понять микроскопическим своим мыслительным аппаратом, что в душе Степана Александровича происходил душевный переворот, столь же великий, как переворот Октябрьский. И когда поезд доплелся наконец до Курского вокзала, то в потоке матерщины на перрон вылетел из телятника не прежний Степан Александрович Лососинов. Прощаясь, он не подал Пантюше руку. Идя по глубокому снегу на родную Пречистенку, встретил он отряд людей в серых шинелях, громко певших: "Вставай, проклятьем заклейменный" - и вдруг почувствовал, что на спине у него выросли крылья.
- Не будь на мне ботиков, - говорил он впоследствии, - я бы, наверное, улетел в тот миг в счастливое царство грядущего. Мое сердце забилось вдруг, так сказать, в унисон с сердцем Советского правительства, и я понял вдруг, какое в этом великое заключается счастье!
В этот вечер старушка М-м Лососинова сидела, по обыкновению, в своей комнате, а перед ней стояла на столе кубышка с сахаром, и она размышляла, куда бы убрать эту кубышку, чтобы ее не могли найти при обыске.
Степан Александрович вошел в комнату бодро и торжественно.
- Мама, - сказал он, - вы человек старый и отсталый в духовном отношении, я же человек молодой, живой, мне принадлежит будущее.
"Жениться хочет, - задрожав от радости, подумала госпожа Лососинова, - лишь бы не на какой-нибудь финтифлюшке".
- Я знаю ваше отношение к партии, вы, конечно, будете возражать, бранить меня.
- Да что ты, Степа, - перебила старушка, - если хорошая партия, за что же я бранить буду. Девица?
- Какая девица?
- Ну, невеста твоя - девица?
Степан Александрович нахмурился было, но слишком радостно было у него на душе и злиться не хотелось.