И Степан Александрович, уйдя к себе в комнату, дважды повернул ключ.
Госпожа Лососинова привела в порядок мебель, погасила свет и ушла к себе.
"Нужно будет, - подумала она, - ему в суп александрийского листу подмешать".
Глава 4
Рубикон перейден
- За каким дьяволом мы сюда приехали? - спросил Соврищев, когда извозчик по распоряжению Степана Александровича подъехал к дверям одного из кремлевских дворцов.
- А вот увидишь, - сурово отвечал Лососинов, входя в роскошный вестибюль.
Бритые швейцары, похожие на фотографии знаменитых артистов, сидели на дубовых стульях и хрипло над чем-то смеялись.
- Мне князя Почкина, - сказал Степан Александрович, приготовляясь снять пальто и в то же время боясь унизиться, если снимет его сам.
Швейцары, сидевшие поодаль, молча отвернулись, а у ближайшего сделался страшный припадок зевоты, в который ушла вся энергия его организма.
Степан Александрович сам повесил пальто на один из бронзовых крючков.
Швейцар между тем с треском сомкнул челюсти и хотел что-то сказать, когда новый припадок зевоты помешал ему в этом. Он махнул рукой, как бы приглашая прибывших подняться по лестнице, и, по-видимому, тотчас же забыл про их существование.
- Посмотрим, будет ли он через год зевать в моем присутствии, - пробормотал Лососинов, взбираясь по лестнице, - мопс!
Поднявшись и войдя в первый зал, Соврищев чуть не вскрикнул от удивления. По всем возможным направлениям стояли столы, а за этими столами девушки в белых, как морская пена, одеяниях и ручками, напоминавшими по нежности эйнемовские безе, скатывали бинты.
У Соврищева разбежались глаза, закружилась голова, и он едва не упал на зеркальный паркет.
- Имей в виду, - прошептал Степан Александрович, - что это все - аристократки… Я не поручусь, что среди них нет какой-нибудь великой княжны. Поэтому брось свои штучки.
В следующей зале их ожидало не менее внушительное зрелище. Уже не барышни, а седые дамы торжественно сидели за швейными машинками и шили с мечтательным выражением лица.
- Графиня, - сказала одна из них, обращаясь к соседке, - я не понимаю, к чему такие длинные кальсоны? По-моему, таких ног у людей не бывает.
- Я сама удивляюсь, но ничего не поделаешь. Надо шить, как сказано. Те, кто давал размеры, лучше нас с вами знали, какие бывают у людей ноги.
Пантюша Соврищев инстинктивно боялся важных дам. Он как-то весь съежился и вздохнул свободнее, когда следом за Степаном Александровичем вошел в роскошный салон, превращенный в канцелярию.
Молодой человек с необычайно гладким пробором и с бледным лицом сидел за одним из письменных столов и созерцал висевший напротив портрет Кутузова.
- Экая прорва орденов, - говорил он более взрослому джентльмену с прекрасными черными усами, - ведь вы смотрите… Все звезды имел. А… Алябьев. Здорово. А? А мы с тобой Станиславу рады. А?
- Ну Андрея Первозванного у него нет, - задумчиво произнес тот, глядя на портрет.
- Как так? А это?
- Это Александр Невский.
- Чепуха!
- Хотите пари?
- На сколько?..
Усатый джентльмен наклонился к уху молодого человека и шепнул что-то, отчего тот раскис от смеха.
- Подлец вы, Алябьев! - пробормотал он. - Ну ладно, согласен! А как проверим?
- Спросим Почкина, он все ордена знает, как отче наш.
- Я могу видеть князя Почкина? - спросил в это время Степан Александрович.
- А по какому делу?
- Скажите просто - Лососинов. Он знает.
- Как?
- Лососинов.
- Гм… Хорошо… сядьте, - прибавил он, хотя сесть было совершенно негде.
Молодой человек между тем что-то крупно писал, слегка высунув язык, очевидно, для облегчения процесса писания.
- Ну, конечно, Александр Невский, - сказал, возвратившись, усатый джентльмен.
- Честное слово?
- Ну вот. Спросите сами… Да, - прибавил он, - обращаясь к Степану Александровичу, - вас просят.
Соврищев, ожидавший, что их выставят со скандалом, чрезвычайно изумился, "Молодец Степан, - подумал он, - не подкачал".
В большом кабинете сидел со скучающим видом почтенный человек с седою бородою, расчесанною врозь, чтобы не скрывать висящего под воротничком Владимира.
Рядом сидел рыжий господин и таинственно что-то рассказывал.
- Я и говорю, - бормотал он, - ваше высочество, ведь дважды восемь - шестнадцать. Нет, говорит, восемнадцать. Сосчитала на пальцах. Ну да, говорит, я и говорила шестнадцать, а вы всегда скажете…
- Не понимаю, - заметил князь Почкин, кивая на угол комнаты, - откуда во дворце могут быть кошки? Смотрите - кошка.
Он медленно перевел глаза на Лососинова.
- Чем могу служить? - произнес он, вежливо проглатывая зевок.
"Что они все раззевалась?" - с досадою подумал Соврищев.
- Моя фамилия Лососинов, - произнес Степан Александрович довольно-таки гордо, - я надеюсь, князь, что мое дело уже рассмотрено?
- Да, ваше дело рассмотрено, т. е., кажется, рассмотрено… Смотрите, - воскликнул князь вдруг с удивлением, - опять кошка.
- Это та же самая, князь.
- Да нет же. Ту я заметил. У той на лбу белое пятно, а у этой нет. Так ваше дело рассмотрено… Ведь рассмотрено дело э… э… простите…
- Лососинова.
- Да, вот именно.
- Рассмотрено.
- И…
- Постановлено отправить с пополнением на фронт.
- Я очень вам признателен, князь, - заговорил. Степан Александрович, - но позвольте вам рекомендовать и друга моего Соврищева. Он, как и я, одержим жаждою принести себя на алтарь отечества.
- Ага… Ну пусть заполнит анкету… Нам нужна молодежь энергичная и… ну да, энергичная…
Соврищев, выпучив глаза, глядел на Лососинова.
- Послушай, - пробормотал он, - а там не опасно?
Но Степан Александрович сделал вид, что не заметил, а рыжий господин, медово поглядев на Соврищева, произнес:
- Анкету вы спросите в соседней комнате у такого юноши с пробором - он секретарь… Впрочем, позвольте, я провожу вас, а то он, знаете, новый человек… Что называется, еще не вошел в курс…
- Возможно, что тут есть крысы. Посмотрите, князь, вон еще кошка, - заметил Степан Александрович, начавший чувствовать себя как дома.
Князь вдруг нахмурился:
- То есть что вы этим хотите сказать?
- Я думал, этим объясняется обилие кошек.
- Если бы это объяснялось только этим, то нечего было бы и удивляться… Впрочем, извините, я занят… Я занят… Видите, у меня бумаги. Я не могу отрываться ежеминутно из-за пустяков. Артемий Львович, пожалуйста, больше никого… Я не принимаю… у меня доклад в Марфо-Мариинской…
Соврищев, заполняя анкету, украдкою оглядывался по сторонам. Со стен на него насмешливо глядели узкие бритые лица александровских генералов. Степан Александрович нарочно не подходил к нему, а в стороне беседовал с усатым джентльменом по поводу формы.
- Вы закажите себе френч, знаете, такой, с карманами, - говорил джентльмен, - ну, конечно, сапоги и галифе… Разумеется, шинель… ну шапка… В штатском не советую… Там, знаете, в прифронтовой полосе в штатском ходят только жиды… Морду могут набить.
Когда Лососинов и Соврищев вышли из дворца и Соврищев собирался было уже накинуться на Степана Александровича со всевозможными упреками, тот вдруг с необычайной стремительностью обернулся назад. Соврищев, шедший позади и не ожидавший маневра, налетел на него, и они крепко стукнулись лбами.
- Что ты, ходить не умеешь, - воскликнул с досадой Пантюша, потирая ушибленное место, - и не поеду я ни на какой фронт… И война-то, говорят, кончается.
- Не поезжай, но помни, что над твоей трусостью будет смеяться весь дворец.
Соврищев плюнул в кремлевский сад и решил покориться своей участи.
Глава 5
Зачем Лососинов прыгал на фортепьяно
Ночь 25 апреля 1916 года навсегда врезалась в память Пантюши Соврищева.
Бесконечно длинные ряды товарных вагонов, мелкий теплый дождик, какие-то фонари, мерцающие на стрелках.
Пантюша Соврищев с детства безумно боялся паровозных свистков. А тут, как нарочно, приходилось идти мимо каких-то огромных паровозов, шипящих словно самовары, предназначенные для чаепития циклопов.
- Чего ты за меня цепляешься? - сердито спрашивал Лососинов, который сам поминутно спотыкался на свою шашку.
- Я боюсь, что меня обдаст паром, - отвечал Соврищев, а сам думал: "Пусть обдаст, лишь бы не засвистел, проклятый".
Огромные товарные составы по временам начинали медленно двигаться неизвестно куда, мрачно постукивая цепями.
Санитар, шедший впереди, начал вдруг озираться по сторонам с недоумением.
- Ваше благородие, - сказал он наконец, - та ж они вагоны передвинули. Где наши, не бачу!
- Ну, а что же теперь делать!
- Выртаться до комендатуры. Нехай ваше благородие коменданту голову взмое, за яким бисом наши вагоны переторкнул.
Степан Александрович безнадежно оглянулся на черный коридор между вагонами. Дождь в это время на секунду прекратился и затем вдруг хлынул по-настоящему.
- Сволочь, - бормотал Соврищев, - сидел бы я сейчас у себя в кабинете, а то бы поехал куда-нибудь… а теперь извольте по этой грязи таскаться, да еще того гляди раздавит тебя как муху.
- Садись на извозчика и поезжай домой, если ты такой подлец.
- Как же? Тут и извозчиков-то нету.
- Ну и молчи!
- Экое дило, - говорил между тем санитар, - все три вагона уздесь були… Словно бис их слопав.
Товарный состав вдруг остановился, зловеше тряхнул цепями и потащился обратно.
- Ты не расстраивайся, Соврищев, - вдруг сказал Степан Александрович, к удивлению Пантюши, совершенно спокойно, - тебе осталось немного мучиться. Как только мы сядем в вагон, я тебе открою одну тайну, и тогда ты станешь так же бодр и весел, как я… Видишь, идет дождь, дует холодный ветер, вагоны со всех сторон грозят раздавить нас, а я смеюсь…
- Какая там еще тайна, - недовольно пробормотал Пантюша, - уж не хочешь ли ты мне двести тысяч подарить?
- Ничтожный человек! Ты кроме денег не знаешь никаких радостей.
В это время санитар, бродивший взад и вперед, вдруг испустил радостный крик.
- Прыгай, ваше благородие, прыгай, наши вагоны, прыгай живенько!
Товарный состав между тем начал двигаться все быстрее и быстрее.
В дверях одного из вагонов стоял другой санитар и махал руками.
- Сюды, сюды, ваше благородие!
К ужасу и удивлению Соврищева, Лососинов, подобрав шашку, довольно ловко вскочил в вагон.
- Ну же, прыгай, - кричал он теперь в свою очередь.
- Я не могу, слишком высоко, - кричал вне себя от ужаса Соврищев, стараясь не отстать от поезда, - я лучше умру…
Но он почувствовал, как его со всех сторон ухватили чьи-то руки, и он шлепнулся на вагонный пол, как пойманная рыба.
В то же время состав пошел медленней и через минуту остановился.
- Конечно, с непривычки трудно прыгнуть в товарный вагон, - презрительно заметил Степан Александрович.
- А у тебя-то откуда привычка?
- Я упражнялся, прыгая на рояль. Человек должен подчинять себе свое тело.
- Чтоб я еще раз куда-нибудь за тобой увязался!..
Вагоны снова тронулись.
- Сейчас, очевидно, нас будут передавать с Казанского вокзала на Брянский, - заметил Степан Александрович.
- Комендант сказал, ваше благородие, что заутра к полдню на Брянский прибудем.
- Как, только завтра?..
- Это значит, мы будем всю ночь вокруг Москвы колесить.
Пантюшу Соврищева, несмотря на его крайнее раздражение, все же разбирало любопытство.
- А что за тайну ты хотел мне открыть? - произнес он, стараясь говорить безразличным тоном.
Степан Александрович колебался секунду.
- Завтра, - сказал он, - когда мы отъедем от Москвы, я открою тебе эту тайну.
- Вероятно, боишься, что я удеру? Должно быть, очень хороша тайна, - ядовито заметил Пантюша.
Степан Александрович не унизился до ответа, а, расстелив на полу плед и подушку, лег.
Пантюша Соврищев вспомнил вдруг голубой бархат международных вагонов и золотые галуны на коричневом проводнике.
Он посмотрел на груду тюков, лежавших по обе стороны вагона, и злоба закипела в нем.
- Идиот, - пробормотал с таким расчетом, чтоб Лососинов слышал. Но тот величественно спал, а если и не спал, то, во всяком случае, всякая брань отскакивала от него, подобно дроби, бросаемой в гранитную стену.
Глава 6
Тайна Лососинова
Мокрые весенние поля медленно плыли мимо товарного поезда. В одном из буро-красных вагонов на тюках гигроскопической ваты сидели Степан Александрович и Пантюша Соврищев. Перед ними стоял жестяной чайник, и две кружки, в одной из которых Степан Александрович заваривал универсальной ложкою чай. Поодаль сидели и тоже занимались чаепитием санитары.
Товарный вагон от времени до времени, должно быть на стрелках, с силою сотрясался и тогда едущие подскакивали на тюках и пребольно прикусывали языки.
Хотя Пантюшу Соврищева и разбирало любопытство, но он упорно молчал, считая себя - и не без оснований - пострадавшим вследствие чудовищного самомнения Лососинова.
Внезапно Степан Александрович откашлялся, выплеснул содержимое кружки за дверь и спросил торжественно:
- Послушай, Соврищев, что ты думаешь о Бёркли?
Пантюша Соврищев почувствовал себя несколько смушенно. Из самолюбия он не хотел проявить перед Степаном Александровичем своего неведения в каком бы то ни было вопросе; с другой стороны, он решительно не знал, что такое Бёркли.
- Да не мешает иногда перед обедом рюмашеночек, - пробормотал он наконец и осекся, так грозно нахмурился его более просвещенный спутник.
- Я тебя серьезно спрашиваю, - воскликнул тот, - не ерунди!
Внезапно Соврищева осенило: очевидно дело шло о каком-то союзном генерале.
- Я предпочитаю Френча, - произнес он нерешительно.
Степан Александрович, к его удивлению, недобро расхохотался.
- Ха, ха, ха! Я узнаю вас, господа империалисты. От Канта к Крупу это уже старо. Теперь от Беркли к Френчу… Но в самом деле. Что ты думаешь о философии Бёркли?
Словно повязка спала с очей Пантюши Соврищева.
Дело, стало быть, идет о какой-то философской доктрине. И тут он почувствовал прилив того особенного вдохновения, которое сниходит на интеллигентного русского человека лишь в тех случаях, когда приходится ему говорить о предмете, ему вовсе не знакомом.
У Пантюши Соврищева засверкали глаза, а руки стали эластичны, как пружины, и приготовились к жестикуляции.
Сперва тихо и медленно, как бы собираясь с мыслями, заговорил он о халдействе и буддизме и отнесся с большим недоверием к учению Конфуция. Для начала выбрал он форму отрицательную, т. е. говоря, все время говорил: я не буду говорить. Покончив с Востоком, перешел он прямо к греческой философии, подверг сомнению факт существования Сократа, причем как-то незаметно на время перескочил и на проблему о Шекспире. Говоря о Риме, он только презрительно усмехнулся и назвал Цицерона балаболкой. Средневековье назвал изобретением ученых и только презрительно рассмеялся, когда Степан Александрович попробовал напомнить ему о Фоме Кемпийском.
Новая философия? Да, Пантюша Совришев не отрицает значения Канта, хотя он мог бы быть, по его мнению, и посообразительнее. Гегель и Шеллинг, Ну да… Ну и что же? Гегель и Гегель. И ничего особенного. Фихте гораздо бы лучше сделал, если бы вместо того, чтобы заниматься философией, открыл колбасную.
- Ну а Бёркли? - взволнованно прервал его Степан Александрович. - Что скажешь ты о Бёркли?
Пантюша Соврищев, видя, что отступать уже поздно и что надо наконец заговорить о Беркли, собрался было сделать это очертя голову, как неожиданно вагон так тряхнул, что он прикусил себе язык.
- Прости, - пробормотал он, плюя кровью, - ты видишь, я уже не могу говорить.
- Тогда я буду говорить, - произнес Степан Александрович, поудобнее устраиваясь на мешке. - Слушай, Соврищев! Как тебе известно, Бёркли является основателем так называемого гносеологичесќкого идеализма.
Пантюша Совришев презрительно пожал плечами как человек, принужденный выслушать трюизмы.
- Иными словами, - продолжал Степан Александрович, - Бёркли учит, что ты, например, как и все вообще, есть лишь сумма моих восприятий. Камень, лежащий в пустыне и не воспринимаемый никем, не существует. Понимаешь?.. Теперь слушай… (Степан Александрович заговорил шепотом.) Человек, усвоивший это миросозерцание, уже ничего не боится…
Какого черта бояться, например, летящего снаряда, если ты знаешь, что это лишь сумма твоих восприятий?.. Так вот… если внушить это миросозерцание всей русской армии, то… ты понимаешь… солдат перестанет бояться чего бы то ни было… Помнишь, как я, отвернувшись, запустил в тебя селедкой? Это я сделал спокойно, ибо знал, что, поскольку я отвернулся, ты уже перестал существовать.
- Вот в другой раз я запущу в тебя, тогда будешь знать, существую я или нет.
- Все равно ты меня не убедишь в факте своего существования, поскольку я тебя не воспринимаю… Но не в том дело. Для популяризации учения Бёркли я написал брошюрку, доступную для солдата… Вот…
Степан Александрович вынул из чемодана рукопись.
- Называется "Куда делся кошелек, когда Яков уснул". И видишь - простой народный язык: "Шибко любил Яков Богатов деньги, ох, как шибко. Много душ погубил из-за них, проклятых…" - ну, одним словом, идея такая, что, когда Яков засыпает, его любимый кошелек исчезает, ибо некому его воспринимать. Понимаешь? Вот я и хочу добиться свидания с главнокомандующим, пока хотя бы юго-западного фронта, и постараться увлечь его своей идеей. А тогда мы напечатаем книгу в миллионе экземпляров и разбросаем ее по всему фронту… И ты увидишь, что мы создадим новых солдат - солдат-гносеологических идеалистов, которые смеясь будут идти навстречу смерти…
Пантюша Соврищев покачал головой.
Степан Александрович, почувствовав, что его собеседник сомневается в справедливости его идеи, ужасно разозлился.
- Конечно, кретины и пошляки не поймут меня, - проговорил он, швыряя рукопись в чемодан и с треском его захлопывая.
- А тебе, Соврищев, - продолжал он, немного помолчав, - советую впитать в себя эту идею. Ты увидишь, как легко будет тебе жить, когда ты уверишься, что все есть лишь твое восприятие.
- Если я лишь твое восприятие, то за каким дьяволом ты ко мне пристал? - спросил Пантюша Соврищев.
Степан Александрович нахмурился.
- Я так и знал, что ты это скажешь, потому что ты дурак, - сказал он.
Больше они в этот день не разговаривали.