Глава 7
Удивительная дама
Вещевой склад "лилового креста" помещался в офицерских казармах военного городка при городе Лукомиры Подольской губернии.
О, трижды благословенная, зеленокудрая. Южным Бугом перерезанная Подолия! Помню и я твои томлением исполненные, благоуханные летние ночи, древние каменные ограды костела и немножко подальше синагоги, кривые узкие улицы, где так сладостно раздается топот каблучков запоздавшей красавицы. И так отзывчивы, так безотказно добры лукомирские красавицы, что диву дается заезжий иногородец. "Ну вот эта, наверное, пошлет к чертовой бабушке", - думает он, в узком переулке столкнувшись с воскресшей Суламифью. Но воскресшая Суламифь останавливается тотчас же по его трепетному знаку, улыбается так, что у бедняги сердце начинает вертеться волчком, и. подумавши, говорит: "Пойдем, миленький пан, до "Золотого Якоря", только прошу выдать едну трешницу". И, спрятав зелененькую бумажку в оранжевый чулок (жест, от коего не может не вспениться мозг у самого хладнокровного), прибавляет: "А там хозяйка з вас еще едну трешницу возьмет. Миленький пан, вы дусик!"
И так всегда, ибо воздух в Лукомирах насыщен любовью.
После десятидневного путешествия в товарном вагоне являли приятели вид, страшный для стороннего наблюдателя.
Небритые, облепленные грязью, обезумевшие от постоянных споров со станционными комендантами, они мало походили на свое московское обличье.
Но мысль, что война есть война, а не благотворительный бал, придавала им гордости. Вернее, гордился этим лишь Лососинов. Более слабый Соврищев предпочитал войне благотворительные балы.
- А что, - спросил Степан Александрович у извозчика, - в тихую погоду артиллерия слышна?
Извозчик, должно быть, не понял, ибо ничего не ответил.
Они объехали город по унылой и грязной окраине и выехали на плац военного городка, где солдаты занимались прокалыванием и избиением прикладом соломенного чучела. Два мрачных прапорщика стояли поодаль и то одобрительно, то неодобрительно качали головами.
- Они не подозревают, что я везу им душевное спокойствие, - заметил Степан Александрович.
Здание склада было двухэтажное, кирпичное и весьма чистенькое на вид.
Санитар встретил приятелей на крыльце и молча провел их в большую комнату, где стояли, как в дортуаре, четыре кровати подряд.
Странное зрелище поразило в этой комнате вновь приехавших.
На стуле сидел господин в белоснежной сорочке, синих галифе и божественных сапогах кавалерийского образца.
Он, очевидно, только что побрился, ибо слой пудры покрывал его полное благообразное лицо. Теперь он был занят расчесыванием пробора двумя маленькими жесткими щетками. Стоявший перед ним солдат держал в руках зеркало, как в крестных ходах держат икону. Господин, причесывавший себе волосы, пел:
Et tout cela pour un rien
Qui nous charme qui nous tient
Et qu'on appele l'amour.
Худой молодой человек в полосатой пижаме шмыгал вокруг комнаты, изображая катание на роликах, и едва не налетел на Лососинова.
Приятный запах английского табаку и духов Coty был сразу отравлен вонью, исходившей от сапог Степана Александровича и Пантюши. Лососинов в припадке спартанской воинственности нарочно купил самые грубые сапоги.
И худой молодой человек, и тот господин, который совершал туалет, изобразили на лицах разочарование и недовольство.
- Разве нет других комнат? - воскликнул худой. - Здесь все занято.
- Две койки свободны, ваше сиятельство, - возразил с некоторой робостью санитар.
- Кой черт свободны!.. А в третьей комнате?
- Там Герасим Петрович с супругою…
- А…
- Князь, не волнуйтесь, - сказал полный, стирая пудру с лица, - вы простите, господа, что я при вас одеваюсь…
- Это мы извиняемся за наше внезапное вторжение… Позвольте представиться: Лососинов.
- Соврищев, - сказал Соврищев.
Те пробормотали что-то неопределенно-среднее между фамилией и телефонным номером.
- Вам не родственник камергер Соврищев? - спросил старший.
- Он мне дядя, - ответил Пантюша и покраснел от наслаждения.
- Очень почтенный человек, но, извините меня, в денежных делах жох… именно жох… прекрасное русское выражение: жох! Иначе не скажешь: жох… жох!
С этими словами господин в галифе надел с помощью солдата великолепный коричневый френч с золотыми погонами и каким-то внушительным значком.
Степан Александрович нахмурился. Дело в том, что, внезапно обернувшись, он заметил, что юноша в пижаме показывал ему язык.
Тот, впрочем, не смутился, разделся догола и затем принялся одеваться с помощью того же солдата.
Степан Александрович и Соврищев открыли чемоданы и тоже начали раздеваться.
- А вы знаете, князь, Лутындин вчера на пари Марии Николаевне загадку загадал про "птицу Философ".
- Нет. Ей-богу?
- Клянусь!.. Мы все прямо лопнули.
- Молодчина… ну и она?..
- Не велела подавать ему сладкого.
- Значит, догадалась.
- Ну да… и показала, что догадалась.
- Ведь это карьера. А?
- Карьера. Ну, are you ready .
- Yes!
- Alle hopp!
Князь перепрыгнул через постель, и они пошли по коридору, напевая:
Mais enfin la petite
Tranquillement vous quitte.
Степан Александрович умывался, мрачно фыркая и отдуваясь. Такое начало ему, видимо, не понравилось.
Соврищев, наоборот, несколько ожил и, вытащив из чемодана башмаки и краги, энергично чистил их щеткой.
- Я знаю эту шансонетку, - заметил он, - ее постоянно распевала Бобка Павловская…
Степан Александрович смотрел в окно на грязный плац, где солдаты продолжали избивать соломенное чучело.
Внезапно в коридоре послышались женские голоса и громкий стук в дверь.
- Нельзя, нельзя, - закричал Степан Александрович, - здесь нагие люди.
- Ну хорошо… Когда оденетесь, приходите наверх.
И голоса удалились.
Но Соврищев уже плясал в одном белье, от восторга обнимая Степана Александровича.
- Да ведь это же Нина Петровна и Лиля! - кричал он. - Неужели ты не узнал, идиот!
Оба почувствовали вдруг, как пропасть, отделявшая мировую войну от благотворительного бала, сузилась вдруг до пределов небольшой канавки. Лососинов раздраженно, а Соврищев радостно сказал: "Черт возьми!"
Одевшись и побрившись, они пошли наверх по широкой каменной лестнице.
В большой столовой у окна в плетеных креслах сидели две белоснежные сестры милосердия - Нина Петровна и Лиля. Перед ними стояли только что одевшиеся джентльмены и, постукивая папиросами о крышки портсигаров, громко смеялись.
- А, - закричала Нина Петровна, прерывая свой рассказ, - вот и они. Господа, прошу любить и жаловать. Наши московские друзья. Знакомьтесь. Это Лососинов, это Соврищев, это Грензен, а это князь Кувашев.
- Простите за не совсем любезную встречу, - сказал любезно Грензен, - но, вы знаете, мы и тут не гарантированы от хамья. (Лицо его вдруг стало меланхоличным.) На днях, например, приехал с пополнением грузин… или армянин… и с места в карьер такую штуку устроил… я при дамах не могу… перед завтраком очень неаппетитно…
- Не рассказывайте… я догадалась.
- Нина Петровна, вы не можете догадаться.
- А я вам говорю, что догадалась.
- Студенты тоже… ехали бы в земский союз… Один за столом вдруг гаркнул: "В Москве все переворота ждут!" А Мария Николаевна, вы знаете, близка с царской фамилией…
- Ну да она же его и срезала… и тонко…
- Да… да… Говорит: в Англии есть хороший обычай за столом не разговаривать… А?
- Но вас узнать нельзя в форме.
- А к вам так идут косынки.
- Поздно, поздно, надо было с этого начать…
Нина Петровна и Лиля закатились было, но вдруг умолкли. В комнату вошла очень красивая и очень почтенная дама в белой косынке и черном платье, украшенном на груди красным крестом.
Позади нее усатый кривоногий солдат с лоснящимися щеками нес на блюдечке какие-то пилюли.
Грензен и Кувашев подошли к ручке.
Нина Петровна опять сказала, но очень почтительно:
- Это наши друзья: Лососинов и Соврищев.
Дама испытующе посмотрела на них и протянула руку.
- Очень рада, - сказала она и, обернувшись к солдату: - Кидай сюда!
Солдат присел на корточки и кинул в щель возле двери три пилюли.
- Ну как, помогает? - спросил Грензен почтительно, но игриво.
- Через три дня все подохнут, - отвечала спокойно дама и пошла к следующей щели возле окна.
- Et nous aussi? - прошептал князь.
- Cessez!..
Дама и солдат прошли в соседнюю комнату.
Совришев вдруг почувствовал себя в своей тарелке. Он в припадке восторга слегка пожал Лиле руку между плечом и локтем.
А Степан Александрович снова угрюмо поглядел в окно.
На грязном плацу продолжалось избиение чучела.
Внизу зазвонил колокольчик.
- А не вредно сейчас позавтракать, - заметил Грензен.
Соврищев войну представлял себе иначе.
* * *
С Грензеном и князем Соврищев тотчас же подружился.
Степан Александрович был охвачен каким-то непонятным раздражением, хмурился и старался не сосредоточивать своих мыслей на формах Нины Петровны, что плохо ему удавалось.
Весь день прошел в болтовне о московских знакомых, и под конец Степан Александрович стал серьезно сомневаться, что война на самом деле происходит.
Когда наступил вечер и все разошлись по своим комнатам, Соврищев сказал Степану Александровичу, кивая на Грензена и князя:
- Поедем с ними.
- Куда?
- К одной здешней жительнице.
Степан Александрович ничего не ответил, с раздражением разделся, лег и отвернулся от своих трех сожителей.
- Пойдемте, в самом деле, Лососинов, какого черта? - сказал князь, надевая куртку из солдатского сукна.
- Вы, вероятно, устали с дороги? - вежливо заметил Грензен и возвел очи к потолку. - Ах, я вас вполне понимаю. Мне стоит проехать в поезде один день, и я пропащий человек.
- Пойдем, балда! - прибавил Соврищев, обнаглевший за этот день до неузнаваемости.
- Я не за этим приехал на войну, - сказал Степан Александрович, - девочки есть и в Москве.
- Таких, как здесь, нет! - воскликнул князь.
- А вы знаете, он прав, - все так же вежливо произнес Грензен, - здешние девочки совершенно исключительны!.. Бог их знает, как они ухитряются сохранять духовную невинность, с ними можно даже разговаривать на отвлеченные темы… Нет, серьезно… Вот Юзя… она историю искусств Любке читала…
- Какой Любке? Которая ушами двигает?
- Ну, Любке… такой ученый…
- А!.. Любке…
- Пойдем, ты с ними о философии поговоришь…
- Птица, философ… Ха, ха!..
Совришев и князь расхохотались, а Грензен вежливо и укоризненно качал головой.
- Good night , - сказал он, после чего все трое весьма ловко вылезли в форточку и скрылись во мгле.
Лососинов задернул штору и не успел даже собраться с мыслями, как дверь отворилась и в комнату вошла Марья Николаевна.
Степан Александрович в ужасе кинулся под одеяло и, как нарочно, никак не мог укрыться. Одеяло как-то завернулось, и он, бормоча несвязные извинения, болтал голыми ногами.
- Пожалуйста, не нервничайте, - сказала Марья Николаевна. - я вам в бабушки гожусь.
И, поправив одеяло, она села на край постели.
- Я все слышала, - проговорила она тихо и торжественно, - вы благородный юноша.
Лососинов смущенно глядел в ее прекрасные черные глаза и не знал, что отвечать.
- Вы честно и порядочно поступили, не пойдя с ними, - продолжала она, - и я уверена, что вы хорошо можете повлиять на князя. Бедный князь погибает в сетях одной шлюхи… Родители шлют мне телеграмму за телеграммой, а что я могу поделать с этим сорванцом? Не могу же я его драть. Повлияйте на него… вы сделаете святое дело!
Степан Александрович почувствовал гордость и умилился от сознания своей добродетели.
- Я сделаю все, от меня зависящее, - прошептал он, - бедный молодой человек!
- Она, конечно, хочет женить его на себе. Этой потаскушке лестно стать княгиней, но положение родителей… И я очень сердита на Грензена… он-то не маленький. А что, ваш приятель тоже шалопай?
- Ах, Марья Николаевна, вы знаете современных молодых людей!
- Да, да… это несчастье… Он женат?
- Нет.
- Вот они все не женаты… а потом вдруг женятся на какой-нибудь passez-moi le mot - проститутке…
- Разумеется…
- Я бы вас очень просила просто не пускать князя никуда по вечерам… Смотрите на него как на младенца… и в случае чего сообщите мне о всех его эскападах… Повторяю, вы сделаете святое дело…
Степан Александрович вдруг вдохновился. Он с чувством поцеловал протянутую ему руку и сказал взволнованно:
- Клянусь сделать все, от меня зависящее!..
- Итак - союзники… Вы знаете, ваша фраза просто умилила меня. "Я не за этим приехал на войну!" Правильно!
- Да… я приехал… с другой целью… (Степан Александрович даже вздрогнул от неожиданно осенившей его мысли.) Марья Николаевна, вы, кажется, хорошо знакомы с главнокомандующим?
- А что?..
- Мария Николаевна… у меня есть проект спасения России!..
- Говорите.
Путаясь и заикаясь, начал Степан Александрович излагать философию Бёркли и, постепенно загораясь, перешел к великому ее значению при настоящих условиях.
Прекрасные черные глаза, не мигая, смотрели на него, и никак нельзя было понять, проходят ли сквозь них пламенные мысли Степана Александровича или отражаются вместе с пламенем свечки.
Как бы там ни было, но Мария Николаевна вдруг встала, перекрестила Лососинова, поцеловала его в лоб и сказала:
- Господь да хранит вас! А письмо в Бердичев дам вам завтра.
И ушла из комнаты, грустно оглядев три пустые постели.
Оставшись один, Степан Александрович, по крайней мере, еще целый час восхищался своей добродетелью… Мысль, что теперь он наконец близок к осуществлению великой идеи, приводила его в восторг.
Наконец он задремал, и тут ему вдруг приснилась Нина Петровна в совершенно раздетом виде и так ему улыбнулась, что он проснулся, задыхаясь, с сильным сердцебиением.
Он знал, что Нина Петровна помещается одна в комнате второго этажа, знал он и то, что Нина Петровна еще в Москве неоднократно выказывала ему свое благоволение. И вот, плохо даже соображая, что делает, он накинул шинель, надел носки, чтоб не простудиться на каменном полу, и пошел ощупью по направлению к лестнице. Осторожно поднявшись, он секунду соображал и затем двинулся по темному коридору, держась за стену и стараясь угадать желанную дверь. Разгоряченному его воображению за каждой дверью слышалось горячее дыхание Нины Петровны, но возле одной он остановился решительно. Здесь пахло "ее" духами. Он тихо стал поворачивать дверную ручку, но в этот миг яркий свет прорезал мрак позади него.
Мария Николаевна стояла со свечкой в руке на пороге своей комнаты и беззвучно смеялась.
- Пойдемте, я вас провожу, - прошептала она наконец и пошла вперед с деловым видом, наклонив голову.
Степан Александрович шел за нею, кутаясь в шинель и в полном остолбенении.
Она свернула в какой-то коридорчик и вдруг остановилась перед маленькой дверью.
- Вот, - сказала она, смеясь. - Нате свечку.
Степан Александрович вошел в дверь и вне себя от конфуза заперся.
Все было тихо. Он просидел десять минут, двадцать, полчаса, наконец, решив, что все угомонилось, задул свечу и осторожно отворил дверь.
- Зачем же вы свечку-то потушили? - послышался в темноте недовольный голос. - У меня спичек нет.
Ну, пойдемте, я вас доведу до лестницы.
И, взяв его крепко за руку, повела на площадку.
- Идите осторожно, не оступитесь, - произнесла она, когда Степан Александрович стал спускаться. - И как можно в одних носках? У вас нет ночных туфель? Я вам пришлю завтра солдатские. Покойной ночи. Счастливый человек! Будете спать! А я уже пять лет не сплю по ночам. Пожалуй, буду сейчас писать для вас письмо…
И, зевнув, она исчезла во мраке.
Глава 8
Исторический день
Город Бердичев во времена дикого царизма и кровожадного юдофобства был обычно синонимом ярко выраженных сторон еврейской нации. Говорили, например: "У нас в доме шесть зубных врачей. Просто не дом, а сплошной Бердичев". Или: "Я думал по виду, что он коренной русак, а заговорил: Бердичев".
И тем не менее штаб главнокомандующего юго-западного фронта помещался именно в Бердичеве.
Поэтому вагоны поездов, направлявшихся в этот город, были обычно переполнены офицерами всех родов оружия.
Тут были и прапорщики из интеллигентов, размякшие от жары, с расстегнутыми воротами гимнастерок. Были гвардейцы, шикарно расхлябанные и державшие мундштуки необыкновенно длинными аристократическими пальцами. Были бравые армейские поручики, спорившие на тему, что лучше потерять: руки или ноги, были генералы, важные и неважные, кстати, очень любопытный факт: кажется, все у генералов одинаковое: и погоны, и знаки отличия, и лета. А вот у одного есть, а другого нет самого этого генеральства - изюминки этой нет, не имеющей названия на человеческом языке. Перед одним генералом прапорщик грудь выкатывает колесом и распластывается от чести, а другому еле козырнет одним пальцем - и генерал ничего. Сам чует, что его бог чем-то обидел, а чем и сам не знает, но терпит!
Впрочем, Соврищев одинаково боялся всякого генерала.
Не желая объяснять это просто трусостью, он утверждал, что сознание чужой власти подавляет его психику и не дает нормально развиваться его индивидуальности. Поэтому он обычно старался не попадаться генералам на глаза.
Но чем ближе подъезжали друзья к Бердичеву, тем мучительнее становилось количество и качество генералов. Лезли они в вагоны десятками и были все с тою самою изюминкой, так что Соврищев под конец все время стоял, вытянувшись, не куря и не мигая глазами, накапливая в малоталантливом сердце своем лютейший гнев на гениального неоцененного им друга.
На подъездных путях к станции Бердичев потянулись синие, как спелые сливы, пульмановские вагоны с огромными завешанными шторами окнами.