IX
Вечером, только зажгли каганец, в дом к Яресько явился Нестор Цымбал, привел на постой бойца-продотрядника. Пока Цымбал оживленно объяснял хозяйкам, что ставит им постояльца непривередливого и к тому же "всего на одну ночь", сам постоялец, темнолицый, с подстриженными усами, пожилой уже человек, щурясь, горбился у порога, видно, неловко чувствуя себя оттого, что его непрошеным гостем навязывают в чужой дом незнакомым людям. Он и кепку не снимал, словно боялся, что его не примут здесь, не снимал и винтовки с плеча, - она висела на нем как-то нестрашно, по-домашнему: прикладом вверх, дулом вниз. Заметив смущение приезжего, Вутанька поспешила к нему.
- Раздевайтесь, пожалуйста! - зазвенел ее приветливый голосок. - Вешайте вот сюда!.. Места хватит.
- Мне подушек не нужно, - криво улыбнулся постоялец, словно оправдываясь. - Я на полу, на соломке.
Осторожно поставил винтовку в угол, повесил кепку на гвоздь и, размотав с шеи старенький шарф домашней вязки, устало присел на лавку. Был он уже седоват, с глубокими впадинами щек на изнуренном продолговатом лице, с большими мозолистыми руками, которые, видно, немало переделали в жизни всякой работы. Сидел, покашливал, молчал.
Цымбал тем временем, перекинувшись несколькими словами с Даньком, шагнул к двери, крепко прижимая локтем свою тощую папку, на которую Данько не мог смотреть без улыбки.
- Поужинал бы с вами, - признался Цымбал, почуяв доносившийся из печи вкусный запах, - но спешу! Дела! Всего доброго!
И, тряхнув на прощание своей козлиной бородкой, нырнул в темные сенцы.
Постоялец все еще сидел молча, отдыхал. Мать, не переставая хлопотать у печи, время от времени посматривала на него. Натрудился, видно, за день человек в поисках хлеба насущного, ломом разбивая мерзлую землю по хуторам у богатеев. Сыт ли, голоден ли - никто у него не спросит.
Ставя ужин на стол, мать приметила, как загорелись у постояльца глаза на горячую еду. А стала приглашать к столу - снова застеснялся, нахмурился, не хотел, должно быть, объедать бедняцкую семью.
- Мы уж там заморили червяка.
И где это они заморили? У тех скопидомов хуторских, у которых и снега зимой по допросишься?
- Садитесь, садитесь, - настойчиво стала приглашать и Вутанька. - Чем богаты, тем и рады!
Сели наконец. За ужином постоялец, разговорившись, неторопливо рассказывал о себе. Екатеринославский рабочий он, слесарь с завода Шодуара. Оставил дома большую семью, не знает, чем она там и живет, а сам второй месяц вот так по волостям мотается, продразверстку из саботажников вытягивает… Нелегко дается каждый пуд: на той неделе четверых из их отряда изрубили бандиты под Лещиновкой. Нелегко, но что ж поделаешь? Не ждать же, чтобы петлей голода республику задушили!
- Нет, этого не будет, - горячо вырвалось у Вутаньки, и, будто застыдившись своей горячности, она спросила екатеринославца: - Много ли сегодня вытрясли в Запселье?
- Да вытрясли кое-что, - ответил он спокойно. - У гражданина Махини - знаете такого? - под настилом в конюшне обнаружили яму не меньше чем в полвагона.
- О, так у вас нынче хороший улов! - обрадовалась Вутанька. - Сегодня полвагона да завтра.
- Пшеница - первый сорт, да вот только… подтекла, попрела вся, - нахмурился екатеринославец. - Почитай, суточный паек целого завода в той яме сгнил.
- Хлеб святой погноить! - ужаснулась мать. Она была потрясена. Смотрела на икону в углу и видела за ней Вутанькину хлебную квитанцию. Хорошо сделала дочь. Надо, надо помогать. А то паны и впрямь вернутся и землю отберут. Будь у нее сейчас хоть какой-нибудь лишек - все бы отдала на республику!
После ужина гость, поднявшись из-за стола, стал благодарить хозяйку.
- Спасибо вам за хлеб, за соль, - промолвил он с проникновенной теплотой в голосе. - А еще большое спасибо за то, что сегодня по разверстке помогли, - нам уж тут рассказали об этом.
- Что вы, бог с вами! - сгорая от стыда, замахала руками мать.
- Нет, не говорите, - серьезно перебил гость. - В самое трудное время именно такие, как вы, незаможники республику нашу поддержали.
Закурил и, присев у печки, нахмурился, задумался, пуская дым в трубу.
Данько, следя за гостем, ощущал, как все сильнее растет в нем теплое, сыновнее чувство к этому согбенному трудом человеку с посеребренными уже висками, к человеку, который, несмотря на свои годы, в лютый холод неделями мотается со старенькой трехлинейкой по глухим волостям, добывая хлеб для своего железного, впроголодь воюющего класса…
- Как же там, на заводах, у вас теперь? - перебравшись на лежанку, заговорил Данько.
- Трудно, товарищ, - ответил продотрядец, простуженно покашливая. - Трудно. Кое-кого так прижало, что не выдержал - пошел зажигалки делать… Но настоящее, пролетарское ядро, ясно, осталось, тянет все на своем горбу. И хоть на голодных пайках да в холоде таком, что руки к станкам примерзают, но - видели б вы - как работает народ! - Гость оживился, повеселел. - Из цехов не выгонишь, сами сверхурочно остаются! С ног, бывало, падали у станков…
- Ну, теперь уже легче будет…
- Легче или не легче, да только мы себе такой девиз на заводских воротах написали: "Умереть, но начатое дело довести до конца". Не дадим себя задушить ни блокадой, ни голодом.
Пока они разговаривали, Вутанька внесла со двора охапку свежей соломы, с размаху бросила на пол, - морозом от нее повеяло даже на печь к Васильку… Мальчик, казалось, этого только и ждал: прыгнул сверху прямо в золотой сугроб и с веселым визгом начал скакать и кувыркаться, насмешив взрослых своим весельем и шалостями…
Каганец тем временем стал заметно меркнуть. Екатеринославец, поднявшись, попробовал наладить его, повертел и так и сяк, но напрасно: оказалось, что керосину осталось на самом донышке.
- Подлить нечего, - пожаловалась мать, - весь керосин вышел. Придется постным маслом светить.
Рабочий поставил каганец на место.
- Ничего! Придет время, и вы навсегда расстанетесь с этой допотопной коптилкой.
- А чем же светить будем? - удивилась мать. - Лампой? На нее и вовсе керосину не напасешься.
- Электричество будет вам светить.
- Лектричество? Что это такое?
- Это такая штука, что ни дыму, ни копоти не дает… Один свет - чистый и ясный, как от солнца.
- И в нашей хате оно будет светить? - усмехнулась Вутанька удивленно: не то что матери, даже ей это показалось невероятным.
Рабочий поднялся, зашагал вдоль стены взад-вперед, задумчивый, нескладный, седые волосы его были взлохмачены, широкие лопатки резко выступали под темной бумазейной рубахой.
- Разве вы не слышали? - заговорил он немного спустя. - Все чаще то тут, то там вспыхивают в нашей страна электрические огоньки… С Русаковских заводов, под Тулой, сообщают о первой такой ласточке, и в Каменском тоже недавно зажглось… А ведь это мы только начинаем жить… План ГОЭЛРО Ильич разрабатывает, Днепровскими порогами интересуется. Нет, за этими первыми ласточками настанет и большая электрическая весна!
- И в наших Криничках? - радостно и недоверчиво спросила Вутанька, расстилая гостю постель.
- Засветится! Засветится и у вас! Помяните мое слово…
Будто дивную сказку, слушал Василько на печи загадочные эти слова.
А каганец все мерк и мерк…
Пришлось укладываться. Но и после того, как все уже улеглись и бабуня рукой пригасила тлеющий фитилек (чтоб не чадил!), мальчику долго еще мерещились картины весеннего дня, наполненного птичьим гамом, чудились удивительные сверкающие ласточки, которые когда-нибудь прилетят сюда, словно из сказки, и от них в бабушкином доме станет светло, как от весеннего солнца.
Проснувшись утром, Василек снова разогнался было спрыгнуть с печи, чтобы порезвиться на соломе, где спал этот городской дядя. Но ни постели, ни ночлежника уже не было. Вместо него на соломе, свернувшись калачиком, лежал… теленочек!
Хорошенький такой, рябенький, блестит, словно только что умытый…
- Откуда он, бабуня?
Бабушка улыбнулась:
- Ночью сам из лесу к тебе прибежал, Василек. Это, видно, нам тот дядя городской наворожил.
Может, и наворожил, может, и сам телок из лесу прибежал - мало ли чудес бывает на белом свете!
Не слыхал Василек, какой тут переполох был ночью, не слыхал, как бабуня на радостях подняла всех, разбудила и как потом, счастливая, присвечивая огарком свечи, открыла дверь настежь, а добрый постоялец на руках внес этого телка в хату.
X
Морозы стояли лютые. На палец заледенели в комнате стекла, и от этого сердце тоскливо сжималось: когда же теперь они оттают! Словно на сто лет Псел сковало тяжелым, крепким, что камень, льдом. Рыба задыхалась под ним от недостатка воздуха.
Утром, идя с ведрами к речке, Вутанька брала с собой и топор: после морозной ночи приходилось заново разбивать лед в проруби.
Вокруг - морозная рань, багряно всходит солнце, светлым паром дышат люди. Гулкий перезвон идет вдоль леса - до самых Хоришек: всюду по селам в это раннее утро пробивают проруби. Бьет, рубит лед и Вутанька. Острые ледяные осколки сталью стреляют в лицо, горят, ноют от боли мокрые покрасневшие руки. Во время этой работы не раз руки ее так коченели, что слезы выступали на глазах. И больно и обидно становилось - до каких пор ей тут, наравне с мужчинами, рубить этот проклятый железный лед? При живом муже, а судьба вдовья… Конечно, не он, не Леонид, в этом виноват и не его следует винить в разлуке: был бы только жив да здоров. Кончится же это когда-нибудь, побьют врагов и возвратятся с фронтов домой. По-новому, по-человечески тогда заживут, настанет весна и для них, для этих скованных льдом Криничек, непременно настанет! А покамест бей, прорубайся к воде, Вутанька, пусть звонкое эхо разносится над рекой. Может, и тот, с кем и помиловаться не успела, хоть сердцем где-нибудь услышит тебя, хоть в мыслях увидит, как ты, согнувшись над прорубью, не чуя от холода рук, рубишь и рубишь тяжелый крещенский лед, бьешь по неподатливой глыбе до тех пор, пока не появится из-под нее живая, пахнущая весной вода.
Как-то раз, когда Вутанька по обыкновению ранним утром вышла к речке, чья-то девчонка, пробегая мимо, позвала ее с пригорка:
- Вутанька! На сходку!
Затем метнулась к окнам яреськовской хаты, забарабанила по стеклу:
- Тетя Мотря, на сходку. На сходку!
- Вишь ты, без тетки Мотри уже и обойтись там не могут, - улыбнулась мать сыну. - Каждый раз зовут.
- А как же, вы теперь, мамо, полноправные.
- И чего это они там не угомонятся? - задумалась мать. - Видно, опять о хлебе.
Как только Вутанька вернулась, оделись обе по-праздничному и пошли на сходку вместе: мать и дочь.
Вот когда для Василька наступило наконец раздолье! Теперь он сколько угодно мог прыгать и кувыркаться по комнате, всласть пободаться с маленьким лобастым своим приятелем… При бабуне и при матери ему это не разрешалось (не приучай, мол, драться рябого), а дядя только смеется при виде его бурных проказ.
- А ну-ка, а ну-ка, чей лоб крепче, - подзадоривает он борцов.
Хорошо, что у обоих пока только вихры на лбах закручивались! Хуже будет, когда у теленка из-под вихров рожки прорежутся. Но когда это еще будет, а сейчас между ними идет веселая, неугомонная возня! Уперлись - даже сопят, солома из-под ног по всей хате разлетается.
Возились до тех пор, пока знакомые шаги на дворе не заставили Василька вихрем взлететь на печь.
Первой со сходки вернулась бабуня.
- Опять с быком боролся, сорванец? - погрозила она внуку.
Заметив, что Данько с нетерпением ждет новостей, присела возле него, стала рассказывать. Ну ясно же, снова о хлебе. А еще новость - вместо ревкома теперь в Криничках будет - как бишь его? - сельсовет. По всей Украине, сказывают, проводится такая замена…
- А Вутанька где же?
- Э! До нашей Вутаньки теперь рукой не дотянешься… Делегаткой избрали.
- Вот как!
Данько от души был рад за сестру: первая из яреськовского дома делегатка… Но больше всех радовался Василько. Как только Вутанька - сияющая, румяная, пахнущая морозом - появилась в дверях, сын вне себя от восторга запрыгал на лежанке, затянул, как псаломщик, на всю хату:
- Наса мама делегатка, делега-а-атка!
И потом вдруг, спохватившись, спросил:
- А сто это - делегатка?
Все засмеялись, и громче всех - Василько.
А что значит быть делегаткой, это ему стало ясно только на следующий день, когда мать, закутанная в свой лучший кашемировый платок с бахромой, крепко поцеловала его на прощание, а потом какой-то дядя в тулупе подхватил ее, словно маленькую, и с шутками бросил в сани - к другим тетям и дядям, тоже делегатам. Весело, с радостными выкриками пронеслись они через речку и помчались лугом дальше в степь.
Долго стоял Василько с мальчишками на ледяной горке у дороги, и перед его глазами полыхал в заснеженном поле, все отдаляясь и отдаляясь, цветистый мамин кашемировый платок.
XI
Подхватило, вынесло Вутаньку на самую быстрину. Кринички послали ее на уездный съезд, а оттуда, не возвращаясь домой, поехала делегаткой и на губернский: посылал уезд.
Вутанька и не ожидала такой чести. Из криничан на губернский съезд Советов попали всего двое - она и Нестор Цымбал.
Ехали поездом. Езды тут было несколько часов, но сейчас двигались, как на волах, останавливались у каждого столба. И хотя с самого начала было ясно, что дороги этой им на всю ночь хватит, спать никто не собирался. Какой там сон! Настроение у всех приподнятое, всюду оживленные разговоры, шутки, смех. Большинство делегатов ехали с оружием, будто отправлялись на фронт.
Когда Вутанька с дядькой Цымбалом вошла в вагон, в проходе их сразу же встретила делегатка из Манжелии, непоседливая и горластая баба Марина Келеберда. За громогласность весь вагон уже величал ее комендантом, и ей, видно, нравилась эта кличка. Огромного роста, в дырявом кожухе, подпоясанная платком, красная, с большой бородавкой на мясистом носу, она пристала к Цымбалу и впрямь как комендант.
- Тебя, длинноногого, мы загоним вон туда, под облака. - Она показала на верхнюю полку, которую с трудом можно было рассмотреть в густом табачном дыму. - А эту чернобровку, - с напускной суровостью баба окинула взором Вутаньку, - мы положим поближе к двери…
- Не по праву! Не годится! - зазвучали со всех сторон веселые мужские голоса. - За что ей такая немилость?
- А это уж я знаю за что, - кричала баба-комендант. - Если кавалеры к ней зачастят, так чтоб других в темноте не тревожили.
- Не по правде, баба Марина! - снова раздались голоса. - Вас надо к порогу. Вы в кожухе, вас не просквозит!
Баба с удивлением осмотрела полы своего старого, латаного, с торчащими по швам клочками шерсти кожуха.
- К моему кожуху кавалеры уже дорогу забыли, - сказала она под общий хохот. - Разве что вот с молодкой местами ночью поменяюсь… Может, хоть по ошибке который в темноте потревожит!
Шумно, весело было в вагоне, как на посиделках. По соседству с Вутанькой оказались два пожилых крестьянина, с которыми Цымбал сразу вступил в беседу, и худенькая приветливая женщина, одетая по-городскому. Потеснившись, она уступила Вутаньке место у окна.
- Вы на нее не обижайтесь, - обратилась она к Вутаньке, как бы извиняясь перед ней за грубоватые шутки Марины Келеберды. - Нам тут уже всем от нее досталось…
- Пусть душу отведет, - засмеялась Вутанька. - Я и сама шутку люблю.
- Может, только это у нее и радости, - промолвила после паузы соседка, с улыбкой прислушиваясь, как уже где-то в другом конце вагона шумит среди пассажиров баба:
- Косы в Полтаве подстригу, кожух на кожанку сменяю, домой вернусь - и дед не узнает!
Хохот раздавался всюду, где баба ни появлялась. А ее так и носило из конца в конец, от одной группы к другой.
- Хохочут, а того не знают, что ей ведь смертью за делегатство угрожали, - стал рассказывать один из Цымбаловых соседей, ее односельчанин. - Хуторяне всё стращали: смотри, мол, Марина, только поедешь, тебе несдобровать. Пулю шальную поймаешь где-нибудь по дороге… А у нас и впрямь дорога все лесом да лесом…
- И не испугалась, вишь, поехала, - произнесла Вутанькина соседка. - Откуда-то из глухой волости, через леса бандитские… Не всякая отважилась бы на ее месте.
- Настоящая, стало быть, делегатка, - промолвила Вутанька задумчиво.
За окнами показался какой-то полустанок. К поезду бросились люди с мешками, котомками. Но поезд не остановился, - видно, некуда уже было больше брать пассажиров… Разогнавшись, люди так недовольной толпой и остались стоять в синих зимних сумерках.
Когда за окном снова побежали поля, Вутанька повернулась к соседке:
- А вы от кого едете?
- Я от работниц кременчугской махорочной фабрики.
- О, мой брат у вас там в лазарете лежал. Яресько - не слыхали о таком?
- Яресько? Не слышала. Много их у нас перебывало, всех не запомнишь. Раненый?
- Нет, он тифозный. Сейчас уже поправляется.
За окном гулял ветер; видно было, как под его порывами гнутся, пружинят в вечерних сумерках высокие тополя вдоль дорог. Клубы черного дыма, пронизанного искрами, оторвавшись от паровоза, огнистыми волнами неслись мимо окон и гасли, разметанные по снегу меж тополей. Было что-то тревожное в проплывающих за окном полях, в этих вихрящихся искрами густых клубах паровозного дыма и в придорожных, пружинящих под ветром тополях.
Вскоре Цымбалу и его собеседнику пришлось потесниться: из соседнего вагона вошло несколько военных, и один из них, знакомый уездный военком, увидев Вутаньку, а потом и Цымбала, вежливо звякнул перед ними шпорами и дальше уже не пошел, застрял тут.
Военком познакомился с криничанами на уездном съезде. Как-то во время перерыва он сам подошел к ним и, представившись, непринужденно заговорил с Вутанькой. Он, дескать, знает, что она жена красного комиссара, и потому считает своим долгом поинтересоваться, не нуждается ли она в какой-либо помощи или защите со стороны властей. По своей яреськовской гордости Вутанька сказала, что ей ничего не нужно, что она при случае может сама за себя постоять, однако внимание этого человека было ей приятно.