Перекоп - Олесь Гончар 16 стр.


VI

- Выглянула бы, доченька, не топится ли там у кого-нибудь из соседей, - обратилась утром мать к Вутаньке, умывавшейся у порога. - За огоньком нужно сбегать…

- Как бы по так! - засмеялась Вутанька. - Разживешься у них огня. Они сами ждут, когда мы затопим! - И весело объяснила брату: - Спичек в селе нет, потому-то утром каждый и выжидает, у кого раньше над хатой дымок взовьется…

- Там у меня в кармане кресало должно быть, - вспомнил Данько. - Василько, а ну-ка поищи.

Василько был рад стараться. Нашлись в кармане и кресало, и кремень, и фитиль… Целое богатство! С радостным ожиданием смотрела вся семья на сухие, исхудалые Даньковы руки, готовившиеся добыть огонь при помощи этого нехитрого приспособления. Васильку впервые приходилось видеть вблизи такую штуку, и он дух затаил, неотрывно следя за малейшим движением дядиных рук… Неужели же из этого и в самом деле может быть огонь? А дяди, приладившись, ударил железкой по кремню раз. Ударил два. Подул легонько, потом посильнее, и… появился огонь!

Вскоре веселый дымок - первый на все село - заструился из трубы Яреськовой хаты. Рос, поднимался столбом все выше и выше в морозное утреннее небо.

И тут началось: скрип да скрип, хлоп да хлоп… Одна за другой вбегали с улицы шустрые, как синички, молоденькие соседки, которых Данько, может, и знал когда-то в детстве, но теперь они так повырастали, что и по узнать… В ожидании, пока Яресьчиха нагребала им в черепок вишнево-яркого жара, девчата молча стояли у порога и, сдерживая жгучее любопытство, украдкой поглядывали в сторону молодого Яресько. Суровый с виду, стриженый да худущий лежит, однако ж добыл им этот драгоценный огонь!

Брали свои черепки и, дуя на горящие угли, разбегались с ними по всем окрестным дворам. Данько после того только и знал что расспрашивал, чья да чья.

- Быстроглазая, шустрая - это Семенихина, - объясняла мать, - а та, что с маленьким черепком, - Илькова, а третья - даже и не с нашей улицы забежала, не знаю и чья.

- Прослышали уже, - улыбнувшись, лукаво подмигнула Вутанька брату, - зачуяли жениха. Держись!

И, накинув платок, весело подхватив на руку ведро, ушла хлопотать по хозяйству.

Однако вскоре она снова вбежала в дом, чем-то расстроенная, взволнованная.

- Мамо! Что это за мешки у нас в хлеву, мякиной засыпаны?

Мать словно и не расслышала: как возилась у шестка, так и продолжала возиться, еще глубже подавшись туда, в пылающую печь.

- Стала набивать мякину и вдруг наткнулась на что-то твердое, - взволнованно рассказывала Вутанька, обращаясь теперь больше к брату. - Разгребаю дальше, а там два большущих мешка с зерном.

Мать наконец выпрямилась, не спеша стала вытирать руки о фартук.

- Не дед ли мороз подкинул ночью? - улыбнулась как-то неловко. - Пронюхал, может, что у нас в бочке одни высевки остались, да и подбросил на кутью…

- Ой, что-то здесь не так! - внимательно всматриваясь в лицо матери, воскликнула Вутанька. - Не такой дед-мороз щедрый, чтобы пшеницей разбрасываться! Два таких лантуха, что и с места не сдвинешь!

- Ну чего ты раскричалась, дочка? "Лантухи, лантухи"… Ты же их туда не прятала? Разгребла, увидела, да и снова засыпала бы.

- Прятать? От кого? - вспыхнула Вустя. - От тех, что на фронте? Что на голодных пайках сидят?

- Тише, Вустя! Еще люди услышат…

- Пусть услышат! Пусть знают! В волость продотряд прибыл, за каждое зернышко людей трясут, а здесь… По правде скажите, мамо: откуда это?

- Не бойся, не краденое.

Вутанька с решительным видом шагнула к двери:

- Пойду в ревком! Может, зерну этому давно уже следует быть на станции, в вагонах!

- Погоди, - удержала ее встревоженная мать. - Кидаешься как оглашенная… Сядь.

Дочь отступила к лавке, села. Мать некоторое время стояла посреди хаты, сложив руки на груди, как для молитвы.

- Подумайте: весна придет, земля теперь своя, а чем сеять? Всего и зерна осталось, что узелок гречихи да проса в чулане… А кто даст? Кто займет? - Мать вздохнула. - Сознаюсь вам, дети: мой грех. Никого никогда не обманывала, а тут на старости лет… - Она закрыла лицо руками. - Кто его знает, как оно там дальше будет. Не ради себя… ради вас же, ради Василька грех на душу взяла!

И, перекрестившись на иконы, мать стала рассказывать.

Ночью вышла она с фонарем к корове и уже возвращалась в дом, как вдруг кто-то из-за угла - шмыг! - навстречу. Испугалась, думала, бандит какой-нибудь из леса. Ан нет: "Свои, свои! Не бойся, Мотря". И кто бы вы думали? Огиенко! Митрофан Огиенко! Так и так, говорит, как хочешь, а выручай. Едут из города разверстку выкачивать, хотят весь хлеб выгрести под метелку, так позволь хоть мешок какой-нибудь подбросить к тебе в мякину: ты - беднячка и у тебя искать не будут…

- Стала я отказываться, а он и слушать не хочет, откуда-то из-за хлева тащит с зятем мешки. "Вот, говорит, побереги это, пусть полежит. Придет время - не обижу, знаю, что теперь у тебя едоком больше в доме".

Слова эти, видимо, больно задели Данька, но он все же смолчал. Зато Вутанька была сама не своя от возмущения.

- Кровопийца! Паук! - вскочив с места, взволнованно выкрикивала она. - За нашей спиной укрыться хочет! Опять пособников ищет!

- Так-то оно так, детки, да год трудный…

- Никто не говорит, что легкий, - все больше распалялась Вутанька. - Нам трудно, а рабочим каково! Ленин на восьмушке живет!

Мать задумалась. Она уже и сама, видно, не знала, как ей избавиться от этих мешков.

- Знаете что? - сказала она, обрадовавшись пришедшей в голову мысли. - Побегу-ка я сейчас к нему. Скажу, пускай сегодня же назад забирает. Как стемнеет, так пускай приедет на санях и заберет.

- Чтобы в ямах погноил? - воскликнула Вутанька. - Нет уж, дудки! Раз уж я этот хлеб нашла, то я им и распоряжусь. Мой он теперь!

Мать остолбенела.

- Вустя!

- Да, да! - весело притопнула ногой Вутанька. - Я его, мироеда, научу, как прятать!

Данько не мог удержаться от смеха.

- А ну, научи, научи, - подзадоривал он сестру. - Помоги ему выполнить разверстку!

- Помогу!

По тому, как сверкнули глаза Вутаньки, по тому, как решительно она взялась за щеколду, мать поняла: теперь ее уже ничем не отговоришь, ничем не остановишь… Да и нужно ли останавливать?

VII

Впрягшись в санки, раскрасневшаяся от мороза и напряжения, Вустя тащит вверх по улице тяжеленные мешки. Сзади санки подталкивает соседская девочка, пожелавшая ей помочь, да свой доброволец Василько, еле видный из-за мешков, туго набитых пшеницей. Мальчик так пристал, что отвязаться от него никак было невозможно. А теперь приходится то и дело оглядываться, чтобы мешки случайно не свалились назад да не придавили сына… Честно трудится малыш - слышно, как он пыхтит за санями, спотыкаясь в скользких бабушкиных истоптанных башмаках.

Улочка, которая вела на выгон к общественному амбару, поднималась все круче, тащить было все тяжелее, но чем тяжелее было везти, тем легче, тем радостнее становилось на душе у Вутаньки. Хотелось, чтобы Леонид увидел ее в эту минуту оттуда, издалека. Увидел бы, как вместе с сыном она, не щадя сил, подымает на гору нелегкое свое хлебное счастье в надежде, что оно, быть может, разыщет где-то в походе его, комиссара, и впроголодь воюющих его бойцов… Все тело горит от напряжения, чуть не до земли припадает она в своей упряжке, а на сердце так хорошо-хорошо!

На горе возле настежь открытой двери склада дымят самокрутками мужики, и первый, кого заметил в толпе Вутанькин зоркий глаз, был как раз он, Митрофан Огиенко. Красный, как после чарки, в бекеше, отороченной серой смушкой, он рассказывал мужикам что-то веселое и сам громко хохотал… Увидев еще издали Вутаньку и ее поклажу, он вдруг осекся на полуслове и уже не мог оторвать глаз от огромных, сшитых из новой дерюги мешков, тяжело, как кабаны, развалившихся поперек саней.

- И откуда это у тебя, Вустя, такие запасы? - с удивлением спросил кто-то из мужиков, когда она приблизилась к амбару.

- Везет же молодке - среди зимы уродило!

- И прямо на голодную кутью!

- Или это, может, тот, которого из-под шапки не видать, за себя разверстку приволок?

Подтащив санки к двери, Вутанька не торопясь выпрямилась. Встретилась взглядом с Огиенко и заметила, как тревога заметалась у него в глазах.

- Чего же вы стоите, дядько Митрофан? - обратилась прямо к нему. - Подсобили бы, что ли!

- Да и то правда, - пошел к мешкам Цымбал с заткнутым за ухо огрызком карандаша. - Не женщине же этаких кабанов ворочать. А ну-ка, берись, Митрофан.

Огиенко уже овладел собой.

- А что же, мы не из ленивых, - сказал он и, поплевав на руки, крепко ухватился за мешок.

Долговязый Цымбал сначала едва не выпустил мешка из рук. Пятясь с мешком к помещению, он даже пошатнулся под непривычной тяжестью, а Огиенко только пыхтел и отдувался, по-медвежьи переступая за ним на склад. Никак, видимо, не ожидал он, что придется сегодня тащить через порог свои собственные мешки.

- На такой груз у меня и гирь не хватит, - весело засуетился Цымбал, когда оба мешка горой легли на весы.

Смешно было Вутаньке глядеть, как Цымбал бегал вокруг весов с засунутым за ухо карандашом, как, сгорбившись, чем-то пощелкивал там у себя на весах… Темный да малограмотный, а когда пришлось, так и землю помещичью саженью перемерил и уже у весов вот стоит, как журавль, разверстку принимает…

- Хороша пшеничка, хороша, - причмокивали дядьки, когда хлеб уже был взвешен и отставлен в сторону, к сусекам. - Зернышко к зернышку!

Взял горсть зерна и Огиенко:

- И-да… Как слеза. Будет кто-то кушать паляницы.

- Давайте его сюда, - распорядился Цымбал. - Берись, Митрофан, подсобляй уж до конца.

Полилась в сусеки пшеница - Цымбал старательно вытряхнул мешок, потом и второй…

- Э! Люди добрые! - вдруг удивленно воскликнул он. - Да тут, внутри, и пометка какая-то поставлена… Бублик какой-то, вроде как "о"! А ну-ка смотри, Митрофан, не твое ли это клеймо?

- Нет, не мое, - отвернулся Огиенко.

- А вы лучше, лучше присмотритесь, дядько Митрофан, - сказала Вутанька.

- Ей-же-ей, вроде твое, - не унимался Цымбал и стал выворачивать мешок клеймом кверху.

Огиенко в бешенстве вырвал мешок у него из рук.

- Забирайте, забирайте, дядько. - Вутанька, улыбнувшись, подбросила ему ногой и второй мешок. - Вам в хозяйстве сгодятся, а мне они ни к чему.

- Москва для вас гору фабричных пришлет, - огрызнулся Огиенко. - На всю жизнь хватит!

И, сунув кое-как скомканные мешки под мышку, он пулей вылетел со склада.

Мужики долго хохотали ему вслед. А Цымбал, развернув квитанционную книжку, степенно достал из-за уха свой карандаш.

- На кого же квитанцию выписывать? - обратился он к Вутаньке и, кивнув в сторону Василька, который пошмыгивал носом возле санок, полушутя добавил: - Не на него ли?

Вутанька некоторое время стояла в раздумье.

- А пожалуй, как раз на него, - серьезно произнесла она. - Так и пишите: "От Василька Красной Армии в дар".

VIII

Пока Вутанька сдавала хлеб, мать места себе не находила: никак не могла успокоиться, все ждала, с чем возвратится дочь со склада? Старухе почему-то казалось, что это не может кончиться добром. Она то и дело приникала к окну, выглядывала на улицу, не возвращаются ли, не катит ли внук с горы на санках, сидя на пустых Огиенковых мешках. Если бы все было в порядке, внук, казалось ей, должен бы уже быть здесь.

Так, расстроенная, в тревоге, и села она за прялку у окна. Только села, кто-то мелькнул мимо окон, затопал, оббивая снег у порога. По тому, как топочет, мать поняла - не свои. Не успела она отодвинуть прялку, дверь с силой дернули, и на пороге, взмахнув пустым рукавом, появился Федор Андрияка, председатель ревкома.

При виде его мать почувствовала, что ноги ее не держат и душа замирает от недобрых предчувствий: "За хлеб! На допрос!" И расстегнутый ворот, и заросшее черной густой щетиной лицо Андрияки с разорванной еще в мальчишеских драках губой - все это придавало ему сердитый, даже какой-то грозный вид. Яресьчиха всегда его немного побаивалась - побаивалась даже без всяких оснований, а сейчас…

- Не пугайтесь, тетка Мотря! - громыхнул Федор, и лицо его передернулось в каком-то подобии улыбки. Странная это была улыбка: разорванная губа выглядела так, будто он когда-то прикусил ее в порыве ярости и не отпускает. - Пусть уж меня хуторяне боятся, те, кто разверстку саботирует, а вам-то чего? Вы же свое сдали?

- Да сдали…

- Ну так чего же. Это я зашел вот нашего красного кавалериста проведать.

Матери все еще не верилось. Только тогда отлегло от сердца, когда Федор, с грохотом придвинув ногой табуретку к постели, присел возле Данька.

- Так что ж, к матери на побывку, значит? Товарищ сыпняк, говоришь, выбил из седла?

- Выбил, проклятый.

- Слыхал, слыхал… Наше дело, брат, такое: то на коне, то под конем… Я сам в прошлом году едва не отдал черту душу у Белой Церкви. Видишь вот это? - Он тряхнул пустым рукавом. - Директория оттяпала, оставила с одной пятерней на всю жизнь… Ну да ничего: хватит и пяти пальцев, чтоб брать их, ч-чертей, за жабры!

Буйное, неудержимое чертыханье было для него необходимой разрядкой. Всюду, где он появлялся, только и слышно было: "черти", "чертяки", "чертыбахнуть", "катитесь ко всем ч-чертям"…

- Федор, ты хоть бы в хате этого слова не поминал, - умоляюще промолвила мать из-за прялки.

- Виноват, не буду! - решительно пообещал Федор. - Черт с ними, со всеми чертями! - И, махнув рукой, уже снова обернулся к Яресько: - Ну, рассказывай, по каким краям тебя носило?

- Да по каким же… Почитай, всю Украину с боями прошел. Как сел в прошлом году в Чаплинке на отбитого у кадетов коня, так уж до самого Киева.

- Вот как! До Киева наша Таврия достигла? Ну, а как же Киев?

- Раза три мы его со стороны Брест-Литовского шоссе брали, и снова сдавать приходилось. Потому как не все и там, в Киеве, арсенальцы, - были и такие, что с балконов кипяток на головы лили. Ну, а когда уже подошли богунцы из черниговских лесов, тогда сразу всем нам веселее стало. Богунцы с той стороны, а мы с этой - и Киев наш.

Данько умолк, задумчиво глядя куда-то в потолок.

- А нам тут еще выкуривать да выкуривать, - промолвил Андрияка и, задержавшись взглядом на бледном, исхудалом лице Яресько, вдруг воскликнул с сожалением: - Эх, брат! Был бы ты на ногах, запрягли бы мы тебя с первого дня! Коммоловскую ячейку аккурат создаем в селе, пошел бы, заворачивал там среди них… А то у нас все молодежь необстрелянная - безусые мальцы да девчушки такие, что матери их дома еще и за косы таскают… А время сейчас сам знаешь какое… Без этого, - Федор тряхнул тяжелой кобурой, - за речку в лес не показывайся.

Задумавшись, он помолчал с минутку, затем наклонился над Даньком, таинственно понизив голос:

- Директива пришла, чтобы хуторян всех перешерстить, изъять огнестрельное и холодное оружие…

- Есть еще, значит?

- Есть, есть, - насупился Андрияка. - Да еще и будет.

В наступившей тишине стало слышно, как ровно, пчелой, гудит у окна прялка.

- А кто же у вас там в ячейке? - нарушил молчание Данько.

- Голытьба что ни на есть зеленая! Напористая, рьяная, но куда же с ней - пороху еще не нюхала. А нам, партийцам, ты сам понимаешь, какая сейчас помощь нужна: чтобы зубастые, чтобы как черти были, чтобы и кулацким сынкам при случае могли чертыбахнуть, как следует дать сдачи… Одним словом, тебе этого не миновать!

Мать, придержав рукой колесо прялки, с укоризной взглянула на Андрияку:

- Где только у тебя сердце, Федор? Хлопец еще - одни кости, хаты сам не перейдет, а ты уже заботы на его голову валишь.

- Забот, мамо, я не боюсь, - улыбнулся Данько, поправляя на себе одеяло. - Страшно вот так, бревном лежать…

С шумом, с грохотом открылась дверь - с улицы вбежал Василько, в дядиной папахе, веселый, раскрасневшийся.

- Ух и шапка же у тебя! - восторженным возгласом встретил малыша Андрияка. - Где же это ты раздобыл такую? Не в махновцы ли записался?

- Это дядина, это я, пока он лезит…

- Славная, славная шапка… Ну, рассказывай, брат, где ты бегал, что так запыхался?

Однако рассказать об этом Василько так и не успел. Только было рот открыл, чтобы начать, как бабуся со словами: "Хватит тебе болтать!" - притянула его к себе, стала вытирать ему нос да раздевать, потому что руки у него так закоченели, что и пуговицы расстегнуть сам не мог… Данько тем временем снова заговорил с Федором, спросил, не возвращаются ли с фронтов.

- Мало кто, - покачал своей чубатой головой Федор. - Разве что по чистой, либо по болезни какой… А чтоб густо, так Антанта, брат, еще не пускает. Не унимается, ч-чертова кукла! Вроде уже и поджала было хвост, будто и блокаду обещала снять, а на деле новые козни строит! На нью-йоркской, на лондонской, на парижской биржах словно с ума спятили буржуи: наше, законное, народное добро в распродажу, говорят, пустили! Барышничают! Шахты Донбасса, никопольские рудники, терещенковские сахарные заводы - все это у них, говорят, сейчас там товар, друг у друга оптом покупают и тут же на бирже перепродают…

Мать, которая будто и не прислушивалась к разговору, вдруг настороженно подняла голову:

- И землю?

- Ну да!

- Разве ж они там не знают, что землю у нас люди уже поделили?

- Не хотят они этого за нами признавать, тетка Мотря! Говорят, что не той саженью Цымбал панскую землю размерил.

Мать взволнованно отставила прялку:

- Да неужто ж они снова войной пойдут на нас?

- А то постесняются?! - воскликнул Андрияка. - Это вам, брат, класс на класс… Вырвали передышку, а там, смотри, снова…

Скрипнула дверь - вошла Вутанька.

- Вот он где! - сказала, увидев Андрияку. - А тебя там уже ищут повсюду.

- Кто?

- Продотряд из волости прибыл!

Андрияка поднялся, собираясь уходить.

- Ты уж тут, дружище, поскорее выздоравливай, - кивнул он Даньку. - Жизнь, брат, зовет таких, как ты… Фершала не надо?

- От фершалов сбежал, - улыбнулся парень.

- А то у нас есть тут, за рекой, один коновал. - Оторвав зубами кусок газеты, Федор стал ловко сворачивать одной рукой цигарку. - Днем старикам грыжи вправляет, а ночью тайком мыло варит, думает, что мы не знаем.

- Не мылится его мыло, - раздеваясь, шутя бросила Вутанька.

- А знаешь, почему не мылится? Потому что с петлюровским оно у него душком.

Федор подошел к печи:

- А ну-ка, Вутанька, огоньку.

Вутанька выгребла ему целую пригоршню яркого, как вишня, жару.

Федор прикурил и, не прощаясь, вышел из хаты.

- Напугал же он меня! - с облегчением вздохнула мать. - Чтоб ему пусто было!.. Думала уже, что пришел снимать с бабы допрос.

- Это вам наука, - сказала Вутанька весело и, пряча за икону квитанцию, добавила: - Если Огиенко спросит, чтоб знали, - вот где его хлеб!

Назад Дальше