- Юнкера! - молодо, сильно прозвучал его могучий голос. - Не на смерть я посылаю вас ныне, хотя твердо верю, что лечь костьми за святую Русь каждый из нас почел бы для себя самой высокой честью. Прежде чем поднять меч, нам надлежит показать России, кто мы такие, что мы несем с собой. Учитывая трагические ошибки прошлых лет, я ставлю своей целью в первую очередь навести образцовый порядок здесь, на территории, которую занимают мои войска. Будет введена строгая законность, искоренен всяческий произвол. Я превращу Крым в образец, в показательную опытную ферму будущего нашего нового строя!
При слове "ферма" юнкерам сразу же представились богатые отцовские хутора, запахло кизячным дымом брошенных станиц…
А вождь продолжал:
- Вас, сынов казачества, несомненно, волнует вопрос о земле. Так вот: я уже отдал приказ разработать проект нового земельного закона. Мне нужен закон универсальный, такой, который удовлетворил бы всех, чтобы даже Красная Армия, состоящая в основном из крестьян, увидела его преимущества и переходила на нашу сторону. Наши близорукие вожди до сих пор не придавали этому значения. - Врангель нахмурился, - видимо, ненавистная тень Деникина мелькнула в этот миг перед ним. - Их неуклюжая программа погубила нас. А между тем, если с английскими пушками наша армия смогла дойти до Орла, то с земельным законом - я уверен - мы дошли бы до Москвы!
По правде говоря, юнкера не совсем ясно представляли этот новый закон, который одновременно удовлетворял бы всех: и богатое казачество, и одетых в красноармейские шинели крестьян, и собственников огромных поместий, отсиживавшихся сейчас в Крыму… Но тут, на перроне, в этот миг верилось им, что их вождь сумеет дать и такой невероятный, всеобъемлющий закон.
- Юнкера! - Врангель рассек рукой воздух. - Вы - надежда России! Зная вашу преданность, именно вас я посылаю на Перекоп, именно вам я доверяю главные ворота нашего крымского замка. Помните: Перекоп - это не только рубеж двух армий. Это рубеж двух миров, это та могучая крепостная стена, о которую должна разбиться и разобьется волна красного варварства. По вашим глазам я вижу - вы рветесь в бой. Однако гром еще не грянул. О марше на Первопрестольную пока разрешается только мечтать. Ждите. Недремно стойте на страже Перекопа. У вас ни в чем не будет недостатка: из Нью-Йорка, Марселя, Стамбула, Пирея уже выходят, уже идут к нам суда. Я вооружу вас до зубов, я одену вас в сталь, которой наши друзья, - Врангель выразительно посмотрел в сторону представителей иностранных миссий, - не пожалеют для нас! Пробьет час, и я брошу клич, я поведу вас вперед - с мечом в руке и с крестом в сердце. - Он перекрестился. - Всемогущий бог поможет нам!
Юнкера в экстазе троекратно прокричали "ура", а представители миссий, сбившись в кучку, о чем-то оживленно заговорили.
XX
Ночь.
Шумит разбушевавшееся море.
Массивной мрачной скалой высится дворец главнокомандующего. У парадного входа дежурит команда пулеметчиков, вооруженная новенькими "гочкисами". Темно вокруг. Лишь на втором этаже дворца в нескольких окнах еще горит свет: барон не спит.
Сидит в кресле, выпрямившись, просматривает бумаги. Изучает донесения. Подписывает приговоры. Вот приговор бывшему начальнику слащевской контрразведки. Врангель, покусывая губу, что-то вспоминает. Это тот вешатель-кокаинист? Из-за какой-то шлюхи застрелил в ресторане своего корнета?
Нервным сердитым почерком перечеркивает приговор. Пишет: "Вешал других, повесить и его!"
Донесения авиаторов… Во всей Северной Таврии ходят по степи толпы с красными знаменами - совдепия делит землю… Они уже делят, а где же его проект?
Сердито стал перекладывать бумаги. Взял в руки зеленую бархатную папку на шелковых шнурках. Вот здесь, в этой папке, мужицкая земля! Сколько жаждущих ее, сколько безземельных… Благодаря ей он склонит на свою сторону мужика, мобилизует неисчислимые мужицкие контингенты, которыми так неосмотрительно пренебрег его предшественник.
Откинувшись в кресле, с жадностью принялся читать этот долгожданный проект. Но чем дальше читает, тем больше хмурится; под сухой темной кожей лица нервно ходят желваки. Какое-то место совсем вывело его из себя. Ударил папкой по столу, нажал кнопку звонка.
В дверях появился дежурный офицер в английском, с иголочки френче, вытянулся, ожидая распоряжений.
- Сенатора Глинку!
Щелкнули каблуки.
Оставшись один, Врангель встал, нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. Тупицы! Несчастные идиоты! Так они дают. Дают, но из рук не выпускают! Он, Врангель, в этот решающий момент идет на все, не колеблясь бросает на алтарь отечества фамильные имения своей жены - дочери известного таврического магната Иваненко, а они? Кретины! Бестии! Позор Новороссийска, видимо, ничему их не научил! Стоя на краю пропасти, рискуя потерять Россию, они все еще не могут расстаться со своими латифундиями! Немедля же он разгонит комиссию! На гауптвахту посадит их, пускай там вырабатывают земельный закон! А не сумеют, мужика, "чумазого лендлорда", позовет из волостей - пусть хоть он научит их уму-разуму!
Бесшумно открылась дверь, вкатился, выпятив круглое брюшко, сенатор Глинка - запыхавшийся, растерянный, руки трясутся… Государственный муж!
Когда сенатор приблизился, Врангель хлопнул по столу бархатной папкой.
- Изволите шутить, господа?
- Я вас не понимаю, ваше прево…
- Зато я вас хорошо понимаю! Даете и из рук не выпускаете!
- Ваше превосхо…
- Молчать! Вы что? За кого вы меня принимаете, господа? Не за вождя ли тех помещичьих сынков, которые доходили с Деникиным лишь до своего имения, а потом, плюнув на святую Русь, оставались дома пороть крестьян?
Как кролик на удава, смотрел сенатор на разъяренного генерала. А тот уже широко зашагал по кабинету.
- Не ваши зажиревшие аграрии, а мужики, миллионы крепких мужиков необходимы мне для армии, которую я создаю, вы это понимаете? И что же вы им сулите? Чем надеетесь привлечь их под мои знамена? Не только дать - вы даже пообещать не умеете! Я поражен, я возмущен вашей беспечностью и нерадивостью, господа!
Сенатор наконец собрался с духом:
- Ваше превосходительство, разрешите доложить… Мы с графом Апраксиным настаивали… Но господин Налбандов принципиальный сторонник крупного землевладения.
- Выгнать вон Налбандова. Завтра же пополнить комиссию мужиками!
- Ваше превосходительство, поблизости нет мужиков, одни татары.
- Вызовите из уездов волостных старост. Три дня срока на все.
- Слушаю.
Взяв папку, сенатор попятился от стола, но у порога снова в нерешительности остановился.
- Ваше превосходительство, мне хотелось бы еще кое-что уточнить…
- Уточняйте.
- Насколько более левыми вы желали бы видеть основные наши положения?
Врангель остановился посреди кабинета. Глубокомысленно хмурясь, уставился в потолок, и на всю его долговязую фигуру как бы легла печать некоего государственного величия.
- Я ведь тоже против крайностей, - наконец сказал он. - Ориентируйтесь на золотую середину. Так, чтобы левее правых эсеров и… правее левых эсеров.
В глазах сенатора мелькнуло нечто похожее на скрытую усмешку, но сразу же исчезло. Пятясь, он так и вышел из кабинета, сохраняя на лице уважительное и серьезное выражение.
Врангель подошел к окну, рывком распахнул обе створки. Влажным ветром хлестнуло с моря, приятно освежило.
Море, ветер, мрак!
Сквозь ночную тьму, словно чьи-то недремлющие очи, кроваво пламенеют сигнальные огни на кораблях. Стильной горой возвышается "Гальвестон", за ним виднеются силуэты дредноутов "Мальборо", "Бенбоу", "Эмперор оф Индиа"… У самой пристани притаился английский крейсер, тот самый исторический крейсер, на борту которого он, Врангель, прибыл сюда из Константинополя.
Вспомнились высокие берега Босфора и константинопольские минареты, вспомнилась жена, оставленная где-то там, за морем, на турецком берегу. Как она сейчас? Спит уже, верно, в этот поздний час и в золотых своих снах видит отцовскую милую Тавриду. Степи, степи, безбрежные украинские прерии, как часто они являются ей в роскошных ее грезах! Между тем степные эти имения, в которых проходило ее девичество, сожжены и разграблены, а фамильные богатые земли голытьба делит между собой. Но черт с ними, с этими землями! Скорее бы ему власть, власть - полную, венценосную! Все решит поход. Дочь некогда воинственного рода, из разбогатевшей украинской шляхты, она, его жена, тоже хочет делить с ним все трудности предстоящего похода, просит разрешения приехать сюда, к нему, к "зятю Украины", как в шутку называли его когда-то в семье. Почему же он не разрешает ей приехать, почему? Неужели и впрямь не хочет подвергать ее трудностям походной жизни, или, может, где-то в глубине души он сам не вполне уверен в счастливом завершении того дела, что предначертала ему судьба?
XXI
Чаплинская площадь - что маковое поле: цветет яркими платками, чабанскими папахами, красноармейскими фуражками… Раз праздник - так праздник для всех: пришли хозяева, пришли и постояльцы их - бойцы латышской части, которая из-под Перекопа отведена в Чаплинку на отдых.
Гудит, радостно клокочет площадь. Шутка сказать - будут делить землю! Правда, еще неизвестно как: кто говорит - на едоков, а кто - по дворам. Раскрасневшиеся женщины-солдатки, прослышав, что землю будут нарезать на едоков, решительно протискиваются со своими детьми вперед, держа самых маленьких на руках так, чтобы они были на глазах у комиссии. Пусть комиссия видит этих едоков, пусть не забудет и им нарезать ленинский надел!
Тут же, на виду у всех, перед самым крыльцом, выстроились полукругом те, что уже туговаты на ухо - древние сухопарые деды, чаплинские патриархи, которые держатся с удивительной для их лет выправкой, объясняющейся главным образом тем, что после деникинских шомполов старики до сих пор еще не могут согнуться. Некоторые из них сегодня впервые после экзекуции явились на площадь, чтобы личным присутствием напомнить комиссии о себе.
Секретарь волревкома - глазастый юноша в студенческой тужурке - с крыльца громко читает декрет. Слушают его деды, слушают, опершись на костыли, фронтовики, жадно ловят каждое слово облепленные детьми солдатки… Этот закон по душе Чаплинке, ничего не скажешь.
Не по нутру пришелся новый закон лишь хуторянам, которые, слетевшись на сходку из своих степных гнезд - столыпинских делянок, расположились на возах и беговых дрожках в конце базара неподалеку от амбаров.
Старик Гаркуша приехал сюда вместе со своей батрачкой: было у него намерение заодно сбить из подсолнуха масло. Глядя со стороны на хозяина и его молодую работницу, можно было подумать, что и на Гаркушином хуторе произошел переворот, что теперь там заправляет уже не Кирилл Гаркуша, а эта вот стройная, синеглазая наймичка Наталка. Сам хозяин вышел на люди в какой-то арестантской сермяге и в перемазанных навозом опорках, а батрачку вырядил в сапожки и в белый пуховый платок, какие носят лишь богатые колонистки. Как только приехали на площадь, Гаркуша отпустил Наталку к стоявшим в толпе ее чаплинским подругам, а сам, оставшись у воза, обернулся своим хрящеватым ухом к волостному крыльцу, на котором студент читал тот новый, советский закон. Пока речь шла о судьбе помещичьих да монастырских земель, Гаркуша лишь равнодушно помахивал кнутом, но, когда коснулось и таких, как он, темная кровь ударила Гаркуше в лицо: что же это творится? Выходит, что и его, Гаркушин, пай переполовинят?
Рука невольно потянулась, чтобы почесать затылок.
- Чешетесь, Кирилл Остапович? - проходя мимо, насмешливо бросил какой-то чаплинский голяк. - Хотят и вам хвост укоротить, а?
Гаркуша промолчал, угрюмо опустив голову. Ох, укоротят, видно, по самую репицу подрежут! Сегодня их сила - что хотят, то и делают. Давай разверстку, езжай с подводой, а теперь уже и кусок хотят отхватить, до земли, до земли добираются! Как от них защититься, к кому податься, откуда накликать гром на их головы? Где хотя бы Савка со своей Украиной? Мечется от одних к другим, у всех уже перебывал, но так до сих пор и не угадает, под чью руку стать… Хорошо тем сербам да французам из села Британы - они сумели устроиться - как бишь это? - "иностранноподданными", им теперь только на регистрацию ходить еженедельно… Ах, если бы и ему, Гаркуше, заполучить какое-нибудь подданство! Хоть под турка, хоть под грека, хоть под черта лысого, только бы не под голытьбу чаплинскую!
А может, еще и не отрежут? Может, признают и его за трудовой элемент? По клочочку, по лоскутику ведь собирал поле к полю, горбом своим да кровавыми мозолями наживал! Обрабатывал лучше фейнов, лучше колонистов, был сам себе агроном, грамоту от департамента земледелия получил за племенного бугая. А теперь вот дожил. Вот тебе и сбил масло! Тут сейчас так, брат, бьют, так советский пресс завинчивают, что из тебя самого скоро масло потечет! Все им мало, этим голодранцам, уже им и Гаркушин хутор поперек горла стал! Пропади вы пропадом!
Душа его взрывалась протестом, лютой, убежденной в своей правоте ненавистью. Хотелось стать, вывернуть ладони всей площади напоказ - гляньте: в мозолях они, потрескавшиеся, черные, как подошва!.. Батрачку держит? Еще этим осмелятся колоть ему глаза? За то, что пригрел ее, чаплинскую нищую девку, за то, что от слащевских насильников у себя на хуторе спас? Сам явился сюда в лохмотьях, а ее, как куколку, привез - в сапожках, в дочерниной - во всю спину - шали…
- Наталка!
Стоит среди подруг, будто и не слышит. Тоже, видно, на землю разлакомилась, вместе со всеми вытянула шею туда, вперед… Там уже читают списки. Много же оказалось их, счастливцев, которым земля сама плывет сегодня в руки. Читают и читают… Даже со стороны нетрудно угадать в толпе того, чью фамилию называют в эту минуту: лицо его сразу становится светлее - ведь теперь он уже не бедняк, а хозяин!
- Наталка! - Приблизившись к толпе, старик нетерпеливо ткнул девушку в спину кнутовищем.
Наталка досадливо обернулась к нему:
- Чего вам?
- Что ж ты стоишь?
- А что же мне - танцевать?
Подруги, окружившие ее, засмеялись.
- Чего без толку скалите зубы? - крикнул Гаркуша на девушек и сердито дернул Наталку за руку. - Пошли!
- Куда вы меня тянете? - со смехом и возмущением оттолкнула она старика.
Гаркуша взбеленился.
- Дура ты! - захрипел он в неистовстве. - Так и будешь стоять? Это же только раз в жизни случается! Ступай же скорее, кричи, требуй! Разве ты не едок? Разве тебе не надо? Ты же чаплинская, сроду безземельная, у тебя мать нищенкой померла на ярмарке! Твое право! Пошли, вырвем, а то замотают!
- Да уймитесь вы, хозяин! - весело перебила его одна из девушек, догадавшись наконец, отчего беснуется старик. - Вы про Наталкин надел? Так ее ведь уже называли.
Гаркуша остолбенел:
- Тебя называли?
- Ну да! Наталка Троян - это ж она и есть!
- Разве ты Троян? Вот те и раз!
- Дед думал, что у Наталки и фамилии своей нет, - захохотали девушки.
- Думал, и в списки не внесут! Еще, может, от вашей и нарежут!
Сыпались шутки, хохот стоял, как вдруг откуда-то с конца площади раздался пронзительный детский крик:
- Яроплан!
Все, умолкнув, повернулись в сторону Перекопа. Темный крестик двигался в небе. Вскоре оттуда донесся отдаленный дребезжащий рокот.
Сходку пришлось прервать, однако люди не расходились; разбившись на кучки, напряженно следили за небом, за приближением рокочущей железной птицы.
- На Каховку, видно, летит, туда они часто летают!..
- Переправы разведывают!
- Вишь, нашел себе дорогу - через наши головы напрямик…
Аэроплан тем временем уже дребезжал над селом, медленно описывая круг в поднебесье и словно любуясь оттуда залитой солнцем Чаплинкой, ее белыми мазанками и яркими платками чаплинских девчат… Сейчас, когда аэроплан мирно плыл по небу, пронося над головами людей свои неподвижные колеса, мало кто из чаплинцев верил страшным слухам о том, что будто бы заграница прислала генерал лам в Крым какие-то новые летательные машины, которые уничтожают людей не пулями, не бомбами, а таинственными фиолетовыми лучами… Но когда аэроплан, неожиданно взревев, коршуном ринулся сверху прямо на толпу, устремив на нее быстролетный, сверкающий и все разрастающийся вихрь пропеллера, не один из чаплипцев подумал, что это как раз они и сверкают, убийственные фиолетовые лучи!
- Спасайтесь! Кар-раул!
Черный грохот среди бела дня всколыхнул Чаплинку.