XVIII
День за днем по-над морем, в бескрайних просторах, разъезжают конные пикеты, охраняют от дредноутов степь.
После того как отряд Килигея окончательно закрепился в Хорлах, на него, по решению губернских властей, была возложена охрана всего Черноморского побережья между Скадовском и Перекопом. Хлопцы теперь почти не вылезали из седла: на парные их пикеты легла ответственность за огромный край, с его всем ветрам открытыми просторами, с рыжими саманными селами, - с его настоящим и будущим.
Опасность грозила ежечасно. О ней непрерывно напоминали и мрачные силуэты дредноутов, которые то исчезали, то снова появлялись на горизонте, и надоедливое стрекотание вражеских гидропланов, чувствовавших себя над Хорлами как дома. Не проходило дня, чтобы хоть один из них не наведался в тополиный порт. Правда, хлопцы быстро привыкли к их посещениям и теперь не давали им спуску: встречали этих проклятых заморских коршунов яростным огнем из всех видов оружия.
Несмотря на сравнительно небольшие силы, отряд повстанцев чувствовал себя подлинным хозяином края. Степь патрулировали конные разъезды, а прилегающие к ней морские пространства бороздили быстрые, захваченные у Яникосты бронекатера.
Как-то в пасхальные дни команда одного из таких катеров пригнала с моря большое парусно-моторное судно, набитое узлами с барахлом и перепуганными одесскими буржуями, бежавшими от Красной Армии морем на Крым; сбившись ночью с курса, они и опомниться не успели, как оказались в руках партизанской "морской кавалерии".
Мрачно сходили буржуи по трапу на хорлянский берег, спотыкаясь в тяжелых своих шубах (будто щедрое пасхальное солнце уже не греет!), в блестящих дождевиках с натянутыми капюшонами (будто ждут дождя с ясного неба!).
Сошли, а вслед им полетели и тугие их узлы, за море приготовленное добро. От удара один узел лопнул на глазах у всех, и вылетели из него… куличи! Пышные, румяные, присыпанные сверху разноцветным горошком!
- Разговеемся! - весело загомонили бойцы. - Спасибо вам, православные!
Стали тут же отламывать, пробовать, и вдруг один из бойцов отшатнулся от своего куска:
- Эй! Они золото в хлеб позапекали!
И он показал товарищам свой ломоть: из сдобного желтоватого кулича, испеченного, видно, на молоке и яйцах, торчал кончик золотой цепочки с брелоком. Бойцы кинулись ломать остальные куличи и в каждом из них что-нибудь да находили: здесь дамскую безделушку какую-нибудь, там золотое кольцо, а то вместо изюма вдруг поблескивал в пышной мякоти блестящий камешек.
- Стыда у вас нет, варвары, - укорял буржуев Хрисанф Кульбака, известный в отряде своей набожностью. - В святой хлеб камни запекать!
- Э! Да они не только в хлеб, они и в мыло!
Оказалось, что в куске самодельного, черного и клейкого, сбившегося в ком мыла кто-то из бойцов тоже обнаружил золото.
- Ишь, мыловары!
Буржуев обступили теснее, стали ощупывать.
- А под шубами тут у вас что? Свои пуза или, может, тоже контрабанды напихали?
Допрос был в самом разгаре, когда к причалу спустился Килигей с председателем местного ревкома, тем самым фронтовиком, что прыгал перед ним на деревяшке при вступлении отряда в Хорлы. Выяснив, в чем дело, Килигей презрительно поморщился, ковырнул носком сапога кучу давленого мыла.
- Додумались… Ну что же. Посадить их, пускай все назад выковыривают!
Послушно сели буржуи, нахохлившись, стали выковыривать из мыла буржуйские свои побрякушки.
- Только у меня без фокусов! - предупредил Килигей. - Замечу, что валюту кто глотнет, - сразу требуху выверну! Теперь это не вам - это уже республике принадлежит!
В тот же день конфискованные ценности были отправлены в Херсон и сданы губернскому казначею по акту.
Как-то вечером Килигеева "морская кавалерия" подобрала в море, в рыбачьей байде, двух чуть живых крымских партизан из мамайских каменоломен. Оправившись немного в Хорлах, они рассказали повстанцам о страшных днях разгрома их партизанского отряда "Красные каски". Организованный большевиками Евпатории, партизанский их отряд долгое время успешно боролся против беляков и интервентов. В январе его окружили. С моря корабли интервентов блокировали каменоломни артиллерийским огнем. Под его прикрытием белогвардейцы стали взрывать динамитом входы, замуровали отдушины, а когда и это не сломило "Красные каски", тогда контрреволюция пустила в подземелье удушливые газы.
То была жуткая минута, когда во тьме каменоломен по далеким подземным галереям вдруг пронеслось страшное, самое страшное за все время борьбы их отряда:
- Газы!
Люди бежали, задыхаясь, прижимали ко рту мокрое тряпье, падали, бились в страшных конвульсиях…
- Откуда ж у них газы? - угрюмо допытывались повстанцы.
- Англичане будто бы доставили в Крым. Всех бы нас передушили, если б могли.
В конце концов отряд вынужден был подняться на поверхность и принять неравный бой. Погиб в бою командир их отряда, большевик Иван Петриченко, а они только чудом спаслись в море.
Были они кожа да кости. Лица такие, как будто всю жизнь провели под землей, без солнца и света.
Глядя на них, хмурились повстанцы, закипали злобою на врагов, которые душили этих людей газами на их собственной земле.
Килигей, выслушав страшный рассказ, долго, неподвижно смотрел туда, в сторону моря, из-под своих кустистых насупленных бровей.
- С вами у нас будет не такая еще война, - сказал погодя, обращаясь куда-то туда, в сторону Крыма. - Вы нас газами душите, баржами на дно морское пускаете, а мы, думаете, будем вам в зубы глядеть? Нет, господа, настоящая с вами война еще впереди!
XIX
Украина, на которую столько месяцев с моря целились жерлами своих пушек дредноуты, в портах которой всю зиму хозяйничали интервенты, была этой весной близка к полному своему освобождению. Еще по зимней пороше красные полки Щорса и Боженко вступили в Киев, заняв те самые казармы, которые так старательно драила петлюровская Директория для греков, зуавов и других антантовских войск. Выгнав Директорию, народной войной шли теперь с севера вооруженные рабочие и крестьяне, упорно очищая от врага родной край. По всему Приморью клокотали восстания.
Слава килигеевского отряда быстро росла. Одно имя Килигея теперь нагоняло на врагов страх. О нем знали в Крыму, о нем прослышали уже и на кораблях Антанты. Из глубины степей к Килигею прибывали все новые и новые группы повстанцев. Самые большие отряды прибыли из Каховки, Серогозов, Днепровки, Ушкалки, Рогачика, Казачьих Таборов. Лепетихинские партизаны прикатили с собой даже трехдюймовую пушку, и, хотя было к ней всего несколько снарядов, отряд торжествовал: есть теперь своя артиллерия!
Вскоре столько собралось партизанского войска, что решено было, не дожидаясь прибытия наступавших с севера регулярных красных частей, объединенными повстанческими силами ударить на Перекоп.
На Перекопском перешейке в это время хозяйничала крупная полуофицерская-полубандитская часть под командованием хорошо известного в этих краях полковника Леснобродского, карателя и авантюриста, который еще два месяца назад стоял за петлюровскую Директорию, а после ее падения перебрался с остатками своей, части из Приднепровья в Крым, где под крылом иностранных дредноутов в это время отсиживались тысячи таких леснобродских.
Пригретый и обласканный новыми хозяевами, сменив петлюровские шаровары на французские галифе, Леснобродский вскоре появился со своими молодцами на Перекопе, на этот раз уже как поборник "единой, неделимой". Оседлав перешеек, отряд Леснобродского теперь то и дело тревожил оттуда степные села своими татарскими набегами. Несколько раз он пытался угнать в Крым стада из фальцфейновских и других имений, но партизаны каждый раз отбивали скот, за что Леснобродский сыпал на них с Перекопа проклятиями и угрозами: "Поймаю вашего Килигея, на цепь посажу! В клетке его, как Пугачева, по Крыму возить буду!"
- Спасибо за честь, - усмехался Килигей, когда ему это передавали.
- Видно, здорово их там скрутило, - смеялись повстанцы, - когда уже полковники за воловьими хвостами по степи гоняются.
- Промышляют кто как может!
- Будто бы и соль стали уже за границу продавать…
- Им бы теперь только вывеску на весь Крым: "Торгуем солью и отечеством".
Повстанческие силы стягивались к Перекопу. Оставив в Хорлах надежную береговую заставу, Килигей перебрался со своим отрядом на заброшенный фальцфейновский хутор, расположенный в степи как раз против Перекопа. Отсюда хорошо была видна линия Турецкого вала, который тянется через весь перешеек, и высокая белая колокольня, подымающаяся над городишком Перекоп. Единственное высокое строение на всю округу, колокольня поблескивала на перешейке, будто дразня всех разведчиков и дозорных. Килигею было известно, что противник установил на ней свой наблюдательный пункт.
Прежде всего надо было сбить кадетов оттуда, лишить их этого зоркого ока. Пришло время пустить в ход партизанскую свою артиллерию - лепетихинскую трехдюймовку с ее тремя снарядами. Необходимо было найти артиллериста-виртуоза, который попал бы с такого расстояния в колокольню хотя бы одним из трех. Никто из партизанских артиллеристов не ручался, что ему это удастся. Вот тут кто-то из чаплипцев и вспомнил о капитане Дьяконове, о том, как Кулик и Оленчук расхваливали его артиллерийское искусство.
Килигей распорядился немедленно доставить Дьяконова сюда. В тот же день двое килигеевских хлопцев - один из них сын Оленчука - на тачанке примчали офицера вместе со старым Оленчуком из Строгановки прямо на позицию.
- Есть работа, ваше благородие, - обратился к Дьяконову Килигей, когда хлопцы привели офицера к пушке. - Вот вам случай искупить свою вину перед трудовым народом…
Дьяконов насторожился: к чему он ведет?
- Видите - маячит колокольня: надо рубануть по ней.
Офицер улыбнулся. Так вот оно что! Вот для чего галопом мчали его сюда! Нужен вдруг стал золотопогонник, понадобились его знания, его ум, его артиллерийское мастерство! Профессиональная офицерская гордость проснулась, заговорила в нем.
- Колокольня… Но при чем тут я?
- Сбейте нам эту их шапку.
- Разве среди вас нет артиллеристов?
- Артиллеристы есть, - выступил вперед Житченко, - да только беда - снарядов у нас в обрез: Антанта, знаете, нам не поставляет. - Он открыл снарядный ящик: - Видите? Раз, два, три. И все.
Дьяконов, взяв у ближайшего из бойцов бинокль, привычным движением навел его на перекопскую колокольню. Пока смотрел, бойцы напряженно следили за ним, и им показалось, что офицер чуть заметно улыбается белому своему Перекопу. Терпеливо ждали, что он скажет. А он, в своем вылинявшем английском френче, все смотрел туда, на своих, потом небрежным офицерским жестом вернул бинокль бойцу.
- Ну как? - спросил после паузы Килигей. - Можно сковырнуть?
- Думаю… можно.
- Одним из трех?
- Одним из трех.
Бойцы, оживившись, зашумев, стали подтрунивать над своими артиллеристами. Даром, мол, хлеб едите, поучитесь хоть у ихнего благородия.
- Однако вы меня не поняли, - проговорил вдруг Дьяконов, обращаясь к Килигею. - Дело в том, что стрелять туда я… не буду.
Это всех ошеломило. На миг воцарилась гнетущая тишина.
- То есть как это - не будете? - темнея, спросил Килигей. - Вы что - барышня, которую нужно уговаривать?
- У нас, знаете, разговор короткий, - вмешался, еле сдерживая ярость, Баржак. - Кто не желает склонить голову перед трудом, тому наклоним, а которая не наклоняется, ту снимем!
- Дело ваше, - спокойно возразил Дьяконов. - Только силой вы меня не заставите.
Стоявший в стороне Оленчук поймал на себе колючий взгляд Килигея: "Так вот оно какое, твое благородие? Пригрел змею на груди?"
Повстанцы, окружив Дьяконова, уже поглядывали на него с неприкрытой враждой, с гневом и презрением. На плечах погон нет, а в душе все-таки золотопогонником и остался!
- Натуральная контра! - кинул из толпы Дерзкий. - Я еще тогда это говорил. Ишь какой чистоплюй: рука у него на своих не подымается.
- А вы что, и на своих могли бы? - бледнея, обернулся к нему Дьяконов.
- Не там вы своих ищете, ваше благородие, - укоризненно пробасил Шитченко. - Свои-то свои, да только в чьих они штиблетах?
Килигей хмуро разглядывал офицера, как бы решая, что с ним делать.
- А я еще думал… Эх вы, патриот! - презрительно бросил он и отвернулся, как бы сразу потеряв к офицеру всякий интерес.
Патриот! При этом последнем слове Дьяконова будто передернуло. Он стоял бледный, с горькой, застывшей на лице болезненной гримасой. Ждал, что Килигей еще, может, скажет что-нибудь, а тот уже повернулся спиной, отошел к пушке. Дьяконов хорошо понимал, что значило в такой ситуации повернуться к нему спиной… "Убьют, убьют", - жгла мысль. Достаточно теперь Килигею сделать малейший знак рукой, достаточно повести бровью, и уже его, Дьяконова, нет, - возьмут под конвой, отведут в сторонку, не очень даже далеко, и заставят самого рыть себе яму. Яма! Вот здесь, в виду Перекопа. Через каких-нибудь полчаса наступит конец всему - солнцу, революции, сомнениям, белой перекопской колокольне…
Какие-то широкоплечие парни уже понемногу, будто ненароком, оттирают его в сторону, кажется, безмолвно толкают куда-то в небытие, в никому не ведомый вечный мрак. Случайно встретился взглядом с Оленчуком, который, ссутулившись, стоит в сторонке, где-то далеко-далеко - шагах в десяти от него. С глубокой грустью, укором и разочарованием смотрит он оттуда на Дьяконова, смотрит уже как на погибшего.
Все, однако, ждут, что решит Килигей, ждут, что вот-вот он подаст знак. Суровый бессловесный знак… И Килигей наконец подал его. Махнул рукой:
- Все, кто в артиллерии служил, ко мне!
Угрюмые мужики в латаных пропотелых сорочках, с жилистыми загорелыми шеями столпились вокруг Килигея, вокруг пушки. Даже Оленчук двинулся туда. А он, Дьяконов? Что же будет с ним? Точно забыли о нем, точно он уже для них не существует?
- А как же с этим? - кивнув на Дьяконова, через головы обратился Дерзкий к брату. - Кому прикажешь ликвидировать?
Густые брови Килигея сошлись на переносице.
- Кто сказал - ликвидировать? В шею - и на все четыре!
Дьяконов сам себе не поверил: в шею! В шею! Не может быть! Неужто это о нем? Значит, его не убьют! Его - и на все четыре стороны?!
Повстанцы тоже, видно, были в недоумении.
- Как? Живым выпустить?
И снова тот же Килигеев голос:
- А что ж… Пускай чешет к своим - живая прокламация будет. Пусть посмотрят, какую он морду тут, у нас, наел… на твоих, Оленчук, харчах.
Кровь ударила Дьяконову в лицо. Вдруг встала перед ним Оленчукова хата и дети, которые, поблескивая голодными глазенками, делятся с ним последним куском… Ждут, как изголодавшиеся зверюшки, пока его благородие пообедают, а потом наперебой кидаются подбирать после него крошки на столе.
- Чего ж вы стоите, благородие? - уже издеваясь, бросил кто-то из толпы. - Не слышали, что ли? Топайте! Собачьей рысью на Крым!
- Антанта новые галихве даст!
Под градом насмешек Дьяконову стало вдруг душно, жарко. Они смеются над ним! Они уже смотрят на него свысока! Это было слишком. Хотелось немедленно, тут же взять над ними верх!..
Растолкав бойцов, он решительно шагнул к пушке.
- Снаряд!
Мигом поднесли ему снаряд. Сам заложил, сам навел, молча взялся за шнур.
Первый снаряд разорвался недалеко от колокольни.
Послал второй…
Второй ахнул в самую колокольню, подняв облако пыли.
- Вот это всадил! - зашумела молодежь в восторге. - Так бить - поучиться надо!
Еще долго вокруг пушки стоял довольный гомон, а Дьяконов, вытирая руки, молча отошел в сторону, не испытывая никакой радости от своего успеха.
XX
Ослеп после того Перекоп. Лишенный самого выгодного своего наблюдательного пункта, не видел больше, что делается там, в загадочных просторах повстанческих степей…
А там уже всё в движении: дрожит в вечерних сумерках земля, играют под всадниками кони, щелкают в воздухе бичи, с мощным величавым топотом идут степью со всех сторон, тучами надвигаются на Перекоп стада круторогих.
Что за странное такое передвижение? Почему в эту ночь далее скоту не дают покоя?
Началось это после того, как была сбита с Перекопа его белая шапка и Оленчук, отозвав Килигея в сторону, долго что-то толковал ему, рисуя рукой в воздухе размашистые вензеля.
Всю ночь из близких и далеких имений гонят теперь верховые к Перекопу стада, всю ночь над степью - хлопанье бичей, тяжелое сопение, идут и идут волы, покачивая на разлогих своих рогах звездный купол неба.
На рассвете перекопские часовые забили тревогу, в панике подняли на ноги еще очумелого с ночного перепоя полковника Леснобродского.
- А? Что такое? Килигей? Где Килигей?
- Килигей!!!
Из степи надвигалась зримая смерть. Раскинувшись до горизонта, поигрывая над папахами оголенными саблями, мчались впереди конники Килигея, а за ними, сколько охватит глаз, - сабли! сабли!.. Заполонив всю степь, властно выплывали они из дымки степного рассвета, надвигаясь все ближе на перешеек, и не было им ни счету, ни удержу: казалось, сто тысяч казаков поднялись и идут в атаку на Леснобродского и его гарнизон.
- Шрапнелью! Огонь!
Ударили по наступающим шрапнелью. Передняя лава сразу рассыпалась, точно в землю провалилась, а вместо нее шла, приближалась… туча серых круторогих волов.
Полковник Леснобродский, стоя на батарее, недоуменно протер запухшие поело ночной попойки глаза. Не до чертиков ли он уже допился? Ведь только что были повстанцы, и вдруг… Неужто они прямо на глазах в волов обернулись? Сто тысяч круторогих, серой украинской породы? Было что-то грозное и неотвратимое в их величавом шаге, просто не верилось, что это идут и идут, окружая Перекоп, те самые, что годами ходили в скрипучих ярмах и которых он, полковник, не раз пытался угнать из степных таборов в Крым, чтобы перепродать в Севастополе корабельным закупщикам. Получил бы за степную говядину и доллары, и фунты, и греческие, на всякий случай, драхмы! А теперь вот дрожит под их копытами перешеек. Точно живые степные дредноуты, надвигаются могучие, бесстрашные, неодолимые… А лохматые чабанские шапки килигеевцев уже мелькают где-то за ними, за воловьим авангардом, словно глумятся над господином полковником, что на глазах у всех так опростоволосился.
- Прямой наводкой - огонь!
- По волам, вашбродь?
- По волам!!!
Ударила по гуртам батарея, задымилось кровавое месиво, поднялся неистовый рев, встала пыль… Не предвидел полковник самого страшного, того, что ему мог бы подсказать любой пастух: запах свежей крови раздразнил животных, как громовой удар, разбудил в смирных волах дикого, разъяренного зверя. Рассвирепевшие гурты, обезумев, сразу запрудили собой весь перешеек, в тучах поднятой пыли, с грозным топотом, с трубным ревом устремились на Перекоп. Не нашлось у полковника такой силы, что могла бы сдержать эту лавину, не было у него такой власти, чтоб погнать своих подчиненных на этот рогатый живой ураган! Кинулась врассыпную батарея, а кто замешкался, того закололи, затоптали на месте.
Сам полковник, вскочив в седло, едва успел вырваться с группой офицеров за Турецкий вал. Там уже в бессильном бешенстве метались господа офицеры, видя, как хохочут на конях, позади воловьего войска, белозубые, покрытые пылью степняки.