А жить стало проще, я первый, наверное, почувствовал это. Да и родители мои вели себя проще, естественней и, пожалуй, душевней. Я просыпался с чувством общности: там, за дверью, были они, там Коля и Оксана, чей голосок первый доходил до моих ушей в счастливой яви. Но я не сразу вставал, растягивая пробуждение до той минуты, пока за дверями не слышался голос бабушки Дарьи Стахеевны (она мела комнату, и веничное шаркание замирало у самого порога):
- А ты ж проснулся, ну! Лежишь и поджимаешься. Вылазь, вылазь, пописай. - И я, точно загипнотизированный ее голосом, соскакивал с кровати и подбегал к двери. Я прошмыгивал мимо старухи и Коленьки, который старался мягко поймать меня за руку, - в ванную, потом с мокрым еще лицом устремлялся к себе, нарочно оставляя дверь открытой. Коля с кротким смехом вбегал за мной. Но тут же в дверях вставала Дарья Стахеевна.
- Ну! - грозно говорила она. - Что тебе оставили на завтрак твои родители?
Печь на кухне тяжело дымила, ударяла в заслонку густым смрадным дымом. Дарья Стахеевна ставила мою кастрюльку к своим, чайник уже подскакивал на плите. Хлеб Дарья Стахеевна резала где-то за шкапом, огромным и загадочным от того, что там она хранила хлеб и там нарезала, а мы ждали и слышали его запах. Чай оказывался подслащенным, хотя мы с Колей и Оксаной опять же не видели, чтобы она сыпала в него сахар.
Старуха не терпела праздности, даже нашим играм придавала она привкус работы. Едва мы кончали завтракать, командовала:
- А ну, едем за водой!
Мы одевались, брали салазки, железный бачок и шли к водоколонке. Вода текла тонкой унылой струей, нос у Дарьи Стахеевны сизел и начинал шмыгать, она терла его варежкой и притопывала ногой в валенке с загнутым носом.
- Эх, не зима меня морозит, а фасонный пинжачок!..
Наконец мы трогались обратно, оскальзываясь на гладкой покатой тропинке, расплескивая воду. Не под силу было тащить бачок на второй этаж, и Дарья Стахеевна переливала воду ковшиком в ведро, мы с Колей уносили ведро и возвращались с пустым - и так три или четыре раза, вверх по лестнице медленно, с натужным усилием, вниз - бегом, бегом, а Дарья Стахеевна подбадривает потешными песенками и мягким поддразниванием…
Так вот мы жили, и уже учились в школе, и про нас с Колей говорили: "Их водой не разольешь". Но меня все-таки что-то беспокоило: наша дружба казалась мне явлением слишком детским, слишком непричастным к жизни, которая шла вокруг нас. Такое мое беспокойство подогревалось нашим приятелем и однокашником Алешей Салтыковым, его взрослыми разговорами, его пониманием жизни взрослых.
- Барашков влюблен в Антонину Григорьевну, - оповещал он нас.
Воспитаннику войсковой части Барашкову было лет тринадцать, носил он красноармейскую форму и учился с нами во втором классе. Я невзлюбил его с тех пор, как учительница посадила нас рядом, чтобы тот урезонивал меня от шалостей. Барашков же просто брал меня за шиворот и спрашивал: "А шо я могу с тобой сделать?"
- Я не люблю Барашкова, - говорил я Алеше. - И Антонину Григорьевну не люблю. - Последнее признание было для меня неслыханной отвагой, почти преступным откровением, но я не хотел отставать от Алеши.
- Хе, - усмехался Алеша, - она-то знает, что ты не любишь ее? А что Барашков влюблен, она знает.
- Знает?!
- Знает, Но она, пожалуй, влюблена в меня, Ну и не верьте, а я-то знаю. Сегодня я ей говорю: папа просил передать - вам привезут уголь. Она покраснела и даже погладила меня по плечу.
Отец Алеши возглавлял гортоп и, конечно, мог обеспечить углем хоть весь город. Алеша был дока по части углей. Бывало, проезжает подвода, груженная углем, а он - хвать из подводы и, задумчиво сыпля уголь на снег, говорит:
- Коркинский, одна пыль. - Или: - Кузнецкий. Видите, даже руку не запачкал.
Он рос без матери, не помнил ее, и ему хотелось, чтобы отец женился. Но тот оставался холостым.
- Ну чем не жена ему Людмила Сергеевна? - задумчиво и печально размышлял Алеша, шагая с нами из школы. - Добрая, толстая… Ведь вы не знаете, как нехороши худые, старые женщины вроде моей тети! Сами ни в жизнь не заплачут, а других изводят до слез. А Людмила Сергеевна и поплачет, почитав "Руслана и Людмилу", всю наизусть знает…
- У лукоморья дуб зеленый?..
- "Дуб зеленый…" Дураки, - жалел он нас, - это совсем другое. Для вас, души моей царицы, красавицы, для вас одних времен минувших небылицы в часы досугов золотых…
Той зимой мы с Колей взяли на себя рыцарскую обязанность провожать домой Антонину Григорьевну. В нас не было ни почтительной нежности к нашей учительнице, ни жалости, ни, тем более, желания угодить ей, нет, - нам, пожалуй, хотелось забот, которые уравняли бы нас с Алешей Салтыковым.
Мы учились во второй смене, и уже к концу уроков темнело, а пока Антонина Григорьевна заканчивала свои дела и выходила из школы, так и вовсе становилось темно. Учительница жила в Никольском поселке - надо было идти вдоль заводской узкоколейки среди пустынных снегов, затем в кромешных ущельях сугробных улочек поселка. Сперва учительница запрещала провожать себя, но мы были неуступчивы, и она сердито сдалась. Однажды мы очень долго ждали ее с педсовета. Антонина Григорьевна вышла часу, наверное, в десятом. Длительное ожидание и то, что мы видели постепенное замирание жизни в городе, и то, что промерзли, да еще нахлынувшие мысли о грабителях - все это порядком взвинтило наши нервы. Антонина Григорьевна гнала нас домой - бессмысленное дело, - да она, пожалуй, только набиралась храбрости, крича на нас, в этой кромешной тьме и рада была, что не одна пойдет домой…
Может быть, пыл наш был остужен холодом, тьмой и страхами - мы, как никогда, трусили в тот поздний вечер в заверти начинающегося бурана. Мы говорили громко, как бы стараясь устрашить злых духов ночи, потом стали громко петь. И со страхом и восторгом отскочили от жаркой брызжущей морды лошади. Кто-то соскочил с саней, и в следующий миг я узнал отчима.
- Что вы шатаетесь по ночам?! - вскричал он, обдавая нас паром изо рта и лихорадочным блеском глаз. - Марш, марш домой! Вон по той дороге, туда, туда! - он показывал в переулок, там еще гуще была темень. - Туда! - Затем возчику: - Едем! Погоняй! - Сани исчезли в холодном тумане.
Память не раз возвращала меня к той ночи: как вошли мы в переулок и, оглянувшись, увидели ватагу людей, бредущих по дороге; в чутком, затаившемся воздухе ночи густо перекатывался натужный тесный скрип шагов, надрывный ступенчатый кашель, едва вздымающийся над толпой и как бы опять падающий в нее; и взлетало, обмирало над людьми их дыхание, ставшее белесым чуждым облаком. На миг, помню, показалось, что отчим там, среди этих людей…
В ту ночь он дежурил по заводу, и случилось чрезвычайное: трудармейцы не вышли на работу. Остановилась подача заготовок в механический цех, простой грозил катастрофой. Отчим организовал бригаду из мастеров и приказал возить заготовки из литейки, а сам поехал в бараки горстроя, где жили трудармейцы. Он тряс, вытаскивал из постели каждого, строил в колонну, наконец, не утерпев, взял в сани нескольких рабочих и помчал на завод.
Через много лет мама вспоминала:
- Он говорил: еще один такой случай - и я спасую. Он говорил искренно, и, наверное, силы его были на пределе.
Война в прах разбила его мечты о новых плугах, с войною он как бы померк, оттеснен был на задний план. В то время как на завод прибывали рабочие и инженеры с московского и херсонского заводов, сгружались и перетаскивались станки и оборудование, кипели страсти, кому руководить заводом - местным инженерам или приезжим, имеющим большой опыт, - он в это время с двумя-тремя помощниками переносил свои архивы из комнат, которые тут же занимались приезжими. (Булатовские архивы были кое-как пристроены в легоньком дощатом помещении, туда потом лазили фезеушники и растаскивали его бумаги - благо листы с одной стороны были чисты и годились для писания писем.) Из цехов под открытое небо выставляли штампы плугов. Булатов заикнулся было о навесе, но ему напомнили: каждая щепка на учете! И правда, строился засыпной, барачного типа, цех для московских и херсонских станков.
Булатов ежеутренне шел к своим плугам, вместе с механиками протирал, смазывал и тоскливо думал: от ржавления плуги все равно не убережешь. Но и тут ему сказали: хватит, дескать, над плугами дышать, надо оборудование налаживать. Потом он организовывал столовые в цехах, когда завод перешел на казарменное положение, потом его назначили сменным директором, но и в этом своем качестве он пробыл недолго - и уж неизвестно в какой должности занимался мобилизацией рабочей силы. В ту жестокую зиму, когда немцы стояли под Москвой, он и подумать не мог о возвращении к своим плугам. Но именно так и случилось.
Помню, весь этот вечер жители наших трех домов собирались группами то во дворе, то шли на общую кухню, то в чью-нибудь комнату и, наконец, заглянули к нам. Говорили только об одном: о разгроме фашистов под Москвой. Мать угощала гостей чем бог послал и все как будто старалась удержать до прихода отчима. Но он задерживался, гости разошлись, квартиранты наши легли спать. А мы с матерью сидели на кухне и ждали…
Вот идет он прямо в кухню, перекинув через руку пальто, на шапке снег и на валенках снег, глаза превеселые:
- Новость слыхали?
- Боже мой, - улыбается мама, - конечно, слыхали!
- Слыхали? - недоверчиво и разочарованно говорит он. - Но не может быть. - Он смеется закатисто: - Мы будем делать плуги!
- Плуги?
- Плуги, милая. Немцы драпают, значит, скоро будем пахать и сеять там, где они покамест драпают. Словом, наше конструкторское бюро освобождается от спецпроизводства. Херсонцы передают нам прежний наш цех, а им новый строят…
- Повесь же пальто, - говорит мама, - дай я повешу. И валенки сними.
Оба уходят в переднюю, вешают одежду, мамин счастливый смех сливается с добродушным его бурчанием. Чудно, на меня как будто не обращают внимания, но я вижу их обоюдную приязнь и самоотреченно радуюсь.
Они возвращаются.
- А я на радостях гостей потчевала, - говорит мама. - У нас ведь есть спирт, который ты в орсе получил.
- Я ничего не получал.
- Ну, я получила.
- Угу, - сердито кивает отчим. - Сейчас, однако, не принято угощать. Уж если гости, так со своим провиантом. Это все твои купеческие замашки.
Мать смущена уколом, но отвечает спокойно:
- Оставим купеческие замашки в покое. У нас были бы продукты, если обменять спирт и материю…
- Не умею ни менять, ни торговать.
- Но ведь для того и дается…
Он вскидывает голову и вдруг смеется:
- Какая все ерунда! Не интересно, правда? Что-нибудь от гостей осталось? Вот и неси.
Они наливают в стаканы спирт, разбавляют водой, усмехнувшись, стукаются стаканами и выпивают. Мама кладет в тарелки горячую картошку.
- Да! - как бы только сейчас вспомнила она. - Старшие наши ребята идут на завод, вся моя группа.
- Угу. А тебе малышей?
- Я на завод. Естественно, правда?
- Да! - воскликнул он и притронулся к ее плечу, обнял и меня, не глядя, не ища, как будто я постоянно находился у него под рукой. - Да, милые вы мои! Когда человек исполняет свой долг, все должно быть естественно… единственно, уж не знаю, как надо сказать… - Он засмеялся, проникая в мое трепещущее благодарное тельце добротой и покоем своего смеха.
2
Ее питомцам было, наверное, лет четырнадцать - пятнадцать. Они очищали детали от смазки, мыли в горячей воде, полоскали в скипидаре или бензине. Мама, бывшая их воспитательница, делала в сущности то же, что и они.
И вот как сейчас вижу: сидят они за столом, отчим глядит на ее припухлые, покрытые ссадинами руки и хмурится.
- Хотя бы механизировали мойку, - жалуется мама.
- Бензина не напасешься.
- Детей жалко, Зинат…
- Бензина не напасешься, - машинально повторяет он.
На следующий день, рассказывали, Булатов пришел в цех, где работали мама и ее питомцы. Долго, молча наблюдал он работу, затем взял деталь и рассеянно стал протирать ее газетой, оказавшейся у него в кармане. С усталым вздохом присел на ящик и с тем же рассеянным видом стал подбрасывать деталь в ладонях. Но, завидев начальника цеха, быстро поднялся и пошел тому навстречу.
- Вот, - сказал он, показывая деталь, - бумагой оттер.
- А где столько бумаги взять?
- Верно. - И тут он наклонился и зачерпнул горстью опилок. (Их насыпали под ноги, чтобы уберечь обувь от грязи и смазки.) - А ну! - сказал он мастеру. - Пусть-ка принесут еще опилок.
Вдвоем с начальником цеха они протирали деталь за деталью, мастера и рабочие только успевали подносить. Наконец пригласили военпреда и показали протертые детали. Что ж, сказал тот, мытье отменяется.
Проходит несколько дней, мама и отчим опять беседуют за ужином. Мама говорит:
- К нам теперь машинами возят опилки.
Отчим удовлетворенно хмыкнул, но не поднял глаз от газеты.
- Мастера наши оформили рацпредложение, - продолжала мама. - У тебя из-под носа увели твое новшество.
- Новшество? Да если бы я все этакое оформлял, некогда было бы работать. - Он оставляет газету и, нахмурившись, спрашивает: - Что это ты выдумала - строить стадион?
- А что? Денег не требуем ни копейки, а работать будем после смены и по выходным дням.
- Насчет копейки - это для красного словца, ни один разумный человек не дал бы копейки на стадион. Выходных дней мы тоже покамест не имеем. Идеализм, да и только - стадион!
- Ну почему?
- Да потому, что не хватает рабочих рук. Заводской двор заваливается отходами из литейки, металлической стружкой, проезды между цехами захламлены… и нет людей, некому убирать!
- А мы и на расчистке территории работаем.
- Кстати, третьего дня тебе занарядили две машины, чтобы вывезти стружку. А ты куда-то повезла ребят.
- В Копейск.
- Что вы там оставили?
- Я показывала ребятам Дворец культуры шахтеров. Пойми, они совсем еще юны… они на комсомольское собрание лучшие наряды надевают, как на праздник, им хочется красоты…
- И ты, стало быть, показывала им красоту - Дворец культуры, кстати сказать, безобразное сооружение.
- По крайней мере они там потанцевали. А потом мы мечтали, какая будет после войны жизнь.
- Вот после войны мы и займемся эстетическим воспитанием твоих архаровцев.
- Ох, Зинат, ты и после войны будешь такой же сухарь.
- Я не сухарь, - сердится отчим. - А ты не смей больше выделывать такие фокусы. - Он устало откидывается на спинку стула, жестко гладит лицо обеими ладонями. - После войны… - мечтательно улыбается отчим. - После войны, так и быть, построим вам дворец. Но прежде у меня будет замечательно просторное, сухое, светлое помещение. Там я буду сушить свои плуги. А сейчас, знаете, я сушу пластины плугов на морозе. Да! - Он смеется. - К солнышку поворачиваю, от капели с крыш берегу. Краска на холоде тут же застывает, а затем сохнет. В лаборатории говорят: что под летним солнцем сушите, что на морозе - никакой разницы, качество покраски отличное. Летом еще похуже, пыль садится. Но вот проблема: краска вся вышла, готовые лемеха не можем покрасить. Однако бригадир (иногда от шутливо называл себя бригадиром) и тут нашел выход. Мы просто обмакиваем лемеха в мазут. Чем не противокоррозийное средство, а? Ну, пока еще только пробуем - поместили лемеха в душевых, там сыро, подержим с недельку, потом поглядим.
С тех пор как у нас поселились квартиранты, мама и отчим как будто бы стали ценить общение друг с другом. Но все-таки семейным застольям отводилось не так уж много вечеров. Орава маминых питомиц вваливалась с шумом и смехом и занимала кухню, благо она была огромна. Собирались еще у тети Клавы. Этой тете Клаве, как я теперь понимаю, было лет восемнадцать, но она уже имела дочку и благодаря ей выхлопотала комнату в бараке. Там затевались постирушки, чинили одежку, ужинали в складчину. А к нам собирались шить. Шила мама - простыни и покрывала из толстой бязевой ткани, платья из материала, который получали девчонки по карточкам.
Старинная швейная машинка была у мамы, подарок бабушки, в линиях ее проглядывалось что-то от горделивой, своенравной птицы, на боку латинскими буквами написано: Веритас.
Со взрослыми девушками приходили их подруги помладше, пока еще живущие в детдоме, но не сегодня завтра готовые тоже уйти на завод. А с девчонками, точно привязанный, таскался Алеша Салтыков. Коттедж, в котором он жил с отцом и тетей, стоял неподалеку от детского дома, и Алеша с малых лет околачивался в детдомовском дворе. Но дружил не со сверстниками, не с мальчиками, а старшими девчонками. Он был так мил - пухлые губы, пухлые щеки, - девчонки тетешкались с ним от всей души. Он и позже, учась во втором и даже третьем классе, все льнул к старшим девочкам, многие из которых теперь работали на заводе.
Придя из школы, он бросал портфель и выходил на дорогу, ведущую от завода, и ждал своих опекунш. Потом вместе с ними оказывался то у нас, то в бараке у тети Клавы. Намечая стирку, девчонки говорили ему: "Лешенька, милый, ты иди с тетей Клавой, а мы попозже придем", - и шли промышлять топливо, то есть обдирать заборы, стянуть ведерко угля в какой-нибудь котельной. Но однажды он увязался за девчонками и, сообразив, что им нужно, привел к собственному забору. Стена дровяного сарая выходила на пустырь, и, раздвинув в ней доски, можно было набрать полешек сколько душе угодно. Раза два или три он водил их туда, но потом девчонки воспротивились - не хотели обворовывать Алешиных родных.
В воскресные дни девушки ходили на толкучку менять сшитые мамой простыни на вязаные рукавицы, сахар, маргарин, а все, что наменяют, отдавали за туфли, обладательницей которых становилась самая нуждающаяся девушка. Рынок располагался недалеко от вокзала и в отличие от другого, в Никольском поселке, назывался "хитрым". И вот Алеша таскался с девушками на этот базар, и однажды вороватые мальчишки стянули с него шапку и убежали. Перепуганные девушки привели Алешу к моей маме: не могли же они отдать его в руки тетке! К счастью, моя старая шапка оказалась ему впору, и мы отдали ее Алеше…
Как-то проходя через пустырь, куда выходил тыльной стороной дровяной сарай Салтыковых, я увидел Алешу и его тетку. Вдохновенная, с развевающейся на плече шалью, она приколачивала к забору какую-то бумажку, Алеша протягивал ей гвоздики. Приколотив бумажку, она обернулась и, заметив меня, воскликнула:
- Ага, вот он первый прочитает!
- Да, да, - сказал Алеша, - он прочитает. А мы приколотим остальные бумажки. Только, пожалуйста, поскорей.
Они двинулись дальше вдоль забора, а я, приподнявшись на цыпочках, прочитал:
"Потеряна 27 февраля в трамвае маршрута № 3 у остановки "Табачная фабрика" флейта в черном футляре. Нашедшего просим сообщить по адресу… телефону…"
Алеша подошел ко мне. Тетка прошла мимо, обдав нас сумасшедшей яркостью возбужденных глаз.
- Что это вы придумали? - спросил я.
- Придумала тетя и попросила меня помочь, Видишь ли, тетя рассчитывает на шок, который может произвести на… воров это объявление. Ворам, не знаю почему, должно быть стыдно, когда они прочитают это.
- Она сама сочинила про флейту, и адрес, и телефон?
- Нет, списала с доски объявлений в центре, а потом размножила. С утра сидела строчила.