…Четыре сына у нее и две дочки. Старшему, тогда еще махонькому, принес отец как-то гайку с болтиком поиграть. Да так и пошло - все с железками. Теперь старший работает старшим механиком. А второй сынок, когда был ползунок, играл с макулатурой, собираемой для сдачи, - теперь он известный писатель, сам макулатурит кирпичи дай бог. Третьему сынку не повезло - дыхнул на него однажды сосед-пьяница да потом еще раз походя дыхнул… И можете себе представить, вырос сынок и теперь сам пары выдыхает. Первую дочку мамаша взрастила на известной песенке "Гуси-гуси, га-га-га…". Теперь дочка известная гусятница не только в том смысле, что гусей выращивает, но гуся с яблоками зажарит дай бог. Вторая дочка где-то увидела, как пожар тушили. Нет, пожарным не стала, но за пожарного вышла. Ну а шестого ребенка, грудного, эта мамаша в музей носит - желает в семье художника иметь. Ну?
За байку мне похлопали, а я прошел к молодым и поцеловал их в щечки - в Генкину дубленую и в Вестину, духами моченную. И выпил бокал за их счастье и за наше - дай бог, чтобы хватило его на всех.
Но директор, Андрей Андреич, оттеснил меня на задворки для какого-то важного сообщения:
- Николай Фадеич, а как вы относитесь к педагогическим воззрениям Жан-Жака Руссо?
4
Все дела да случаи, они меня замучили. На второй день мы обедали у молодых уже по-семейному: Генка с Вестой, плюс ее родители, плюс я с супругой. А вот на третий денек мы с Марией очутились у себя дома как бы в прозрачной тишине. Ни одного сына нет рядом, и теперь уже окончательно.
- Денег он так и не взял, - вздохнула Мария.
- Нам не надобно зарплат, мой папаша - кандидат, - подтвердил я.
- Не жалостливый ты, Коля…
- Сказанула. Не жалеть их надо, а завидовать. Если Генка вторую сущность подтянет до первой, то будет пара.
И поведал я Марии байку - откровенно говоря, рассказывать их теперь стало некому…
…Деловой парень, имеющий свои "Жигули", заимел к ним и супругу. Ну и повез женину семью на лоно. Только видит, что машина прогибается, кряхтит и днищем по камням скребет. Присмотрелся он к семье-то… Тесть - сто двадцать кило, теща - сто кило, жена - восемьдесят, сам он семьдесят да багажу пятьдесят. Чуть не полтонны. Ну и высказал жене претензии. А она резонно ответствует, что, мол, перед свадьбой надо было всех взвесить, а уж потом и жениться. Ну?
- Откуда ты эти байки берешь?..
- Из жизни, Мария.
А сам прикидываю, чего бы озорного рассказать, поскольку сидит она мокрой копешкой и я тут вроде бы лишний. Но, видать, ей не до озорного.
Такое настроение мне известно - бывал в болотной жиже и даже чуть пониже. Видеть никого не хотелось. От бригадных ребят морду воротил. Приятелей сторонился. С сыном не говорил. От жены в другую комнату шел… Чучелом одиноким торчал. Но, заверни меня в баранку, сам себе я ничего. Не противен. Иль от себя не избавиться?
- Мария, ты сидишь, а печка не топлена и корова не доена.
Переместились мы на кухню, где Мария лениво кастрюлями загрохала.
- Вынеси, Коля, ведро…
Раньше Генка таскал, а теперь мое святое дело. Ведро у нас большое, пластмассовое, с педальной крышкой. Несу его на пальце, поскольку там мусор да бумага. Соседку встретил, которая над нами живет, - тоже к мусоропроводу выходила. Кивнули мы друг другу ее взаимностью.
Открыл я крышку мусоропровода… Так-растак и все перетак! Буханки хлеба, разного - надрезанного, надкусанного и надломленного… Она, эта соседка, даже поленилась пропихнуть их в трубу. А меж буханок куски сыра позеленевшего да пачка маргарина нераспечатанная. Стою я и чувствую, что колени мои дрожат от ужаса…
…У Марии был в войну узелок особый с драгоценностями: паспорт, мои письма с фронта да пара крупных сухарей - не на черный день, а на день, который чернее черного…
…Когда в сорок втором мы вышли из лесу и нам дали хлеба, то я зашатался, как нетрезвый, - не от его вкуса, а от запаха чуть сознания не утратил…
…Бабка-покойница, мать Марии, увидала, как внук, средний наш, швырнул скибку хлеба вот в это ведро, пластмассовое с педалью. Не ругалась, не корила и родителей не призывала. А вытянула тот хлеб обратно - в пепле, с налипшей кожурой, в горелых спичках - и съела его неспешно и молчком на глазах у внуков…
Я глядел на мусоропровод, как баран на телевизор. Вижу, да не понимаю и весь вздрагиваю. Матерь божья… И припустил вверх, с ведром, поскольку оно пластмассовое и не грохочет.
На мой торопливый звон открыла эта женщина дверь, приятно улыбнулась и отступила:
- Входите, пожалуйста…
Шагнул я в переднюю запросто, по-соседски. Ведра не выпускаю, хотя, в сущности, оно и не ведро, а натуральный бачок.
- Слушаю, - говорит она, поскольку я начал озираться.
Мать честная, не передняя, а приемная. Торшеры, портьеры и всякие фужеры. На стенах картины непонятного изображения, под ногами утопающий ковер, а на столике бутылки, одна другой ярче, чтобы, значит, человек вошел и нетерпеливого стопаря принял.
- Соседушка, все на свете принадлежит иль к первой сущности, иль ко второй. А вот он сразу к двум.
- Кто? - спросила, а сама пугливо на бутылки смотрит.
- Да хлебушко. С одной стороны, он вроде бы бездушный, поскольку на полях произрастает, а с другой стороны, душу нашу греет.
- Не понимаю я вас…
- Дуня жизнь не понимала, но ребятушек рожала, - объяснил я существо вопроса.
- Что вы хотите?
Лет тридцать. Высокая - ежели примерить, то ее коленки мне на пупок приходятся. Брючки из синей парусины. Кофточка цветастая и с плечами-буфами, вроде как у принцессы. А на голове бигуди из дюральки, с полсотни будет.
- Чего ж ты, милая, хлеб-то выбрасываешь?
- Испортился, - удивилась она, конечно, не тому, что хлеб испортился, а тому, что вырос у нее в приемной лысый гриб-боровик.
- Не испортился, а высох.
- При наших несметных богатствах говорить о трех шестнадцатикопеечных буханках смешно, - фыркнула она.
- Несметные, говоришь? Это какие же? Богатства, на которые не составлена смета?
- Папаша, мы очень богаты полезными ископаемыми. Как специалист говорю.
- Не мы богаты, а земля наша богата, милая.
Чужая душа потемки, говорят. Но с годами для меня эти чужие души как бы просвечиваются. Могу заявить доподлинно, что даже самый распоследний супостат не сделает подлости без успокоения своей души каким-либо оправданием. Уж найдет чем. Подвела же эта бигудистая дама под выброшенные буханки все недра страны.
- А не боишься? - спросил я.
- Чего?
- Возмездия.
- Какого возмездия?
- Божественного.
- Папаша… - начала было она, развеселившись.
- Знаю, - перебил я, - бога нет. Тогда назовем это модненько - обратной связью.
- Да о чем вы говорите?
- Послушай, я байку изложу - мне один мужик в поликлинике рассказал…
…Во время войны на его глазах снаряд разорвался возле полуторки. А полуторка та везла хлеб рабочим, месячную норму. Побежал он. Шофер убит, мотор разворочен… А хлеб целехонек - полный фургон теплых буханок. Зашелся у него дух от радости… Дело-то было на лесной дороге. Взял тачку да весь хлеб в лесу и спрятал. Рабочим голодать пришлось, а он не один месяц ел досыта. Кончилась война. Жить бы да поживать. Что временем смыто, то и забыто. Ан нет. Горло у него заболело - рак. Удалили и вставили трубочку. Живет с хрипотцой. Видать, хлеб рабочих поперек горла ему стал. Ну?
- А вы кто - общественник?
- Нет, я Николай Фадеич.
- Тогда извините, у меня дела.
- И верно сказано, что неча метать апельсины перед хрюшками…
- До свидания.
- Только сообщите место вашей работы, гражданка.
- Зачем вам?
- Письмо туда отправлю насчет этого факта.
- А я не скажу адрес! - повысила она голос.
- Ничего, в жилконторе узнаем.
Я уже было повернулся… Только она цап меня за руку, в которой бачок пластмассовый. Неужели, думаю, хочет этот бачок на мою лысину надеть? При ее росте плевое дело, хотя крышка будет мешать. Да ведь педаль есть.
- Николай Фадеич, - вдруг сказала она тем хорошим голосом, с которого начинала. - К чему ссориться? Ваше замечание я учту…
И ее белая и длинная рука не к бачку пластмассовому тянется, а к бутылке стеклянной и самой пузатой. Наполнила две рюмки и одну мне подносит:
- Выпьем по-соседски…
Чего греха таить - хотелось мне приложиться. Настроение плохое, плюс перед щами, которые Мария варит, плюс бутылка фасонистая, плюс дух крепкий, дубовый, плюс вообще… Но отказался - не могу выпивать с хлебным убийцей. Да и не от души поднесено.
Она свою рюмку выпила махом, поморщилась и глянула на меня откровенно:
- Все-таки вы ящер ископаемый…
Вернулся я домой и руки вымыл, поскольку имел дело с нечистотами.
- Господи, полчаса мусор выносил, - удивилась Мария.
- Понимаешь, ящерицы в доме завелись…
5
Повадился я в баню. Пар да веник - не надо денег. Но это дело сноровки требует. А то одна девица сходила в баню - мне сварщик рассказал случай, наподобие байки…
…Пришла, а в женском отделении очередь. Поднялась во второе женское - ни души. Видать, только что открыли, а банщица вышла куда. Разделась, значит, и пошла было в мыльную… Вдруг слышит гул - пол дрожит. Открывается дверь, и, пресвятая богородица, входит колонна воинов. Солдат то есть. Она взвизгнула не хуже поросенка и мочалкой прикрылась. А старшина-то проявил военную сметку. Как гаркнет: "Смирно! Никто ничего не видит! Рядовой Васюточкин, повторить!" - "Ничего не видим, товарищ старшина!" Она платье на себя, мочалку под мышку и бегом домой, немывшись. Между прочим, рядовой Васюточкин потом на ней женился. Видать, нарушил он приказ старшины и кое-что разглядел. Повезло солдату - где еще увидишь натуральную женщину без косметики?.. Ну?
Так что в баню надо ходить умеючи. И в таком состоянии, чтобы тоже не заблудиться.
Прежде всего, после сделанных дел, хорошенько поработавши. Озабоченному баня не в баню. Человек, как известно, устроен из двух сущностей - тела и духа. Так вот сперва свали тяжесть с души, а потом облегчай тело. Вот и будет полное соитие, чего всем желаю.
Ну о том, что мужика в баню жена собирает, и баллону лысому понятно. Малоизученный факт: уложит все Мария вроде бы для мытья тела, а выходит - для души. Открою я сумку в бане. Кругом незнакомые мужики, все голые, чужое белье, чужие мочалки… Я гляжу на свои чистые рубахи, на трусы с резинкой, на бутылку с морсом - и тепло в душе, куда пар температурный не проник, а эта сумка достигла, поскольку в ней как бы дом мой родимый.
Теперь о банном дне. Тоже своя тонкость есть.
Суббота не подходит. Столько народу, что и пара поддавать ни к чему, - надышат. С раннего утра оккупируют баню дикие племена - сперва врываются как бы разведчики и занимают ряды мест. А позади бегут их компании, человек по десять в каждой. И парятся, и пьют, и едят до закрытия бани. Это не парильщики, а как бы голые хулиганы.
Воскресенье не подходит. Оно для отдыха и для семейного уважения. И этим днем в баню многовато наплывает мужичков пожилых и забубенных. Приходят по одному, с домашними булочками, с рыбой вяленой и мясом вареным, с бидонами пива… Ну и парятся, пока не одуреют - не то с жара, не то с пива. Мочалки теряют, с полков падают, одежду найти не могут…
Понедельник и вторник не подходят. Поскольку баня выходная. Среда не подходит. Пришел я как-то в среду… Мать честная, баня пустая! В мыльной бродит пара тощих фигур - аукаться можно. Чистые тазы стоят пирамидами, один в другой вложены. Тишина, как на зимнем пляже. И холодрыга. А самое подлое - пару нет. Кидали мы, кидали и ничего, кроме кошачьего шипа, не добились. Пошли к директору. Прояснилось, что дипломированный кочегар после двух выходных заболел, но к трем часам отодубит и пару задаст.
Четверг не подходит. Худиков много, то есть спортсменов, - поджарые, деловые, парятся скоро и молчком, друг дружку мнут, квас попивают, едят апельсины, а уходят строем, как солдаты. С молодыми скучно, поскольку пара крепкого не принимают, банной беседы не понимают.
Вот пятница есть самый банный день. Этак часиков с трех. Почему? В будни-то мужик смурной, какой-то деловой - с ним и париться невесело. А прошла рабочая неделя, заботы с него опали - мужик и полетел, мочалкой помахивая. Правда, возможна очередишка. Но у меня был случай, когда вернулся из бани и чего-то не хватает. Вроде бы как недопарился. Отыскал-таки причину. Очереди я не выстоял, вот что. А без нее и нет бани, поскольку нет разговоров с банным людом.
В эту вот пятницу был я там уже с двух. Купил билет, прочел объявление "Простынь до помыва не выдается" и встал в очередишку. Само собой, в мужское отделение. За длинным и худым мужиком - у него и веник такой же длинный торчал из продуктовой сумки. За мной занял мужичишко дробленький, с широким, прямо-таки утиным носом, но голубого цвета. А уж за дробленьким встал мужик вроде бы постарше нас, у которого от его прежней жизни остался лишь желтый хохолок на макушке - как перышко воткнуто в головку сыра.
И стоим, ждем своего парного счастья. Да молчком стоять в бане - грех.
- Говорят, баню-то того… закрывают, - сказал голубоносый.
- Как так? - удивился впереди меня стоящий.
- Вселят сюда научный институт.
- Тут и не разместиться…
- За милую душу, - вмешался я. - В мыльной с полста столов втиснется, а начальника в парную.
- На ремонт ее закроют, - сообщил мужик с хохолком.
- Я паром только и жив, - вздохнул высокий мужик, примерно моих лет.
- Витамины надо, - посоветовал голубоносый.
- Принимаю.
- А я век не принимал, - ухмыльнулся мужик с хохолком.
- Надо зарядку и прочую физкультуру, - опять советует дробленький.
- Делаю.
- Еще чего, - вставил хохластый.
- Творожок хорошо с рынка, - не сдается советчик.
- Ем.
- А я свиные шкварки уважаю, - вроде бы стоит на своем наш замыкающий, с хохолком.
- На юг надо, погреться.
- И в Сочах был, и на Азовском.
- А я не знаю, где он и есть, этот юг-то…
- Вот и выглядишь на шестьдесят с лишним, - не утерпел высокий мужик.
- Ага, а мне без году восемьдесят.
Не успели мы обомлеть от удивления, как нас всех четверых запустили. А уж там надо вертеться элементарной частицей. Скоренько разделись и пошли гуськом и, конечно, голышом.
В бане мне всегда беспорточное детство вспоминается, и не только потому, что я без порток. Свобода, как у пацана. Ни забот, ни мыслей, ни одежи, ни стыда. Но совесть непременно - она со стыдом не одно и то ж; знавал я людей бесстыдных, но и притом совестливых. Это потому, что стыд поверху лежит, а совесть глубже спрятана. В бане же совесть как бы на поверхность проступает - и сам не знаю почему. Видать, от пару. В бане нет мужчин и граждан - все мужики; нет там всяких "вы" - все на "ты". Короче, в бане мужик добрый.
Заняв в мыльной по месту да по шайке, тазику то есть, прошагали мы в парную. И полное разочарование - пар скудный, сырость тропическая, на полке слой листьев склизких…
- Растуды вашу налево! - сказал я млеющим фигурам. - Совсем народ обленился. А ну все отсюда к едрене фене!
Длинный, голубоносый и восьмидесятилетний ко мне примкнули. Сперва голиком вымели все листья. Потом протянули шланг от душа и смыли полки. Потом открыли окно на улицу, чтобы всю сырость вынесло. А уж тогда и поддали пару-жару так, что дерево запотрескивало. И вышли, дабы парилка набрала ядрености.
Мужики уже толпятся, ждут. Двое парней нетерпеливых ругаются - мол, долго их маринуем. Все ж таки десять минут мы выстояли вахтерами. А потом открыли дверь и запустили, шествуя первыми…
Мать частная, благодать парная! Взошли все на поло́к и легли пластами на сухое дерево. Какие там веники - стоять невмоготу. Продирает так, что уши щиплет. Двое парней-то, оглоедов мордатых, лежат и жмурятся, позабыв про свой ор. Никакой одежи, ни должностей, ни забот, ни скандалов - тихо лежат мужики, будто молятся. Благость. Вот бы закатить такую баньку для народа всего мира в одночасье - ей-богу, не стало бы войн и всяких международных штучек.
Однако пора разгружать. Спустился я вниз, бросил в каменку три раза по двадцать пять грамм кипятку, а в четвертый раз плеханул пивка. Маленько, с полстакана, чтобы жженым не запахло. И опять влез на полок.
Многих мужиков жаром сдуло. В том числе и двух горлопанистых парней. А мы сидим, блаженствуем. Пар стоит крепкий, сухой. Хлебный дух душу щекочет. И скажу откровенно - если рай есть, то я его в виде парилки усматриваю. Конечно, хорошо поддатой.
Старик с хохолком крякнул для начала разговора:
- Есть парная, где пот бежит ручьем, а тебе ничего. Финская называется. А есть баня, где все в клубах пара и ни хрена не видно. Турецкая называется. Вот и скажу, что лучше русской бани ничего нет.
- Только русская водочка, - вставил голубоносый, нос которого от такого жара перекрасился в синий.
- Да, теперь в моде эта… сауна, - подтвердил длинный мужик. - Без веника, без движений и без воды. Разве баня?
- А что после сауны пьют? - вспомнил я. - Не пиво, не морс, не квас и не чай.
- Компот? - спросил бывший голубоносый.
- Кофий черный.
- Совсем ошалели, - вздохнул старик, который, между прочим, заместо желтизны приобрел розовость.
- "Умру ли я…" - вдруг запел синеносый мужичок.
- Ты чего? - удивился длинный.
- Сто пятьдесят успел хватить в раздевалке.
- Париться надо трезвым и впроголодь, - не одобрил я.
А тело как бы утратило весомость и как бы изошло водой. Но это еще обман - вот после обработки веником и последнего захода оно действительно. Когда веничек станет прутяным голиком, ибо парюсь я семь раз. До седьмого пота. Пот первый - самый верный, пот второй - льет водой, пот третий - сечет, как плети, пот четвертый - вроде как обтертый, пот пятый - какой-то мятый, пот шестой - вроде бы не мой, пот седьмой - наконец-то сухой.
Приготовили мы свои запаренные веники, но сперва они о себе разговора требуют.
- У меня веник золотой, - начал высотный мужик. - Хожу с ним всю зиму. Листков не обронил, и дух березовый не ушел. Заготовлен с секретом.
- Знаем этот секрет, - сказал я. - Веники надо ломать на троицу и две недели опосля. Пока лист имеет липучесть. А заготовленные в другое время - не веники, а розги.
- Сперва веник надо размочить, - заговорил старик якобы восьмидесятилетний, - а потом распарить в кипяченом квасе. И парься. Только не забудь после самовар чаю и полотенце на коленях. Будешь здоров, как я.