Она замешкалась, поскольку дела все были переделаны. Не хватило их на следующие шестьдесят лет. Понимаю я Марию, хочет отвлечь меня от мыслей. И не понимаю: будто мысли грех какой или проказа страшенная. Вкалываешь, смотришь телевизор, жрешь, пьешь - все тебя понимают. А стоит задуматься - как тревога, будто вступил человек на скользкую дорожку.
- Так для чего мне еще шестьдесят? - вернулся я к началу.
- А для чего вообще живем? - вспыхнула она.
- Верно, Мария. Под капустными листьями зришь ты кочерыжку, то есть сводишь все к смыслу жизни.
- Коля, пусть про это думают ученые да начальники.
Подобное замечание я в одно ухо впустил, а в ноздрю выпустил, поскольку оно теперешней жизни не соответствует.
- Ты, Мария, спросила, для чего мы живем. А ведь давно известно: как спрошено, так и отвечено. Для чего мы живем? Спрошено-то о первой сущности. Об ней и ответ будет.
- Не понимаю я тебя, Коля.
- Чего ты из магазина принесла?
- Мяса хорошего купила, сметаны банку, кочешок капусты… Кефира две бутылки…
- Во! А теперь я спрошу по-другому. Мария, для кого ты продукты из магазина приволокла?
- Как для кого? Для тебя и для себя.
- Ага, - сильно я обрадовался моей идущей мысли. - Ответила ты верно, поскольку верно я спросил. Не чего принесла, а для кого принесла!
Повернулся я к Марии, под свет синих глаз. Но лицо у нее строгое, за меня беспокойное. А фигура крепкая, маленькая, плотная - новгородская фигура. И порадовал я жену своим открытием:
- Мария, вопрос "Для чего мы живем?" в конечном счете сводится к вопросу "Для кого мы живем?". Каков у тебя муженек, а?
- Молодец, Коля, молодец, - сказала она, потакая.
- А все потому, Мария, что вижу я соразмерность первой сущности со второй.
Тут ворона, игравшая в хоккей, опять загарцевала под окном. Только я разглядел, что она не в хоккей балует, а скачет насчет хлебных крошек из-под голубей. Эх, птица-небылица… Из разных мы с тобой бригад. Есть меж нами кое-какая разница. Не в том, что у тебя перья, а у меня пальто на ватине; у тебя клюв, а у меня нос; ты крупу клюешь, а я ем ее сваренной; у меня жилплощадь с пропиской, а у тебя - бог его знает где ты живешь… Разница наша в другом. На вопрос "Для чего ты живешь?" небось прокаркаешь…
- Коля, - перебила мою полноводную мысль супруга, - включил бы себе телевизор.
- Боюсь, Мария.
- Чего боишься?
- Этого, ведущего. Он дремлющим у экрана теперь говорит: "Дурак, займись делом!"
2
Кто не работает, тот не ест. Добавлю: кто не работает, тот не спит, а говоря вернее, тому не спится. Как жулику какому.
Новая луна народилась. Ее свет широкими и узкими полосами выбелил комнату, будто свежеструганые доски уложил. Тихо, насколько может быть тихо в городе. Лишь Мария вкрадчиво посапывает рядом. Да где-то через дом какой-то дурак песню орет ночную, бессмысленную.
Одна лунная реечка уперлась в будильник, который я поставил, как и положено, на шесть утра. Теперь два часа десять минут. Время разбойное, поскольку добрый человек спать должен. Бывало, я спал так, что диван подо мной гудел; бывало, в автобусе засыпал; бывало, пока Мария щи наливает, я всхрапну чуток. Эх, бывало-бывало…
Два часа тридцать две минуты… Я люблю кино и книжки про шпионов. Там вот тоже часы с минутами показывают, поскольку время для разведчика дороже денег. Так сказать, мгновения. Чуть варежку открыл - и явка накрылась.
Два часа сорок шесть минут… Где-то на том конце этажа звякнуло, будто кастрюлю уронили. Надо сказать, что дом наш музыкальный - чихнешь, а "Будь здоров!" из-за стенки не дождешься. Говорят, что дом наш строили по индивидуальному проекту для композиторов. Между прочим, если в нашем телевизоре сдыхает звук, мы включаем картинку и слушаем соседский.
Три часа три минуты… За стенкой прошелся сосед. Известно куда. Между прочим, кроме фамилии, мне о нем ничего не известно. Щукин. Думаю вот, что много народу с такой фамилией. И озер Щучьих тыщи. И деревни, и райцентры, и города есть - всякие Щучински. Щукиных много, а вот Пескаревых и Лещевых маловато, уж не говоря про Подлещиковых или, скажем, Налимьих. А кто слыхал фамилии Минтаев, Бильдюгин или Хеков? Хряков - такую фамилию я встречал. За что такой почет щуке? Уж не за ее ли зубастую пасть?
Три часа пятьдесят минут… Вот так в госпитале я маялся ночами, об Марии думал. И попал-то в него не то чтобы по глупости, а по какой-то несуразности. В начале войны меня, как деревенского, посадили на телегу снаряды возить. Ехали раз по деревянному мосту. Ну и налетели "фокке-вульфы" или какие-то "мессершмитты". Как шарахнет… Мост горит, лошадь упала, телегу перевернуло, а меня на бревенчатом настиле распластало. Поднялся я через силу и прыгнул в речку. Да башкой о бревно. Мелкая речушка вынесла меня без сознания на берег, где и был подобран. Месяц в госпитале отлежал. И не поймешь, бомбой ли меня контузило, бревном ли припечатало.
Четыре часа двадцать минут… По потолку, с той стороны, прошелся своим печатным шагом верхний сосед. С ним я не знаком, и фамилия его неизвестна, а знаю о нем, считай, все через этот самый потолок. Ходит он тяжело, уверенно, как бы утверждающе. Паркет под ним кря́хает. И ходит допоздна. Каждый вечер занят - сверлит, пилит и что-то там у него пыхтит, вроде паровой машины какой. В квартиру частенько заносит ящики, ведерки и раз даже бочонок катил. Продуктов носит рюкзаками. Завел третьего ребенка - это уж я на улице видел. Машину купил. В общем, не живет, а утверждается. А встретив меня в парадном, ощупывает из-под своей лохматой шапки зырким взглядом - утверждаюсь ли я или просто живу?
Четыре часа пятьдесят восемь минут… Под окном как заорет - не то женщина, не то дите, не то существо какое. Я лежу, прислушиваюсь. Опять заорало на весь двор. Бьют кого или подросток хулиганит? И еще раз нутряной голос спиралеобразно ввинтился в форточку.
Я толкнул супругу.
- А?
- Мария, орут!
- Кто орет?
- Шиш его знает…
- Пусть орет.
- Выйду я…
И тут как скребанет по нервам, будто меж лопаток таракан пробежал. Сел я ванькой-встанькой.
- Да это кот, - зевнула Мария.
- Какой кот?
- Мартовский. Спи!
- Так ведь уже апрель…
И верно: кот мяукнул откровенно и во все свое мартовское горло.
Я глянул на часы. Пять часов шестнадцать минут… Луна стушевалась или сдвинулась куда. Мария уснула мгновенно. А я опять лежу, вылупившись в потолок.
На подоконнике что-то зашуршало. Приподнялся я. А там гукнуло, лопнуло и тенью пропало. Голубь. А может, и нечистая какая. Да нет ее в городе, распугали магнитофонами да гитарами. Вот в деревне, когда я пацаном был… Помню, Валюха, соседка наша, мылась в бане. Слышит, на крыше шаги. Думала, ребята озоруют. Вдруг потолок разверзся, и ей, батюшки мои, мужик прыг на спину. Ноги длинные, волосатые… Валюха заорала и нагишом через всю деревню дунула. С тех пор в бане и не бывала. Водилась нечистая, водилась. Правда, у Сеньки-Ходули, кузнецова сына, ноги были длинные и волосатые.
Пять часов тридцать минут. Неужель все старики так лупоглазят по ночам? Тогда на хрена попу гармонь, а работяге филармонь. Я хочу сказать, на кой мне эта пенсия, коли мне не спится и не дремлется…
И тут я задремал. Закачало меня, как по волнам. Не по волнам, а еду я в телеге по мосту и вижу перед собой хвост лошадиный. Да как шарахнет взрывом, да как подбросит меня и головой об сваю…
Вскочил я. Будильник рядом надрывается, и окна белесыми стали. Слава тебе господи, поспал.
Зарядку не зарядку, но руками помахал. Побрился, как всегда, нормально, не электрической. Умылся с "лесным" мылом, елкой пахнувшим. Выпил два стакана чаю тридцать шестого номера, грузинского пополам с индийским. Но все тихо, чтобы Марию не потревожить.
Я был готов. Да хоть куда - хоть на работу посылай, хоть в космос забрасывай. Только у меня свое дело имеется…
Открыл я дверь, спустился вниз и выудил из почтового ящика две газеты. И письмо, между прочим. Вот и все мое утреннее дело. Да иногда хожу за совхозным молоком.
Когда я вернулся, Мария уже расхаживала по квартире - правда, не совсем одетая.
- Мария, нам письмецо.
- От кого?
- А от нашего сына Геннадия.
Она обмерла молчаливо - глядит на меня с невыразимой тяжестью. И глаза уже при слезах. Понимаю ее. И то: родной сын живет в этом же городе, а письма пишет, как командированный.
Разорвал я конверт, вытянул небольшую бумажку, и мы с Марией прочли, лбом ко лбу. Между прочим, на машинке напечатано…
"Дорогие родители! Шестого апреля сего года по нижеуказанному адресу имеет место быть свадебный ужин по поводу бракосочетания юноши Геннадия с девицей Вестой. Нижайше просим к нам, иначе свадьбе не быть. При себе иметь два комплекта ножей-вилок-ложек и, если донесете, хотя бы один стул. Ваши дети".
Мария глядит на меня испуганно:
- Они шутят?
- Нет, Мария, теперь у молодых такая манера: якобы смехом, а на самом деле всерьез.
- Язык-то не Генкин…
- Веста сочиняла.
- Чего ж, у них стульев нет?
- Они, Мария, жизнь начинают с нулевого цикла.
- Дети же еще.
- Дети? Послушай тогда байку - мне одна парикмахерша рассказала…
…Дамочка-щебетунья сорока лет выглядела на тридцать, а выдавала себя за двадцать. Ну за двадцать два. При таком колере завелся у нее молодой ухажер. Шла она с ним как-то по улице, ну и щебечет себе, щебечет… Вдруг к ним верзила подкатывает, метр девяносто высоты, борода черная. И говорит ей хриплым басом: "Мам, дай рубль на кино". Ну?
3
Иногда слышу, как пенсы моих лет насчет молодежи бухтят: мол, мы были не такими. А какими? Помягче были, поуважительнее… Допустим. Зато и подурнее. Возьму семейную жизнь для яркого примера. Разводов нынче много. Так ведь раньше варила баба щи да мальцов рожала - мужику и ладно. А теперь подавай к обеду кофий да беседу. Про мурло империализма, про снежного человека, про молчаливую передачу мысли от одного к другому… А кофий без молока и без сахара - вода с толченым зерном вскипячена.
Возьму своих троих удальцов и скажу прямо: ребята лучше меня. И поумнее будут, и образования поболе, и внешностью приятнее. Конечно, век свою печать приложил, но и наша заслуга с Марией есть крупная.
Вот чего я наслышался про воспитание, так это глупостей. И самая частая про то, что такой, мол, родился. Трудяга, разумен, жизнеустремлен - таким родился. Выжига, пропитоха, шпана дворовая - таким родился. Выгодная позиция. Ничего не надо объяснять, ничего не надо делать. Мол, все от бога, то бишь таким родился.
Да нет, не таким родился, а таким воспитался. Родители таким сделали. А пока сделаешь, сто пото́в сойдет. И драмы у меня с ребятами были, и комедии. Насчет отцов и детей имею свои мысли. Коли меж ними тишь и благодать, то надо не жить, а помирать. И то: я согласный со своим отцом, Генка согласный со мной, его сынок будет согласный с ним… Откуда же возьмется новенькое-то в жизни? Замрет стезя. И тогда верное направление, именуемое прогрессом, само себя в зад клюнет. И будет круг замкнутый, для жизни бесполезный. Посему наша отеческая задача в другом - подправлять ребячий ход по нужной плоскости. А топают пусть сами.
Топали мы с Марией на свадьбу так.
У меня в одной руке пара стульев, седалищами друг к другу притороченные, а в другой - ящичек деревянный с полным столярным набором. Этот набор сделал мне по особому заказу мужик-виртуоз - не инструмент, а песнь душевная. Мой подарок Геннадию, как будущему мужику и семьянину.
У Марии в правой руке тарелки с чашками, а в левой кастрюльки эмалированные одна в другую вложены. Это подарок Весте, как будущей женщине и семьянинке. А еще для нее в кармане у Марии перстенек с каким-то мудреным голубым камушком, переходящий по наследству, - теперь дошла очередь и до невесты последнего нашего сынка…
Думаю, со стороны мы походили на пару нагруженных старых верблюдов. Так и ввалились с тюками в свадебную комнату. Я отвесил честной компании поясной поклон с веселыми словами:
- Дорогие хозяева, дайте хлеба соль доесть!
Нас, конечно, облепили со всех сторон, как родителей жениха. Все честь по чести - за стол усадили с подобающим уважением и с нужным подношением. А мы с Марией озираемся, как иностранцы какие…
И то: комната метров двадцать, а народу человек тридцать. Ни вздохнуть, ни чихнуть. Правда, все веселые и без затей.
Что касается мебели, то ее нет. Так, мелочишка кое-какая по углам приткнулась. Столик маленький с книгами, ящик с железками, магнитофоны Генкины, раскладушка в собранном виде, а одежонка их на стене висит, бумагой прикрытая. Правда, есть большой портрет известного писателя в пенсне, Чехова, - тут уж ничего не скажешь, поскольку смотрит он на нас умно и понимающе. Небось Веста повесила.
Посреди комнаты, как и положено, свадебный стол праздничный. Заглянул я под него - батюшки святы! Длинные доски лежат на березовых чурках. Я сам такие ставил в сорок втором у полевых кухонь. Правда, этот покрыт белой скатертью, чистой и глаженой.
А Мария меня в бок тычет и глазами на тарелки кажет. И было с чего. В тарелках-то капуста кислая, огурцы соленые, кильки маринованные, мясо жареное, хлеб резаный… Ну и салаты с винегретами. Правда, пирогов разнослойных стояло много - видать, Веста постаралась. Что же касаемо икры черной, рыбки красной и колбаски копченой, то ни грамма. Это на свадьбе-то. Но были на столе чудеса и посказочней - не было на столе прозрачных бутылок. Не понятно дураку, да понятно мужику. Одно грузинское, зеленоватое, кислое.
Я впал в некоторую хмурость. Не из-за того, из-за чего можно подумать, а из-за другого. Пирогов Веста напекла, салатов насооружала… Столик со своими книгами поставила… Портрет Чехова повесила… Грузинского зеленого накупила. Дай бог. А где ж приметы Генкиного духа? Уж не засунул ли он свой характер в ящик вместе со своими железками?
А свадьба распалялась. Что касаемо присутствующих, то все они присутствовали, кроме отсутствующих. Жених и невеста мне известны. Приятели Генкины мною изучены со всеми их моторесурсами. Вестины подружки хороши, и бог с ними. А из родственников были лишь родители. Ну, мамаша Весты, Лидия Аркадьевна, мною тоже апробирована. А вот муженек ее, мой теперешний сват, пока для меня персона вроде марсианской. Да и в очках он темного стекла.
Видать, его тоже любопытство разбирало, в результате чего мы сошлись…
- Андрей Андреич, вы тоже, как и ваша супружница, против данного бракосочетания? - спросил я прямо.
- Отнюдь, - заверил он, а что там под черными стеклами, хрен его знает.
- Тогда выпьем грузинского для лучшего взаимопонимания.
- Николай Фадеич, у меня от сухого изжога…
Пошел я к жениху, Генке то есть. Однако других напитков не припасли из принципа.
Мужчина он, Андрей Андреич, высокий и солидный. Я перед ним, что лысый ежик перед барсуком. И власть от него исходит нисходящая и как бы льется с широкого лица на мое темечко. Директор, короче, средней школы.
- Свадьба-то - того, жидковата, - бросил я разведочные словечки.
- Почему жидковата?
- Людей не густо…
- Собрались люди, которые приятны невесте и жениху.
- Подарков дорогих не замечаю…
- Калыма, что ли?
- Закуски простоваты…
- Мы собрались не есть.
- Водочки нет…
Вижу, его широкое лицо порозовело, а темные стекла вроде бы блеснули кровавинкой. И глядит он на меня, как волк на ливерную колбасу. Думаю, не плюнул бы на темечко - лысина ведь прельщает. Но директор вдруг полез в карман и, само собой, извлек шпаргалочку.
- Вот послушайте. "Толпа чужих на брачном пире мне всегда казалась чем-то грубым, неприличным, почти циническим; к чему это преждевременное снятие покрывала с любви, это посвящение людей посторонних, хладнокровных - в семейную тайну".
- Это ученик пишет? - перебил я.
- Герцен, Александр Иваныч. "Былое и думы". Но послушайте дальше. "Как должны оскорблять бедную девушку, выставленную всенародно в качестве невесты, все эти битые приветствия, тертые пошлости, тупые намеки…" И так далее. Что на это скажете?
Мог бы сказать, что уважаю мысли свои, а не заемные. Хотя насчет бракосочетаний стрельнуто в самую точку - многовато стало свадеб купеческих и пустых.
Мог бы сказать, что мужик он, директор-то, оказался и не властный, поскольку как бы оправдывался; властные-то всегда нападают…
Мог бы сказать… Да мало ли чего хорошего может сказать один человек другому? А не говорим, стесняемся, ждем подходящей минуты. Ну и дураки. Глядишь, это хорошее да невысказанное и утекло, и так далее и в том же направлении.
- Небось работенка в школе надрывная? - спросил я, не ответив.
- Почему надрывная?
- Да ребят-то распустили…
Как услышал он про школу, так и вцепился в меня, наподобие пса голодного в кость. Верный признак, что дело свое любит и толк в нем знает. А я подбросил ему вопросик, на первый вид неказистый:
- Андрей Андреич, а что надо в школе изучать сперва и прежде всего?
- Вы хотите сказать, что должно быть главным предметом в школе?
- Можно и так заострить.
- Труд!
- Нет, доброта.
- Вы хотите сказать, что в школе нужно ввести новый предмет - гуманизм?
- Можно и так заострить…
Свадьба уже набрала свою законную силу - пила, ела, смеялась и кричала "Горько!". А мы, как два крота, забились в угол и сидим там, друг другу втолковывая. Андрей Андреич покраснел, снял очки и помахивал ими в воздушном пространстве, будто им стало жарко, а не ему. Моя лысина, именуемая плешью, тоже накалилась, хоть на нее сковороду ставь с яишней.
- Николай Фадеич, ваши педагогические взгляды эклектичны!
- Андрей Андреич, от такого оскорбленья прокисает и варенье…
- Да-да. У вас мешанина из Макаренко, Ушинского и Песталоцци!
На первых двух я согласный, а вот кто третий - хрен его знает. Видать, какой мафиоза. Хотел было выяснить, да директора позвали к столу речь сказать. Хорошо он выразился - про счастье, которое в молодых руках, и про хлеб, который в крепких зубах. Ну а потом и мне слово дали для поздравлений и напутствий…
Встал я. Вижу, народ уже веселый, народ уже гуленый. Серьезные слова увязнут, как кирпичи в болоте. Но какие-то слова нужны - отец ведь я.
- Что надо мужу от жены? Чтобы щи были горячие, а воротники стоячие. Что надо жене от мужа? Чтоб бутылочку не пил и зарплату приносил. Вот и поднимем за Геннадия и Весту, жениха и невесту.
Молодежь-то захихикала, а Лидия Аркадьевна и моя Мария глянули на меня осудительно. Мол, не серьезно. Да и Генка с Вестой вроде бы тоже чего-то ждут дополнительного.
- Поскольку будут дети, то послушайте. Ты, Геннадий, на ус мотай, а ты, Веста, крути на бигуди.
И поведал им баечку - мне одна мать-героиня на детской площадке рассказала…