И тут Мария понесла меня по колее, аж комья полетели, - я только утирался. Глядела, как палила голубым сполохом. Это теперь глаза у нее голубые, а были синие, незамутненные - видать, от цветущего льна. В свое время меня ошалившие. И рожу заоконную вчерашнюю мне припомнила, как якобы подстроенную, и сиденье мое у окошка, и безделье, якобы с пьянством связанное, и характер, якобы звериный…
Есть у Марии одна чудаковатая блажь - вешать на меня всех собак. И тот я, и этот. И бабник, и халтурщик, и забубенный, и крокодил зеленый… Отделает под декольте. Сперва мои волосы дыбом вставали, пока не раскумекал эту женскую закавыку. Кипит она против меня, а грехов-то моих наскрести не может. Вот Мария и шьет мне подслушанные у баб чужие грехи. А мужицкие грехи есть международные.
Теперь-то Мария характером полегчала. Раньше сила в ней крутилась, как вода в гидростанции. Так ведь, бывало, и я мог ответствовать.
- И мучаюсь я с тобой, Коля, всю жизнь!
Я вроде бы поперхнулся - это уже не про чужие грехи.
- Повтори-ка, не расслышал…
- То у тебя случай, то неприятность, то происшествие… Покою ни дня не было!
- Чего ж раньше молчала? - тихо спросил я.
- Дожил, что из бригады выгнали…
Глянул я на Марию затравленным зверьком. Она ли? Та ли, которая всегда говорила про человеческую душу?.. Душа - это жалость. Чего ж я вчера наговорил ей? Да разве можно бить, как она, чего бы я ни наговорил?.. А душа - это жалость.
Ученые пишут в статьях о разнице меж живым и неживым - пнем, допустим, и человеком, меж булыжником и кошкой… Ученые - народ загогулистый, туда загнут, куда и не догадаешься. Нашли ведь разницу меж мной, допустим, и сковородой. Я все вокруг, и себя в том числе осознаю, а сковорода не только яишню в себе, но и свою собственную ручку не понимает. Эх, товарищи ученые… Да прежде всего живое от неживого отличается тем, что живому-то больно. Больно нам, больно!
- А вдруг я был-был, Мария, да весь и вышел?
- Не пойму, про что болтаешь…
- Средь высоких хлебов затеряюсь, а? Чтобы тебя далее не мучить, а? - говорю я и сам себе не верю.
- Неужто без тебя пропаду?
- Не пропадешь?
- Теперь женщина самостоятельна.
- Ну а эта, любовь?
- И в любви самостоятельна - сама себя кормит.
- Что ж, раньше любили за харчи?
- Харчи не харчи, а деньги влияли.
- Ага, а теперь женщина получает денег больше и поэтому любит плоше?
- Теперь она может выбрать кого хочет.
- Ага, а беззарплатная домохозяйка любит хуже?
- Хуже не хуже, а выхода у нее нет.
- А у тебя, значит, выход есть?
- Слава богу, пенсию себе заработала.
Прилила мне кровушка к щекам с таким жаром, что кожу запокалывало. Почесал я их. А Мария плащ надевает.
- Ты куда? - спросил я уж просто так.
- Пенсию сегодня выдают.
- Не потеряй, - напутствовал я.
Хлопнула она дверью, как за нервы ущипнула. А я скукожился на кухонном стуле да как заголошу на всю свою двухкомнатную:
Всего горя не приплакать,
Всей тоски не притужить.
Не лучше ль половиночку
На радость положить?
И полез на антресоли за своим "сидором".
10
Колеса подо мной стукали, как гальку дробили. Вроде бы я думал, вроде бы дремал… Ошалел попросту. Тощие мои мысли искали чего-то в ушедшем и прожитом. Видать, каких оправданий. А может, нужных ответов. От смешных кошмариков сдохли все комарики. Шестьдесят лет, вся жизнь в супружестве…
Знал я мужика, надумавшего уйти от жены. Только, говорит, сперва линолеум в кухне перестелю. Сделал. Только, говорит, обои переклею. Сделал. Только, говорит, в ванной кое-что подкрашу. Сделал. Говорит, бачок в туалете сменю. Сменил. Тут жена и спрашивает: "Ремонт ты завершил, в квартире чистота - так к чему теперь уходить-то?" Само собой, остался. Ну?
Народу в поезде скопилось, что спичек в коробке. Стоят руки по швам. Напротив меня села женщина молодая с мальчонкой, который лупоглазо вытаращился в окошко - травинки там не пропустит. Я и сам туда гляжу, поскольку ехать мне этой электричкой три часа с гаком…
Был у нас в шестой автоколонне многодетный мужик, решивший порвать узы. А суд не разводит. Тогда мужик открывает портфель и ставит перед судьями баночки, вроде тех, что сдают в поликлинику на анализы. Мол, пробуйте. В первом сосуде щи - кишку полощи, во втором гуляш - собаке отдашь, в третьем, извините за выражение, компот из сухофруктов. Можно жить с такой женой? Судьи вкусили. А что, говорят, съедобно. И не развели. До сих пор живет. Ну?
В тамбуре пара голосов додумалась скрасить нашу поездку - арию хором запели. Штука классическая, тут и скопом не вытянешь. И вот надрываются.
- Господи, хотя бы перешли на песни советских композиторов, - вздохнула женщина с ребенком.
- Мам, какая станция?
- Дедово.
- А кто тут живет?
- Деды и живут, - подсказал я, поскольку мамаша с ответом затруднилась…
Работал у нас один слесарь по ходовой части - большой был ходок по бабам. Ну и на этой почве семья забурилась в кювет. Женка указала ему на дверь. А при прощании сказанула что-то обидное. От всего этого слесарь не стерпел да и хлестанул ее по личику. Тут жена рыдать, а он стоит как в мазут опущенный. И сказал ей от всего сердца: "Вот теперь я буду любить тебя всю жизнь". Поскольку жалость у него прорезалась, а любовь без жалости - что дерево без сердцевины. И до сих пор живут. Ну?
Народу еще поднахлынуло, хотя и некуда, - будь тут вместо людей спички, самовозгорелись бы. Многие и сесть не смогли.
- Мам, а что будут делать, которые остались?
- Другой поезд ждать.
- А другой поезд скоро?
- Нет, не скоро.
- А что им тогда делать?
- Другой поезд ждать.
- Да они эскимо купят и будут себе посасывать. - Я потрепал его кудлатую головенку.
Ему года четыре. Не человек, а пупсик. С другой стороны, сколько людей едет в поезде? Больше тыщи. И не одного ведь не скребануло по душе: каково-то оставшимся и что они станут делать - домой ли вернутся, пешком ли пойдут, или мороженым погреются?
- А эта какая станция? - спросил пупсик уже у меня.
- Пятаково.
- А тут кто живет?
- Да уж известно - пятаки.
- Не люди?
- Люди, только у них носы пятачками…
Между прочим, Матвеич-плотник тоже жену покидал. Уже скарб уложил, и резные фигурки свои сгреб, и руку супруге пожал… А она возьми да и спроси, что, мол, ей теперь делать с бутылкой, которую купила на всякий случай. Матвеич в лице переменился, скарб развязал и до сих пор живет. Ну?
- Дядя, а это какая станция?
- Станция Меловая.
- Кто тут живет?
- Так ведь люди, - попробовал я открутиться.
- А какие люди?
- Которые в мелу перепачканы. Но они чистятся, учти…
После войны был у меня дружок. И он хорош, и она пригожа, а разошлись. Одни после развода дичают, а другие скучают. Поскольку их интересы теперь не перекрещивались ни в зарплате, ни в жилплощади, ни в каких других подозрениях, то глядели они друг на друга спокойно. А поскольку стали они людьми чужими, то стали взаимно вежливы. Ну и позвонят друг другу, помогут, советами обменяются, а то и пообедают… Короче, расписались по новой. Ну?
- Дядя, дядя, какая станция?
- Светланово.
- А тут кто живет?
- Видать, светлые люди.
- А почему они светлые?
- Умываются с мылом…
Знавал я одного такелажника, парня шала́вистого. Есть такие головы пустые, кулаки крутые. Бросился он выпимши на женку со словами: "Молись, сейчас убью!" А в руке, само собой, ножичек убедительный. Ну, она в крик, прибежали соседи, милиция тут, протокол… Хоть и не ударил, а покушение налицо. Пал он жене в ноги - мол, прости. И пошла она к прокурору с заявлением: "Молись, сейчас убью!" муж не кричал. Он лишь громко спросил: "Молилась ли ты на ночь, Дездемона?" До сих пор живут. Ну?
- Дядя, а это какая?
- Станция Задни.
- А кто тут живет?
- За… Да никто не живет, станция-то маленькая.
- Вова, хватит к дяде приставать. На вот твою трубу.
Небольшая, вроде пионерского горна. Вовка надулся, как хорошая автокамера, и дуднул. Только звука не выскочило. Он дул, пока не посинел. Тогда мамаша эту трубу обстучала со всех сторон, после чего она перешла ко мне. Я игрушку и так, и этак, и даже дул в нее с обратной стороны.
- Вовк, придется списать - отдуделась.
Пупсик глянул на меня, как на чучелу, да и заревел. Мамаша и по голове его гладит, и уговаривает - плачет ручьем. Меня любые слезы цепенят, а уж детские-то…
- Вовка, да ты спятил! Из-за такой хреновины рыдать… Знаешь, какая у меня была труба в твоем возрасте? Она ревела, из ноздрей у меня огонь, из ушей дым! И потерял. Ну ее в болото.
Вижу, пацан еще всхлипывает, но уже прислушивается.
- А стал постарше, залез в огород. Меня кобель так отделал под декольте - живого места не было.
- А кто такой кобель? - увлекся Вовка.
- Собака мужеского пола. А в войну меня трепало и месило, как грязь дорожную…
- Дядя, а вы стреляли?
- А то. Если хочешь знать, от меня сын ушел…
- Без мамы?
- Без мамы, но с женой. Меня, Вовка, из бригады турнули…
- Турнули?
- Иначе не назовешь. И я, лысый пузырь, от жены ушел, то есть от своей Марии…
- Дядя, не плачь.
- Гражданин, успокойтесь, - уже мама вмешалась.
Кому они? Мне, что ли? Да последний раз я плакал в сорок пятом - от радости.
Часть третья
1
Деревня Тихая Варежка как бы бежит с пригорка и окунается в озеро. Не совсем она тихая и уже не варежка, а, как говорят, деревня поселкового типа или поселок деревенского вида. Теперь она при поросячьем совхозе "Заря", чьи комплексы в трех километрах. И столько там этих хрюшек, что при ветерке их свинский запах долетает до Варежки. Гляжу я с крутого берега на деревеньку, и сердце мое грустью ширится. Дома крашеные, избы темные, огороды зеленые, сады еще прозрачные…
Когда хотят свое родство с местом показать, то поминают предков, которые в этой земле схоронены, поминают свои корни, мол, в почву издревле пущенные… Поэтому и родная - земля наших предков. А коли нет в ней твоих предков? Коли вырос ты не здесь? Так и чужая? Вот мой сын, который моряк… Родился в одном месте, школу кончил в другом, мореходку в третьем, приписан к морскому порту, родители живут в другом городе, а сам плавает вообще меж частей света… Так что ж, нету у него корневой родины? Я думаю, много нас чего роднит с землей. Воевал за нее - вот и родная. Работал, любил, плясал да плакал на ней - вот и родная. Земля наших предков… Так ведь и земля наших потомков. И земля наших современников. И скажу, как в воду погляжу: та земля есть родина, к которой сердцем прикипел. С подлинным верно.
В Тихой Варежке ни корней у меня, ни предков. И не жил тут подолгу, и не работал, и баб не любил. А земля мне родная, поскольку живет в ней мой фронтовой друг Паша Ватажников и работает на свинокомплексе оператором - в белом халатике кнопочки давит. Но запах от него все-таки свинский, сколько ни мойся.
Вошел я в деревню… А в ней весна. Трава прет так, что того гляди все на свете вздымет - и лобастые камни, и ошкуренные бревна у заборчика, и сами избы сковырнет. Земля соками дышит. Овечками попахивает. Гусенята травку с такой жадностью щиплют, что и самому захотелось…
Может, и пощипал бы, да за квелым заборчиком стоял мужичок и глядел, как я гусенят изучаю. Мужичок странный, вроде игрушечного. Вроде меня, только еще похуже. Если мой рост будет метр с кепочкой, то его рост метр на стуле. Если моя голова вся лысая, то его только до макушки, а дальше вроде как белесым мхом прикрыта, чуть кучерявым. Нос неопределенный, пупочкой. Глазки мелкие, но любопытствующие. Сапоги на нем резиновые, заляпанные. Брюки типа пожарных джинсов, непромокаемые, колом стоят.
- С хорошей вас погодкой, - поприветствовал я.
- Хвали день по вечеру, - ответил он без всякого интереса.
- Чего-то, гражданин совхозник, ваша дорога хуже лунной поверхности…
- А вы, гражданин из городу, филидристику тут не разводите. Принимайтесь за свое дело.
- За какое дело? - удивился я.
- Известно какое. Солнышко греет, молоко доится, овощь пошла. Ну и горожанин попер к нам отдохнуть. У него бока от зимних баклуш опухли.
- А тебе жалко? - озлился и я.
- Еще б! Детей понавезут, сами рассядутся, дрыхнут до двенадцати… Какой пример крестьянину, а?
- Знаешь, почему ты похож на тощу кривую?
- Ну?
- От злобы.
- Не, - не обиделся мужичок. - Я две войны пережил да три голодухи.
- Тогда бы добрым стал.
- Теперь злые нужнее, чем добрые.
И мужичок с остервенением наподдал консервную банку, которая перелетела квелый заборчик белой курицей - только что не кудахтала. Сапоги бы лучше вымыл в весенней луже.
- Спасибо за беседу, но у меня дела, - сказал я.
- Какие такие дела? - заподозрился мужичок.
- Поищу, где переночевать…
- А знакомого не имеешь?
- Одного имею.
- Это которого?
- Работает поросячьим императором.
- А он не пустит?
- Есть такое подозрение.
- Небось приехал ты не по-людски, без телеграммы, без письмишка…
- А я по тревоге.
- По какой такой тревоге?
- По душевной, Паша.
Я откинул калитку и прошагал к нему. Обнялись мы, как это положено бывшим фронтовикам. Да нам обняться-то удобнее удобного - я метр с кепочкой, а он метр на стуле. И постояли минутку-другую. Слышал я Пашино сердце, а он мое слышал; вот глаз мы друг дружкиных не видели, и хорошо, поскольку ни к чему видеть их, затуманенных весной. Стоять нам обнявшись не впервой. На фронте случалось. Помню, не потрафил Паше чужой окопчик - сырой, лягушек в нем много. И только это перелезли мы в воронку, мина-то в тот окопчик, в лягушек, и угодила прямиком. На радости обнялись мы. В сорок пятом обнялись, девятого мая. Когда его женка умерла, обнялись… При встречах-расставаниях…
- Пошустрю-ка в магазин, - решил Паша.
- Тут есть все необходимое для жизни. - Я ткнул в свой горбовик…
Снаружи Павлов дом изба избой, но внутри всеобщая помесь города с деревней. Русская печь есть, но варить в ней не варят. Лавка деревянная стоит, но не для сидения, а Павел на нее газеты укладывает за все годы. Самовар, конечно, пыхтит, но электрический. Красный угол красуется, но не иконами, а Павел наклеил туда плакат с малюсенькими поросятками и желтыми буквами: "Они боятся сквозняка!" Ну и, конечно, посреди круглый артельный стол, как и положено в доброй избе.
Умывшись и причесавшись, сел я за него:
- Как, Паша, год-то прошел?
Умывшись и причесавшись, Павел опустился рядком и глухо ответил:
- Гришка Долишный помер.
- От чего?
- От чего мрет фронтовик? От инвалидности.
Курей и поросят Павел не содержит, но огородом и лесом пользуется. Соленые огурчики, квашеная капустка, моченые груздки и жареная картошечка у него всегда. Ну и сало с мясными прослойками, по-магазинному зовется беконом.
Первым делом мы помянули Гришку Долишного. Вторая стопка пошла за встречу, со свиданьицем. Третью налили за то, чтобы мы, фронтовики, не вымирали, как те древние мамонты. И Павел как бы спохватился:
- Какая тебя тревога-то потревожила?
Я долго ловил маломерный огурчик - Павел валит их в миску с рассолом, и они себе плавают, как чурки.
- Паш, не будем портить нашу встречу…
- А ты не с бабой на свиданке.
Зашумел самовар преждевременно - еще не допито, не съедено, не говорено.
- На пенсию я ушел, Паша…
- Так ты ж еще стопроцентный бычок!
Рассказал я, как сам бригаду придумал, сам ее сколотил, сам работал, да на меня ж она, бригада, и взъелась. А с другой стороны, чудо-ребята хорошие, меня уважающие, кроме Кочемойкина да моего землячка-дурачка. Вот и пошел на пенсию, чтобы все это обдумать и взвесить.
Помолчал Паша тяжело, поковырял вилкой в груздях, а спичкой в ухе. Ну и по огурчику мы схрумкали.
- Я поумней тебя буду, - сказал Паша, - но не потому, что постарше, а потому, что деревенский.
Не любит он город.
- Паша, так я и не спорю.
- Где есть истина? - спросил он меня со своей обычной свирепостью.
- В народе, Паша.
- А вот и хрен! Она витает.
- Где витает?
- В атмосфере вместях со счастьем. Но случается, что и задевает наши мозги.
- Мудрено говоришь, Паша…
- Нету в мужиках ни истины, ни счастья, а есть туманное их желание. Коли ты это поймешь, то враз и поумнеешь.
Налил я Паше стакан чаю. Не для успокоения, а для понимания идеи.
- Паша, как твои рассуждения идут к моей бригаде? - спросил я.
- Ты небось этим охламонам счастья хотел?
- Само собой.
- А за это, Коля, бьют.
- Кого?
- Да тебя ж!
- Кто?
- Те, кому счастья желаешь.
- Это почему ж?
- Вот ты и поддел вопрос под жабры. Ни хрена себе петелька, а?
- Разжуй, Паша…
Но Паша сперва разжевал жареного подлещика. Надо сказать, что Тихую Варежку озеро питает исправно - лещ с подлещиком, окунь и щука берутся в нем крупные. Ну а сорной рыбешки навалом. На каждой избе проволока растянута с вяленьем.
- Чего тут жевать-то? Предложил я лужу-океан у сельмага засыпать и деревьями засадить для культуры. И пошло. Да зачем, да к чему… Кто пришел, кто нет… Об чьем я счастье волновался? Об ихнем. С кем тут драться за их счастье? Да с ними же!
Эту Пашину верную мысль уловил я давно - может быть, с первых его слов. Да захотел выслушать всю, в обнаженном виде.
- Окажись, Коля, какая вражина в деревне… Да мы враз скрутим ее и в озеро. А с вражиной внутри нас бессильны. А почему? Да не знаем, кому морду бить. Не себе же? Есть тут у нас питейная компания… Свои мужики. Вот какая петля выходит: хочешь людям счастья - начинай с ними борьбу. Чего тебе бригада и доказала.
Если я внешне замухрышист, то Паша внешне плюгав. Вот пусти его в городе рядком с молодым парнем. Есть не ребята, а орлы: высоки, плечисты, в модной коже, с усиками, походка хозяйская, взгляд, нахрапистый… Моего Пашу никто бы и не приметил - на этого бы орла все глядели. А копни того и другого? У Паши и биография есть, и совесть, и мысли выстраданные. А у орла-то за душой легко, как в баньке, - заработки на уме, штаны джинсовые да хоккей. Тут природа дала маху; поменять бы их внешностями, поскольку все должно соответствовать одно другому.
- А у меня, Паша, еще одна тревога есть…
- Ну?
- Ушел я от Марии.
- Куда ушел?
- К тебе.
- Пошучиваешь?
- Нет, с подлинным верно.
- Ага, ты направо, она налево, а детей в форточку?
- Дети-то, Паша, в форточку не пролезут: взрослые, отделенные.
- Давай вкусим, а уж опосля я выскажусь вслух.