- Прошу вас, проходите, Елена Петровна, - говорил он, словно не слыша ее слов, и, держа свою руку так, будто собрался подхватить Елену под локоть, стал бочком подниматься по ступенькам, весь извиваясь и жадно заглядывая ей в лицо.
- Не споткнитесь, - предупредила она, еле слышно смеясь. А в кабинете спросила: - Зачем я вам так спешно понадобилась?
- Ваша сестра очень больна. Я хочу с вами посоветоваться. Иван Евдокимович около нее тоже заболел: забросил работу… и мы сироты. Что нам делать?
- Я думала, вы меня вызываете именно для того, чтобы сказать, что делать, - ответила она, не садясь в кресло. - Мне кажется, надо вызвать ее сына, студента. Он под Саратовом, на практике.
- Это кто? Кузен ваш?
- Послушайте, - наконец уже с досадой вырвалось у Елены. - У нас в стране "кузен" вообще звучит странно, а здесь, в глухих степях, и просто дико. Тем более, что кузен - двоюродный брат, а тут - мой племянник… Ну, я еду к Анне.
- Вас проводить?
- Зачем же рабочее время тратить? - И Елена вышла из кабинета.
Шофер, присутствовавший при этом разговоре, наклонил голову и шепнул Шпагову:
- Что? Зубки как? Пообломал?
"Молчать!" - хотел было крикнуть Шпагов, но не крикнул: слишком много знал шофер о его похождениях. Поэтому, зло посмотрев тому в глаза, он сквозь зубы процедил:
- Отвези!
А когда шофер вышел, Шпагов прильнул к окну и, глядя на то, как Елена занесла ногу, как уселась в машине рядом с шофером, вздохнул и выругал себя:
- Дурак! К чему это ты ручку-то полез целовать? Кузена-то к чему? И почему кузен? Ой, дурак, дурак! И зачем спросил: "Проводить?" Надо было просто сесть рядом в машину и, глядишь, сейчас прикасался бы к прекрасной степнячке.
Не отрывая взгляда от окна, он долго еще что-то шептал, хотя машина уже давно скрылась из виду, накрывшись пыльным хвостом.
6
Елена вошла в домик в тот час, когда Иван Евдокимович находился в самом тяжелом состоянии. До сих пор он отстранял всякого рода порошки и микстуры, боясь, что они повредят ребенку. Но, заметив, что у Анны посинели ободки губ, перепугался и как только завидел Елену, бросился к ней, говоря упавшим голосом:
- Не знаю, что предпринять. Теряюсь. Может, в обком позвонить, чтобы прислали профессора?
Елена молча пожала академику руку, прошла в комнату, где лежала Анна, всмотрелась в лицо сестры и только тут по-настоящему встревожилась. До этого она думала, что у сестры просто снова вспыхнула малярия, но сейчас, увидев, как болезнь сокрушила Анну, взволнованно проговорила:
- Иван Евдокимович, так не годится - все медикаменты отбрасывать. Передали мне, вы до того разобидели Марию Кондратьевну, что она даже не заходит больше сюда.
Иван Евдокимович раздраженно отмахнулся.
- Позвоните Акиму Петровичу, чтобы прислал профессора… Сам-то я не могу дозвониться: в голове ералаш.
- Хорошо, позвоню, - согласилась Елена и пошла к телефонному аппарату, но как раз в эту минуту под окна подкатила грузовая машина, и из кузова выпрыгнул юноша - высокий, с длинными, словно у журавля, ногами.
- Петенька! - обрадованно проговорила Елена и на недоуменный взгляд академика ответила: - Сын Анны. Видимо, Иннокентий Савельевич, помимо нас, сообщил ему…
На пороге домика Петр стряхнул с себя пыль, снял фуражку, обеими руками пригладил волосы и, глубоко вздохнув, через другую дверь, миновав комнату, где находился академик, вошел к матери. Он долго смотрел на мать, на ее вздутый живот, ничего не понимая. Затем сел на стул, взял ее за руку и зашептал, зовя, как в детстве:
- Маманька моя!
Рука Анны дрогнула… Какая-то сила открыла глаза матери. Сначала они, затуманенные, поблуждали по потолку, по стенам; затем взор стал проясняться, как проясняется туманное утро в теплых лучах восходящего солнца.
- Петяшка, - еле слышно проговорила она и приподняла голову.
Петр обеими ладонями охватил ее пылающее лицо и, легонько опустив голову на подушку, повторил:
- Маманька моя!..
А Елена в это время уже звонила в город, бессознательно радуясь возможности еще раз переговорить с Акимом Моревым. Как-то она позвонила ему - это было в начале апреля, - чтобы сообщить: под бронею льда пало семьдесят восемь коней, больных анемией. Аким Морев тогда вместе с ней погоревал. На днях еще раз звонила, прося его приехать: "У нас степи цветут. Все пламенеет тюльпанами". Чаще звонить не имела возможности: телефон стоял на центральной усадьбе совхоза, в сорока километрах от фермы… А теперь представился случай, и Елена, волнуясь, думала:
"Он, конечно, сидит у себя в кабинете… Секретарь обкома… Для меня он не секретарь… Для меня - Аким! Мой хороший Аким! Но ведь не скажешь ему этого по телефону. А сказать хочется! Очень хочется!"
Как и всегда, Елена натолкнулась на Петина.
- Аким Петрович выехал в северные районы области. Будет через три-четыре дня, впрочем, может, и сегодня вечером.
Елена сообщила о болезни сестры и о том, что Иван Евдокимович просит прислать профессора. На что Петин ответил:
- Профессора подыщу. Позвоните погодя.
- Передайте, пожалуйста, Акиму Петровичу мой самый теплый привет.
"Что это?.. Привет, да еще теплый?" - не в силах уяснить себе отношений Елены и Акима Морева, подумал Иван Евдокимович, ожидая ответа о приезде профессора, но Елена уже входила в комнату, возбужденно поблескивая глазами, чему-то радуясь.
- Вы что же профессора-то? - спросил он.
- Слышите, очнулась: свой профессор приехал, - показывая на соседнюю комнату, где находились Анна и ее сын Петр, проговорила Елена. - Идите туда, Иван Евдокимович, - посоветовала она и ушла на кухню.
Здесь, уткнувшись разгоряченным лбом в прохладное стекло, она с надеждой подумала: "Выехал. Наконец-то. Северные районы области - это не Северный полюс. Непременно заедет ко мне… и я стану его женой. Женой!"
Иван же Евдокимович, войдя в комнату Анны, как-то сразу стушевался, увидав у постели долговязого юношу с гладко причесанными волосами.
Анна несколько секунд просветленно смотрела на академика, затем, обращаясь к сыну, взволнованно прошептала:
- Не писала тебе, Петя, думала: приедешь, увидишь и сам рассудишь. Ну, вот и суди!
Петр взглянул на академика, потом на мать. Щеки у него вспыхнули.
"Не примет: уж больно отца-то своего любил", - мелькнула у матери мысль.
А Петр медлил, глядя куда-то в сторону. Да, в нем боролось уважение к академику с любовью к отцу, что погиб на фронте под Москвой, к тому мастеру-столяру, который построил вот этот домик и так любовно разукрасил его резьбой.
- Петя, - еле слышно позвала Анна, готовая снова впасть в забытье.
Сын быстро поцеловал ее, затем шагнул к окаменевшему академику, собираясь его обнять, но постеснялся и сказал просто:
- Всегда уважал вас как ученого, Иван Евдокимович. Теперь любить буду… и не только потому, что подчиняюсь желанию матери. От сердца любить буду.
На кухне звонко, заразительно расхохоталась над чем-то Елена, и все находившиеся в комнате, не исключая Анны, невольно улыбнулись.
7
Академик, Елена и Петр сидели на кухоньке и пили чай, чутко прислушиваясь к тому, что делается в комнате Анны.
- Что с садом случилось? - спросил Петр, глядя на Елену, потому что все еще не в силах был открыто посмотреть на Ивана Евдокимовича. Хоть Петр и сказал ему: "От сердца любить буду", - но все еще никак не укладывалось у него в голове: академик и его мать-колхозница - муж и жена!
"Мама у меня - умница, никогда и никаких безрассудных шагов не делала, - думал он. - И если ей хорошо, то и мне будет хорошо. Только… по книгам Ивана Евдокимовича мы, студенты, учимся, а она? Не блажь ли это с его стороны? Не горести ли какие там, в Академии наук, загнали его сюда, в глушь? Пройдут огорчения, и его снова потянет в Москву. А с мамой что станет? Здесь она передовая женщина, а там? Да и возьмет ли он ее с собой?" Эти мысли волновали Петра, и он временами украдкой кидал взгляд на Ивана Евдокимовича, полагая, что тот этого не замечает.
Но академик все видел и понимал душевное состояние юноши.
"Многие и неожиданные чувства проснулись в нем, - думал он, тоже украдкой всматриваясь в Петра. - Ехал и ожидал встретить мать одну, а тут трое, и, конечно, у него ералаш в голове: осуждает. Хотя и сказал "одобряю", а в душе осуждение. Не из тех ли он - с ветерком в голове, вроде Крученого барина?.."
Еще до того несчастья, которое так неожиданно обрушилось на Егора Пряхина, на Анну, а стало быть, и на весь колхоз, Иван Евдокимович провел беседу с колхозниками села Разлом. Беседа была вызвана решениями весеннего Пленума Центрального Комитета партии. Академик на основе опыта отделения Академии наук горячо рекомендовал использовать полезную бактерию как в полеводстве, так и в животноводстве. Но после его доклада, как это часто бывает, разгорелись страсти.
Незадолго перед этим собранием Назаров пригласил правление колхоза "Гигант" к себе в райисполкомовский кабинет и тут, при обсуждении "хозяйственных мероприятий колхоза в связи с решением Пленума Центрального Комитета партии", подначил Мороженого быка, и тот обрушился на руководство колхоза за нарушение травопольной системы. Говорил он довольно путано, но зато угрожающе и весомо постукивал кулаком по столу.
Иннокентий Жук тогда промолчал, зная, что колхозный Пленум" лишил райисполком права вмешиваться во внутренние дела колхоза. Он только еле слышно, но зло произнес:
- Пустобрех!
В кабинете все притихли, даже всегда находчивый Назаров, и тот растерялся, а напыщенно-гневное лицо Мороженого быка из красного превратилось в иссиня-серое.
- То есть как это… да… это? - растерявшись и ища поддержки у присутствующих, проговорил он.
- Да это же он в минé… в минé кинул! - почему-то произнося "в минé", прокричал Вяльцев. - И впрямь, пустобрех я: как начну, как начну, так и взовьюсь в небеса, только пятки сверкают.
Все поняли хитрый ход Вяльцева, но придраться не смогли. Иннокентий Жук тоже сообразил, что Мороженого быка "выпустил" Назаров, и теперь на собрании тоже сам "выпустил" Вяльцева.
- Мы этой самой системой травопольной, - горячо говорил Вяльцев, - вроде румяна на губы девки наводим. Ну, а если девка урод, горбунья, допустим? Тогда к чему румяна?
На Вяльцева напали. Сначала Назаров в пылу горячности назвал его "верхоглядом", затем выступили работники райисполкома и принялись доказывать Вяльцеву, что он "отводит колхоз от генеральной линии".
После всего этого выступил академик и популярно изложил теорию Вильямса о травопольной системе. Но под конец с грустью заявил:
- Только вы нам на слово не верьте. Проверьте нашу "генеральную линию" на практике.
Колхозники задумчиво молчали, а паренек с завитушками на голове, сидящий в первом ряду, бросил реплику:
- Мы вам верим: вы для нас авторитет!
Иван Евдокимович вздрогнул, посмотрел на паренька и зло произнес:
- В данных случаях авторитетам верят только дураки. - Он спохватился было, но слово уже вылетело. - Извините, конечно…
После собрания академик спросил Иннокентия Жука, кто тот паренек, что бросил реплику. Председатель колхоза шепотом ответил:
- Ешков, по прозвищу Крученый барин. Стихоплет. Псевдоним у него - Уроков. Он теперь вам задаст.
Сейчас, вспомнив Крученого барина, особенно его отвратительные, злобные стишки о гибели отары овец и сада Аннушки, Иван Евдокимович покраснел и обругал себя за то, что сравнил Петра с этим стихоплетом.
"Чепуха! Ничего общего! Хотя, видимо, и он тоже обо всем судит с наскоку. Но почему с наскоку? Может, просто ему не по душе наш союз?"
И, снова потеплев, академик обратился к Петру:
- Что случилось с садом? - переспросил он. - Мороз, вернее, лед все сучья пооторвал. Порушил.
- Такое бывает и во время обильного мокрого снега: навалится всей тяжестью на сучья и выдирает их с мясом, - живо подхватил Петр, краснея.
- Вот-вот, именно с мясом, - согласился Иван Евдокимович.
- А мороз на корневую систему не подействовал? - спросил Петр, открыто глядя в глаза академика, и опять вспыхнул: на равных началах говорит с таким известным ученым, как академик Бахарев!
- Не думаю. Мороз был, насколько помню, от пятнадцати до двадцати градусов. Так ведь? - И Иван Евдокимович повернулся к Елене.
- Не больше, - не сразу ответила она, думая о своем: "Аким сейчас там - в северных районах. Закончит дела - и ко мне. Милый мой! Хороший мой".
- Лечить надо… сад, - задумчиво произнес Петр, на его лбу появилась морщинка, наивная и смешная; сейчас Петр напоминал ребенка, который только-только начинает ходить и растерянно улыбается. - Так я… Можно мне туда сбегать? - по-мальчишески произнес он и, встав из-за стола, поправил поясок на украинской рубашке.
- Далеконько: километров двенадцать, - уже любуясь Петром, проговорил Иван Евдокимович.
- А я прямиком. Всего километров шесть.
- Беги. - Ивану Евдокимовичу в эту минуту хотелось добавить "сынок", но слово "сынок" не получилось: снова охватили его сомнения.
"Улыбается, а на душе у него, наверное, хмурь!" - глядя вслед удаляющемуся Петру, подумал он.
8
Как только Петр отправился в сад, в комнату вошел Иннокентий Жук.
- Лекарство мы придумали, - заговорил он, выпячивая сильную грудь. И пояснил в ответ на недоуменный взгляд присутствующих: - Для Егора Васильевича Пряхина. Народное лекарство. Идемте, поглядите, да и сами, может, что придумаете для Анны Петровны. Негоже, товарищ академик, по нынешним временам болеть передовым людям колхоза. Глядя на них, и колхозники душой исходят.
Оставив Елену при Анне, Иван Евдокимович направился с Иннокентием Жуком к Пряхину.
Егор все еще лежал в постели, хотя его физические силы уже покорили душевный недуг. Одного он все еще не мог: смотреть людям в глаза - и потому сказал Клане:
- Никого не пускай: спит, мол, и спит, - и разговаривал только с сыновьями, рассказывал им небылицы о каких-то удавах с огненными глазами, будто виденных им самим на Черных землях, о конях с пламенными гривами. "Гривы горят, кони мчатся, и в степи вроде солнце сияет". Рассказывал об озерах, в которых водятся жареные рыбы. Беседуя с сыновьями, он ощупывал на их руках мускулы, которыми они хвастались перед отцом, особенно Степан.
- Кырпыч, - вместо "кирпич" говорил тот, надувая при этом не мускулы на руке, чего делать не умел, а живот, и тогда второй сын, Егорик, кричал, показывая на живот братишки:
- Ба-ра-бан!
Малый хватал что попадало под руку и гневно запускал в Егорика, грозя:
- Накостыляю!
Егор Пряхин рассказывал ребятам небылицы, смотрел на их возню, прислушивался к их спору, а порою и сам вступал с ними в спор, особенно со старшим сыном, Васей, которому взбрело в голову стать шахтером, а не чабаном.
- Что такое шахтер? - возражал отец. - Копается вроде суслика где-то там под землей. А чабан? Хозяин степей - вот кто такой чабан!
- Уголь - голова всему, папа, на угле паровозы бегают, электричество горит, шерсть перерабатывается, чугун-сталь плавится. Убери уголь - затухнет все.
- Ого! А ты шерсть убери - нагишом ходить будешь! Вот у меня каждая овечка по шести килограммов в год шерсти дает. Это, почитай, четыре костюма в год. А со всей отары восемь тысяч костюмов. Целый город могу одеть! - И тут отец скисал: овцы-то у него все полегли, там, в лимане. И он снова надолго смолкал, горестно думая о том, как будет теперь жить. Отару ему, конечно, не дадут, а он любит степи, вся его жизнь в них, вся радость…
"Ну, сторожем… на коровник. Эх, докатился ты. Егор!.. - И подсчитывал: - Семь тысяч деньгами на сберкнижке - раз. Сорок восемь пудов хлеба - два. Мало, мало: ртов-то сколько у меня!"
В такую минуту и вошли к нему Иннокентий Жук и Иван Евдокимович. При виде их Егор Пряхин отвернулся к стене, глухо выдавил:
- Явились хребтюк доламывать?
- Народ не дает, - твердо произнес Иннокентий Жук и, шагнув к окну, напряженно посмотрел на улицу, почему-то недовольно прикрикнув: - И чего там мусолются?
И в этот миг со всех сторон на улицу, точно по команде, посыпались сизо-золотистые шарики - овцы тонкорунной породы. Они выкатывались группами в тридцать, пятьдесят голов и перед домом Егора Пряхина смешивались, громко блеяли, подпрыгивали. Вскоре площадка была запружена тесно сбившимися овцами. Появился шест, а на нем полотнище с крупно выведенными словами:
"Отара знатного чабана Егора Васильевича Пряхина".
Егор как был в нижнем белье, так и сполз с кровати. Припав к окну, он долго смотрел на овец и наконец, повернувшись к Клане, тихо вымолвил:
- Ноги не те… У моих и на ногах шерсть росла. Однако это легче - шерсть на ногах вырастить.