"Хоть бы заплакать! Говорят, плач - разрядка. - Но слез не было, и порою у него в глазах чернело от душевной боли. - Вот, еще ослепну!" - Он с силой встряхивался и снова смотрел на разметавшуюся на постели Анну.
Даже теперь, в эти дни, Анна была красива: от ее сильного тела, вот от этих высвободившихся из-под одеяла рук, мускулистых и в то же время женственных, от ее лица, пылающего румянцем, от загорелого высокого лба, от густых каштановых волос - от всего веяло красотой. Временами она сбрасывала с себя одеяло, будто оно давило, и тогда обнажались ее ноги, тоже мускулистые и в то же время женственные, а на животе, прикрытом ночной рубашкой, появлялись выпуклости, - то тут, то там: внутри матери развивался плод.
- Он живет, значит, живет и мать! - шептал Иван Евдокимович.
И любил он теперь Анну еще сильнее, нежели в первые дни встречи. Тогда у него вспыхнула непреоборимая тяга к ней, ныне к этой тяге присоединились еще и отцовская нежность, бережливость, ласка, а главное, они во всем были вместе: во взглядах, в устремлениях, в работе. То, что делал Иван Евдокимович, было родным, близким и для Анны, а то, что делала Анна, глубоко интересовало Ивана Евдокимовича. И все это теперь могло рухнуть, как рухнул сад, сваливший Анну.
Сегодня, сидя у постели больной и думая так, Иван Евдокимович и не заметил, как в комнату вошла Мария Кондратьевна.
- Давали вы ей порошки, те, что я утром принесла? - спросила она.
Он машинально ответил:
- Да. Да. А как же!
- И микстуру?
- Да. Да. А как же!
Она подошла к окну, приподняла простыню и ахнула:
- Все не тронуто! Вы это что же?
- Ему может повредить, - ответил он, умоляюще глядя на врача.
Мария Кондратьевна внимательно посмотрела на академика, думая: "Не тронулся ли?" - и произнесла:
- Вы хотите сказать: "ей"?
- Нет. Ему. - И Иван Евдокимович кивком головы указал на живот Анны.
- Ребенку? А вы ее-то жалеете? Ведь без нее и ребенку не быть. Нет, я лечить больше не буду. По нескольку раз в день таскаюсь сюда, а он простыней все прикрыл! - И Марья Кондратьевна в гневе покинула домик.
- Самой нужно в санаторий! - крикнул ей вслед Иван Евдокимович и на простыню положил еще подушку.
4
Иван Евдокимович не из тех, кто при первой же, даже значительной беде впадает в уныние, растерянность. Нет, он не такой: горести, невзгоды и беды только взвинчивали его, заставляли много и с еще большей энергией работать. Даже смерть первой жены, с которой он прожил около тридцати лет, даже то, что сын стал алкоголиком, даже критика, с которой порою обрушивались на него в печати, - ничто не могло оторвать Ивана Евдокимовича от дел.
А дел здесь, в полупустыне, оказалось куда больше, нежели там, в Москве. Неподалеку от озера Аршань-Зельмень, где расположилось отделение Академии наук, заложен лесопитомник. Замечательный! И это в то время, когда "ура-лесоводы" с лесопосадкой в степях прогорели: вместо дуба у них растет трын-трава.
- На ура хотели взять, вот и лопнули! - горестно смеясь, говорил академик. - А вы вот что, - настойчиво советовал он работникам отделения Академии наук. - Опыты в лабораториях ведете - это полезно… Но окунитесь и в жизнь. В совхозе имени Чапаева мастера без нас с вами вывели новую породу коров - устойчивую, молочную и в то же время мясную. Там две женщины творят огромное дело - Марьям, дочь чабана, и Наталья Михайловна Коврова. Поезжайте-ка к ним. Присмотритесь и, если понадобится, своими знаниями помогите им, а одновременно и сами поучитесь у них. Егор Васильевич Пряхин самостийно вывел породу овец, дающих изобилие шерсти. Академию он не кончал. Поучитесь у него. Анна Петровна Арбузина вырастила сад. Займитесь ее садом - ума от народной мудрости наберитесь. Учитесь, учитесь у народа!
И академик развернул такую деятельность, что некоторые сотрудники в полушутку говорили:
- Пена с нас пошла.
Но вот отара Егора Пряхина погибла под броней льда, и одновременно эта же самая броня порушила Аннушкин сад, и оба они слегли… И академик сник, стал чрезмерно раздражителен. Может быть, потому, что беда настигла его на рубеже, за которым все уже катится под горку: ныне пятьдесят, потом стукнет шестьдесят и… готовь саван. Может быть, это, а может, другое. Одно он ясно чувствовал и понимал: никогда еще так полно никого не любил, как любит Анну.
"Все светилось по-другому: живешь, работаешь, и все хочется быть перед ней лучше, чтобы она радовалась, глядя на мои труды, на мои поступки, чтобы гордилась мною, - думает он, неотрывно всматриваясь в раскрасневшееся лицо жены, следя за ее дыханием. - И все это может… может…"
И академик, не в силах назвать то, что может случиться, поднялся со стула и стал расхаживать по комнате, мягко ступая. Затем приблизился к рабочему столу Анны, выдвинул ящик и достал толстую в черном переплете тетрадь. Этого он никогда не делал, но теперь ему нестерпимо захотелось хотя бы так побеседовать с женой.
Раскрыв тетрадь, он прочитал первую страницу, исписанную рукой Анны. Прочитал и вторую… и так с десяток страниц. Записи были еще робкие, довольно туманные, иногда в виде вопросов.
"Иван Евдокимович сегодня сказал мне, что имеется уже около тридцати тысяч видов пшеницы. А что такое вид? Сорт? Тридцать тысяч?"
В другом месте она записала:
"Ванюша у меня хороший: не сердится, если я его даже о какой-нибудь глупости спрашиваю".
Иван Евдокимович приложил развернутую тетрадь к груди и, глядя на Анну, прошептал:
- Спасибо, Аннушка!
Дальше запись шла уже более серьезная:
"Живем, работаем, садим сад, сеем зерно, и кажется нам, просто сеем и сеем, садим и садим. А оказывается, как сегодня рассказал мне Иван Евдокимович, во всем есть свои законы. Нарушь этот закон - и провал. Закон природы - сила великая. Познаешь эти законы, и сам станешь силой".
- Правильно, Аннушка!.. Правильно, Анна Петровна! - вслух проговорил Иван Евдокимович, читая эти строки.
Но в конце тетради пошло другое:
"Погиб сад, и мне вроде отрубили голову: черно свет глянул на меня…"
И опять сердце у Ивана Евдокимовича заныло. Он спрятал тетрадь в стол, подошел к Анне, положил руку на ее горячий лоб и прошептал:
- Что нам делать, Аннушка? Что делать? Ума не приложу! Груб я стал: Марии Кондратьевне нагрубил, Назарову…
Вчера Назаров, председатель Разломовского райисполкома, чтобы отвлечь Ивана Евдокимовича от горестей, да и похвастаться тем, как эти годы он, агроном Назаров, верный его ученик, "внедрял в колхозах района травопольную систему земледелия", преодолевая консервативное упрямство местных полеводов и председателей колхозов, особенно Иннокентия Жука, уговорил академика проехаться с ним.
Он не повез его по владениям колхоза "Гигант", с насмешкой заявив:
- В "Гиганте" смотреть нечего: ни системы, ни порядка там… Иннокентий-то Савельевич совсем от рук отбился, особенно после того, как о нем лестное слово сказал секретарь Центрального Комитета партии. Окончательно порушил гармоническую травопольную систему, и воцарилась полная неразбериха. Клевер из посевного клина выкинул, чередование - побоку, на поля стал возить торф, суперфосфат, сеет яровую да озимую пшеницу, а овсы, просо, подсолнух - все к едреной тетере. Дует себе по низинам и лиманам, - говорил Назаров, подражая "разломовскому" простонародному языку. Он знал, что этот язык очень нравится академику, и не замечал, как тот все время морщится, слыша его "к едреной тетере".
Назаров, как все упрямые люди, явно сгущал краски, нагоняя тень на Иннокентия Жука, который вместо клевера, овса и проса ввел обширный клин кукурузы, и она в первый же год дала колхозу обильный урожай початков и замечательный корм для скота. Назаров знал, что наперекор его желанию у Иннокентия Жука "на нынешний день все превосходно", и именно поэтому повез академика на поля соседних колхозов. Но, как ни крутился, все равно не миновал окрайки ярового поля колхоза "Гигант". Пшеница тут была густая, чернеющая в своей зелени и явно сильная. Академик обратил на нее внимание, но Назаров, желая унизить Иннокентия Жука, сказал:
- Суперфосфат сделал свое преступное дело. Анархизм в психике Иннокентия Савельевича укрепится теперь бесповоротно.
- Умный, - задумчиво, с какой-то затаенной скорбью сказал академик.
- Кто? - спросил Назаров, в душе уверенный, что похвала академика относится к нему, агроному Назарову.
- Иннокентий Савельевич, - все так же задумчиво вымолвил Иван Евдокимович.
"Семейная беда, видно, пошатнула академика", - решил Назаров и повез его в колхоз "Рассвет".
Здесь озимые вышли из-под снега хорошими, обещающими урожай: выпали майские обильные дожди, и влаги в земле накопилось много, потому пшеница стелилась на огромной площади, как зеленоватый бархат. Она уже раскинулась, покрыла землю сплошь и вот-вот пойдет в трубку, а там даст зерно. Яровые тоже выглядели неплохо. Но посевы клевера напоминали остриженную голову в лишаях: куда ни глянь, сизоватые пятна. Да и сам клевер выглядел весьма убого.
- Зачем вы его вводите? - неожиданно для Назарова спросил Иван Евдокимович. - Укос он вам дает нищенский…
Назаров, худенький, особенно без пиджака, в голубой рубашке, забежал наперед Ивану Евдокимовичу и, удивленно глядя на него, проговорил:
- А как же, Иван Евдокимович? Без клевера нарушим травопольную систему.
- Вы ее уже нарушили. Клевер, как вам известно, должен подготовить соответствующую питательную среду для зерновых и дать обильный укос. Так ведь? А ваш клевер сам подох и почву, я уверен, изгадил. Да и зачем вам заниматься клевером? Вы житняк не убираете. Едешь на машине десять, двадцать километров, степь ровная, как стол… и стоит нескошенный, пересохший житняк ростом в пояс человека. Сотни тысяч гектаров пропадают. Дескать, житняк что? Дикая трава. Но житняк по питательности почти не уступает клеверу и люцерне. Дикая трава! Ай, позор какой, дикую траву не убираем, а клевер сеем!
Назаров снова заглянул в глаза академику, более уверенно подумав: "Умом пошатнулся: агрономическую науку побоку", - и робко заговорил:
- Но, Иван Евдокимович… ведь вы сами учили нас… а теперь - к прадедам, значит, возвращайся?
- И возвращайся, раз жизнь диктует! - резко ответил академик. - Для внедрения травопольной системы здесь должны быть сначала созданы все условия: лесопосадки и в первую очередь вода. А пока?.. Пока используй все возможности, чтобы хлеб был на столе у государства и на столе у колхозника. А у вас? Красивая система - и крохи на столе. Или вон - бугры распахали! - говорил он, показывая на распаханные в поле бугры, которые так выдуло ветрами, что склоны их оголились вплоть до белесоватого песка.
В это время в ряде мест поднялись черно-рыжие вихревые столбы пыли, похожие на морские смерчи, и побежали по степи, все ввинчиваясь и ввинчиваясь в яркое голубое небо.
- Вот результат вашей науки: бугры распахали, возвышенности распахали! - кивая на вихревые штопоры, уже гневно проговорил Иван Евдокимович.
Назаров, ожидавший похвал от академика, еще больше растерялся и пробормотал:
- Ну, а озимые, яровые?
- Матушка-природа в этом году помогла вам. Но она такая: ныне поможет, а на следующий год пристукнет. Эх вы, победители природы! На травопольную систему надеетесь, как в былые времена верующие на боженьку!
- Но ведь Вильямс… - заикнулся было Назаров.
- Что Вильямс? Он посмотрел бы на ваши поля и сказал: "Глупо! Я такой глупости никого не обучал".
- Что ж… создавали, создавали, а теперь порушить? - обидчиво проговорил Назаров.
- Рушить нечего. Все уже порушено. Я от Иннокентия Савельевича Жука узнал: за десять лет здесь только один раз собрали приличный урожай зерновых. Значит, не зря он порушил у себя вашу "гармонию": умный! А вы в газете кричите: "Корова проголосовала за травопольную систему земледелия". Черта с два она будет голосовать за такой клевер! Отвернется от него, как от заразы. Присмотритесь к нашим посевам. Они у нас в низинах, лиманах… и урожай соберем куда лучше вашего. А вас надо за ушко да на солнышко: "Посмотрите, мол, вот так балаболка!" - Иван Евдокимович приподнял руку, сложив большой и указательный пальцы так, словно приподнял за ухо Назарова, затем круто повернулся к машине и вплоть до дома молчал, иногда лишь сокрушенно вздыхая.
А сейчас академик думал:
"Зачем нагрубил Назарову? Ведь сложное это дело - освоение земель в полупустыне".
По существу-то и у самого Ивана Евдокимовича тоже рушились годами сложившиеся убеждения: их расшатала суровая практика. Пока он жил в Москве и яростно спорил со своими теоретическими противниками, его собственные умозаключения казались ему очень логичными, даже красивыми. В уме рисовалась травопольная система: введен клин трав, созданы водоемы, овраги и неудобные земли засажены лесом. Совершается логический круговорот. Но вот академик обосновался в полупустыне и увидел, что все красивое, так стройно разработанное в статьях и докладах, не так-то просто применить на практике. Но согласиться с этим - значило склонить повинную голову перед своими противниками, а противники-то все молодые, пришедшие в агрономию от земли.
5
Простившись с академиком, рассвирепевший Назаров не вошел, а прямо-таки влетел в кабинет секретаря райкома, как влетает на стадион запоздавший яростный болельщик: потный, глаза навыкате, растрепан.
- Слушай… секретарь! - закричал он еще с порога и, посмотрев вокруг, спросил: - У тебя никого нет?
- Видишь, кроме тебя, никого, - как всегда, уравновешенно произнес Лагутин. Подергивая левой густой бровью и поводя желваками на выпуклых скулах, он внимательно всматривался в суетливого Назарова.
- Академик, по-моему, того… - И Назаров постучал себя по лбу пальцем.
- В чем же ты это усмотрел, товарищ психиатр? - насмешливо спросил Лагутин.
- Только что мы были в поле. Клевер долой! Зерновые долой! Науку долой! И бери в пример кавардак нашего любезного Иннокентия Жука!
Назаров и Лагутин оба были агрономы, только Назаров - полевод, а Лагутин - животновод; поэтому как-то само собой получилось, что Назаров взял шефство над полеводами, а Лагутин - над животноводами, главным образом над чабанами. И сейчас, сидя за столом, секретарь райкома думал, как поднять на ноги Егора Пряхина. Отвлеченный от дум стремительным натиском Назарова, он откинулся на спинку стула, запрокидывая лицо с монгольскими скулами и чуть раскосыми черными глазами.
- Понимаешь, неладное творится с академиком. Тут у него! - И Назаров снова постучал пальцем себя по лбу.
- А может, это у тебя тут? - стуча по своему лбу карандашом, проговорил Лагутин.
- Ну, ты это брось! Мы же все перенимаем от Нижнедонского района. Там за двадцать лет поля вон какие стали: земля изменилась, климат изменился. Астафьев, он знает, как управлять землей. Вот секретарь так секретарь: не чета некоторым. На днях мне сказал: "Мы перестали кланяться земле и просить ее: "Матушка, уроди". Заставили землю служить нам и диктуем ей: "Давай зерно, давай мясо, давай овощи, фрукты".
- Астафьев водоемы имеет, милый мой! У Астафьева лесопосадки великолепные, милый мой! А у тебя? Степи. А в них девятиполье… Прислушайся, может, академик-то прав.
- Эх, ты!.. Ты! - гневно прокричал Назаров, видимо, намереваясь отпустить острое словцо, но перед ним сидел секретарь райкома. - Тебе бы только степи: овечек пасти. А недавно на Пленуме ЦК сказано: зерно государству нужно.
- И о другом сказано: мясо нужно, шерсть. А ты вместо зерна "логическую систему" государству преподносишь. Жук-то все-таки прав: изгнал эту выдумку с полей.
- Знаешь что? Я тебя по-товарищески предупреждаю: доиграешься ты со своим Жуком.
- Если уж доиграюсь, то грех буду делить пополам с секретарем Центрального Комитета партии: тот хвалит Жука.
Разгоряченный Назаров, безнадежно махнув рукой, выбежал из кабинета Лагутина. Из райисполкома он позвонил в отделение Академии наук - Шпагову, помощнику Ивана Евдокимовича, и рассказал ему обо всем, что сегодня произошло в поле:
- Постарайтесь же, наконец, оторвать академика от Аннушки. Не то такое натворит, что потом всем нам не расхлебать. Вишь ты, Вильямса не признает!
И в дело вмешался Шпагов, или Обтекаемый, как его и здесь все уже звали.
Бывают иногда у академиков помощники, которые как тень следуют за своими патронами. Шпагов другого склада: предприимчивый, хозяйственный, в его руках все крутится, вертится. Зная характер Ивана Евдокимовича, он умел подойти к нему. Недаром Шпагов хвастался друзьям: "Я к академику в любую минуту ключи подберу". И подбирал. Но за последнее время тот "отбился от рук".
Шпагов, несмотря на свои тридцать лет, был все еще холост, и тянули его к себе женщины "изящные", чего он желал и своему академику. А Иван Евдокимович избрал совсем не "изящную" Анну Арбузину. Шпагов, пустив в ход всю свою изобретательность, попытался было расстроить этот брак, открыто называя его пошлым. Но академик знал образ жизни Шпагова, знал и то, что подобные ему пошляки, дабы прикрыть собственное душевное гнильцо, все, что они не приемлют, всегда пытаются осквернить, опошлить, и поэтому, когда Шпагов попробовал иронически пошутить по адресу Аннушки, академик грубо оборвал его:
- Гляди у себя под носом!..
- Ах, ах! - после разговора с Назаровым воскликнул Шпагов, подражая Ивану Евдокимовичу: тот, находясь в глубокой задумчивости, всегда произносил: "Ах, ах!" - Дурень я! Не смог вовремя переубедить старика. Вот теперь и крутись: Арбузина с садочком провалилась, а академик нас проваливает. - Рассуждая так, он вызвал шофера и сказал: - В Степном совхозе работает сестра Анны… ну, этой… хозяйки нашего… Елена, - и он брезгливо покривил губы. - Слетай за ней и привези сюда… Ах, ах! - поахал он еще, уверенный, что Елена такая же, как и Анна, - "в телогрейке, на босу ногу", - и взялся за хозяйственные дела: ему было поручено закончить строительство городка отделения Академии наук.
Когда машина вернулась с фермы и остановилась у парадного, Шпагов, глянув в окно, снова брезгливо скривил губы, ожидая, что сейчас откроется дверка и на землю ступит "простоволосая" сестра Анны Арбузиной.
- Наверное, напудрилась. Любят пудриться: набелятся, словно печка, - проговорил он, нехотя поднимаясь из-за стола. И сразу вздыбился, как кот, увидавший мышь. Из машины вышла женщина в цветистом платье, в туфельках, очень стройная, с глазами до того синими, что они напоминали небесную лазурь.
- Ох, ты! - произнес Шпагов и стремительно кинулся, чтобы встретить ее на ступеньках крыльца. И отсюда услышал, как Елена, повернувшись к шоферу, произнесла:
- Спасибо. Ну, а где ваш Обтекаемый?
- Да вон, на крыльце, - ответил шофер, выбираясь из машины.
"Ой, Васька! Уже проболтался", - пронеслось в голове Шпагова. Но, не подавая вида, стуча по ступенькам каблуками модных ботинок, он ринулся к Елене.
- Елена Петровна! Прошу! - хотел было поцеловать ее руку.
- Не принято это у нас. - Елена отвела руку.