Наконец старик поднялся, а девушка осталась сидеть.
Я подошел к ней и попросил:
- Дайте мне, пожалуйста, ваш адрес. Она довольно робко посмотрела на меня. Я подождал несколько секунд и сказал:
- Будем считать, что мы обошлись без бюрократического вопроса "зачем"?
Она снова подняла глаза и тихо проговорила:
- Улица Черняка, дом шестнадцать, квартира два. Я поблагодарил, попрощался и пошел к выходу из парка.
Назавтра я ее не встретил и был этому даже рад. Я не хотел встречать ее ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Когда–нибудь потом. Важно, что встречу…
А Юрке стали колоть шведское лекарство. Сашку я старался не отвлекать и не знал толком, помогает ли препарат. Но настроение у Юрки стало получше.
Я по–прежнему проводил в больнице почти все свободное время. И это вовсе не было горестным и тяжким долгом. Я лишний раз убедился в том, в чем убеждался и раньше: люди живут везде. И на отгоне, где кругом степь, и на зимовке, где кругом снег, и даже в лагере, где вокруг на годы колючая проволока.
Жили и здесь, в больнице. Все - даже безнадежные. Некоторые знали, что их привезли в больницу умирать. Но человек не может умирать шестьдесят дней. И люди жили свои пятьдесят девять суток, как жили бы пятьдесят девять лет, постепенно приспосабливались к боли, к уколам, к слабости, переходящей в беспомощность, и смеялись, пожалуй, лишь немногим реже, чем смеются на воле, за обшарпанной больничной оградой. Это был не подвиг, а быт. А когда–нибудь подобное предстоит каждому, потому что приспособиться к старости не легче, чем к болезни…
Люди медленно, со вкусом перечитывали Блока, с интересом и участием расспрашивали о жизни молоденьких санитарок, морщили лбы над шахматами, рубились в шашки, в поддавки, проигрывали в домино свои последние дни, азартно слушали футбольные репортажи и торопливо листали "Сержанта милиции" - иногда уходили в последнее беспамятство, не дочитав десяток страниц…
И сам я незаметно втянулся в этот своеобразный мир, принял его законы и изо всех сил резался с Юркой в шахматы, потому что и за месяц до конца ему был нужен честный партнер.
Все это немного походило на последний день в южном доме отдыха, когда человек знает, что день последний, что завтра уже не будет этого моря, пляжа, сверкающей жары, виноградных навалов на базарчике и девушек, бегущих к воде… Но и в последний день не возьмешь всего солнца и не съешь всего винограда. Постепенно человек смиряется, он живет этот день, как жил прежде, и даже садится за пульку, конца которой нет.
Как–то Ира сказала, что хочет со мной поговорить. Мы вышли в парк и сели на лавочку.
- Гош, ты понимаешь, - сказала она, - тут такая история…
Вид у нее был заговорщицкий и чуть–чуть смущенный, как у десятиклассницы, приглашающей на вечеринку. Впрочем, оказалось, что речь и идет о чем–то вроде.
- Тут у одной девочки день рождения, - сказала Ира. - И общем, мы решили собраться… Ты ее знаешь- Нина из третьей палаты.
Нина? Я неуверенно пожал плечами. Я разговаривал тут с разными девушками. Но попробуй запомнить их в больнице, где все на один халат…
- Худенькая такая, у нее очень красивые волосы.
Я не мог вспомнить, и Ира махнула рукой:
- Ладно, не в этом дело, я тебе ее потом покажу… Значит, мы решили собраться, и она хочет, чтобы пришел ты.
Я недоуменно спросил:
- А где собраться–то?
Ира ответила, понизив голос:
- Тут на третьем этаже есть свободный кабинет. Мы уже договорились с Сашей.
- А кто будет? - спросил я, будто речь шла о рядовой субботней вечеринке.
И, будто речь шла о рядовой субботней вечеринке, она стала перечислять, загибая пальцы:
- Ты, Нина, мы с Юрой, Нинина соседка с мужем и Саша со своей девочкой. Восемь человек.
- И Сашка согласился? - спросил я.
- Ну да. Только просил, чтобы по–тихому.
Все–таки Сашка человек!..
Потом мы обсудили техническую сторону дела.
- Юре нужно принести костюм, а девочкам платья, - сказала Ира.
Я удивился:
- Зачем, какая разница?
- Ну что ты, - возразила она, - это же день рождения.
- Ну и что?
Она снисходительно улыбнулась:
- Да ну что ты, Гоша! Знаешь, как девочкам хочется одеться!
Я тупо спросил:
- А как мы протащим внутрь эту уйму тряпок?
- Я принесу в сумке.
- Все сразу?
Она снова улыбнулась моей наивности:
- Конечно нет. Ты с вещами будешь стоять внизу, а и пройду два или три раза. Нам лишь бы внутрь пронести. А погладить можно уже там.
Я испугался:
- И утюг, что ли, потащим?
Ира засмеялась:
- Неужели ты думаешь, что в больнице нет утюга?
Я вдруг вспомнил самое главное:
- Стой! А пить–то им можно?
- Саша говорит - немножко можно. Сухое или кагор.
Я понял, что ничего другого мне не остается, и решился:
- Ладно, притащим. Ты только прикинь, сколько чего надо - колбасы всякой и прочего. А в субботу пойдем вместе и купим.
Она деловито сказала:
- Я думаю, колбаса не понадобится. Вот смотри: я сделаю салат, утку и спеку пирог. Купим еще яблок и сыру. И конфет…
Это было уже свыше моих сил. Я представил себе, как мы с Ирой, перемазанные утиным жиром, обсыпанные крошками, мчимся вверх по больничным лестницам, и мужество покинуло меня.
- Утка–то зачем? - робко спросил я.
Ира уверенно возразила:
- Ну что ты! Знаешь, как вкусно!
Больше мне сказать было нечего…
В субботу часов в пять Ира пришла ко мне. По очертаниям сумки я понял, что утка уже там и пирог, видимо, там - где же ему еще быть? Потом вспомнил про салат. Неужели и он там?
Мы с Ирой часок потолкались по магазинам, купили все, что надо, и вернулись ко мне.
Дома мы взяли старый чемодан и положили туда мои серые брюки (Юрка надевал их однажды, и они на нем имели вид) и мохнатый болгарский свитер, который имел вид на ком угодно.
Мы осторожно положили в чемодан два мягких и нежных свертка - даже на ощупь ясно было, что их содержимое не для мужчин.
Вынув из сумки, мы положили в чемодан пирог - он неподвижно, как в лубках, покоился между двух картонок, а снаружи все это было завернуто в полиэтилен. Мы положили в чемодан две длинных бутылки венгерского сухого, бутылку кагора и еще одну пузатую бомбочку, которую я никогда раньше не встречал, а Ира тем более. Мы не спрашивали про это вино продавщицу, чтобы не заставлять ее врать, и не вчитывались в наклейку - на дне рождения должен же быть сюрприз! В такси мы переглядывались, как шпионы одной иностранной державы, сумка с уткой подпрыгивала у Иры на коленях.
В больничном парке было уже темновато. Мы начали действовать. Я ждал внизу со своим чемоданом, а Ира с сумкой курсировала вверх–вниз. Вид у нее был деловой и пристойный. Все–таки они чертовски хитроумный народ - женщины, каких в Москве миллион…
Какой–то толстый человек вышел из корпуса и остановился в дверях, светя белым халатом.
Чтобы не искушать судьбу, мы решили переждать. Ира села на скамейку рядом со мной и стала рассказывать про Юрку. Это было забавно - мне рассказывали про Юрку! Но потом стало интересно - то, что знала о Юрке она, я не знал.
Толстый товарищ выяснил все, что хотел, и халат в дверях погас.
Мы С Ирой переправили наверх остатки багажа. Тряпки временно поместили в ординаторской, а утка так и остались в сумке.
Мой чемодан мы спрятали внизу, в зарослях, в неряшливых дебрях бузины - ее в парке было полным–полно.
Ужин в отделении кончился, наступило время книг, шашек и вечерних процедур.
Ира пошла искать Сашку, а я остался в ординаторской на случай возможных осложнений; если бы в столе вдруг обнаружилось сразу столько верхней одежды, решили бы, что готовится массовый побег из больницы. В этом случае мне пришлось бы много врать, и я уже готов был принять начальственный вид: обычно это действует безотказно, ибо начальство не врет, а просто имеет свои особые соображения.
Пришел Сашка и сказал, что надо обождать минут пятнадцать, пока не кончатся процедуры. Я ему сказал:
- А ты человек!
Он не понял:
- Почему?
- Вот из–за этой вечеринки.
Он ответил:
- А это хорошо и в медицинском отношении - психотерапия.
Пожалуй, у него было чувство юмора - вот только смеялся редко…
Час процедур кончился, отделение постепенно угомонилось, и мы потащили все наше хозяйство на третий этаж.
На лестнице выяснилось, что нас довольно много - какой–то малый, девушки… Сразу разглядеть их мне не удалось, потому что свет мы не зажгли из конспирации. Мы ступали осторожно, приглушенно смеясь, возбужденные темнотой и секретностью.
В этой темноте и суете я стал высматривать Нину с красивыми волосами и вдруг увидел ту девушку со светлой косой.
На какой–то момент меня охватило нелепое и радостное ощущение, что она и есть та самая Нина, хотя все было уж очень не так: и не слишком худенькая, и не двадцать два года, и не лежит ни в какой палате.
Лестничная площадка была кое–как освещена с улицы, и я быстро разглядел своих спутников.
Я узнал Нину по красивым волосам (она несла их, как пушистый шар) и по особой возбужденности именинницы. Я прикинул, кто муж и кто жена. Тогда остался единственный вариант: Сашина девочка.
Но я все–таки на что–то смутно надеялся до того момента, когда Сашка, ворочая большим ключом в неподатливой скважине, сказал мне:
- Ты, кстати, познакомься. Вот это Светлана, а это тот самый Георгий.
Мы познакомились, и я выполнил обязанность интеллигентного человека, сказав, что очень рад.
Сашка наконец открыл дверь, зажег свет, и мы все вошли.
Комната была не просторная и не тесная, обычный врачебный кабинет. Только в углу страшновато посверкивала бормашина. Зачем она здесь, я не понял, а у Сашки спрашивать не хотелось.
Мы беззвучно выдвинули стол на середину, кое–как разобрались в провизии и тряпках. Потом женщины стали переодеваться, а мы вышли в коридор.
Мне было жаль выходить, жаль не видеть, как больничные девочки торопливо скинут свои халаты и длинные сиротские рубахи, как возбужденно и радостно будут разворачивать, надевать и оглаживать на себе легкое прозрачное белье и праздничные платья…
Но закон есть закон. Я отдал дань условности, которую но уважаю, и вместе со всеми курил в коридоре, пока за белой фанерной дверию происходил удивительный процесс превращения утки в лебедя.
Впрочем, не со всеми - Сашка не курил. Он отошел чуть в сторону от дыма, и я вдруг почувствовал к нему резкую неприязнь. За то, что не курит, за то, что в институте занимался бегом для общего развития, за то, как медленно ворочал ключом в скважине и возил ладонью по стене, ища выключатель…
Эта неприязнь была настолько несправедлива, что я заставил себя подойти к Сашке и что–нибудь сказать.
Я сказал:
- Старик, а зачем здесь бормашина? Он ответил:
- Тут в прошлом году зубной работал. Кабинет закрыли, а машина пока стоит. В принципе больница должна иметь зубного врача.
Я согласился:
- Иметь лучше, чем не иметь.
Я сказал так, потому что вспомнил песенку, слышанную года два назад на какой–то вечеринке. Песенка была забавная, я ее запомнил сразу:
Когда у вас нету дома,
Пожары вам не страшны,
И жена не уйдет к другому,
Когда у вас нет жены.
А ударник гремит басами,
А трубач выжимает медь…
Думайте сами, решайте сами:
Иметь иль не иметь?..
- Это конечно, - кивнул Сашка, - иметь лучше.
- А может, наоборот, - сказал я, и он недоуменно посмотрел па меня.
Нас впустили в комнату. Женщины уже были красивы, больничную униформу они загнали в самый дальний угол - там ее, как сказочный Кащей, охраняла бормашина.
Вернулся из коридора Юрка. Он уже надел мои брюки, надел мохнатый болгарский свитер, и мы малость поострили, какой он теперь шикарный сердцеед.
Я открывал бутылки, смотрел в окно на совсем уже темный больничный парк с островками корпусов, я знакомился с мужем, с женой, знакомился с Ниной и притом, как правило, смотрел ей в глаза - а в голове все вертелось, как пластинка с поврежденной бороздкой:
Иметь иль не иметь?..
Иметь иль не иметь?..
Иметь иль не иметь?..
Светлана помогала Ире накрывать на стол. Сашка о чем–то спросил ее, она обернулась и кивнула. Она держалась очень робко, все время молчала. Я просто представить себе не мог, что она станет делать, когда кончится вся эта спасительная застольная возня.
Но представить я не мог и другого: что стану делать я сам.
Раньше со мной никогда такого не было. Все решалось мгновенно и как бы само собой: лучше сделать и жалеть, чем жалеть, что не сделал. Но теперь было совсем по–другому. Я понимал, что стоит сказать две или три фразы, услышать столько же в ответ - и, независимо от "да" или "нет", вся моя жизнь станет сложной и мутной. Главное, мутной, какой она никогда не была. И дело не и морали, не в сплетнях - плевать я на это хотел! - дело во мне самом.
Светлана встретилась со мной взглядом и неуверенно улыбнулась, я, естественно, улыбнулся в ответ. Но я не стал гадать, что стоит за ее улыбкой, потому что все никак не мог понять, что стоит за моей.
Я честно пытался думать, хоть как–то сопоставить разные "за" и "против", но вместо разумных мыслей в мозгу навязчиво крутилась все та же песенная строчка:
Иметь иль не иметь?..
Иметь иль не иметь?..
Иметь иль не иметь?..
Я не знал, как она ко мне относится. Мог бы, пожалуй, узнать - по голосу, по взгляду, по движению плеч…
Но я и не старался понять. Я помнил все время, что она "Сашина девочка", и даже представить себе не мог, как с этим быть, не мог представить, как это я буду отнимать ее у Сашки, который и вообще–то не знает, что такое предательство, и уж конечно не ждет его от меня.
И еще одно было самое страшное, - через это я не мог, просто не мог переступить: Сашка был Юркин врач, часть его жизни…
Думайте сами, решайте сами:
Иметь иль не иметь?..
Мы придвинули к столу кушетку, покрытую пожелтевшей клеенкой, поставили три стула и кое–как разместились.
Нина сидела рядом со мной. На ней было черное платье с блестками.
Я похвалил.
- Ты прямо кинозвезда. Странно, что раньше я тебя не запомнил.
Она сказала:
- Это все проклятый халат! Я в нем как голая - даже в коридор выйти стыдно.
Мы разлили вино по зеленым пластмассовым стопочкам, которые, как матрешки, вынимались одна из другой, причем самую большую торжественно вручили имениннице.
- Ну, товарищи, - сказал муж, - что–то руки стали зябнуть, не пора ли нам…
Он сделал паузу, поклонился рюмкой в сторону Нины и закончил негромко, по с выражением:
-…дерябнуть! Так сказать, дерябнуть за именинницу!
Тост был принят с восторгом, и мы дерябнули за именинницу.
Светлана с Сашкой сидели сбоку. Я увидел, как он со своей обычной безрадостной деловитостью накладывал ей на тарелку салат, а она тихо сказала "спасибо".
Это было чертовски больно, и вообще было чертовски больно видеть ее рядом с ним… И вообще рядом с кем угодно…
Это уже никуда не годилось. Я чувствовал, что уже не держу тормоза, что поезд тронулся, и если выпрыгивать из него, то сразу, сейчас.
Тогда я сказал себе: "Хватит. Кончено".
Я сказал себе: "Так нельзя. Все!"
Я сказал себе, что это хорошо и справедливо, у Сашки и должна быть такая девушка: он хороший парень, он честный врач, он лечит Юрку.
Я сказал себе, что этой девочке просто повезло - муж у нее будет врач, самая чистая профессия, какая только есть, честного врача можно уважать уже за то, что он врач.
Я сказал себе, что я сам, если не сволочь, должен быть рад, что она любит серьезного спокойного парня.
А так как это подействовало не слишком надежно, я стал смотреть на нее трезво и проницательно и увидел, что она не слишком красивая и довольно нескладная, что руки у нее велики, глаза не светятся никаким особенным умом и вообще все, что у нее есть, - это восемнадцать лет и хорошее воспитание…
- Ну, товарищи, - сказал муж, - что–то стало холодать, не пора ли нам…
Он сделал паузу и с общим поклоном закончил:
-…поддать! Так сказать, поддать за прекрасный пол.
И опять мы все радостно засмеялись - не потому, что тост был так уж неотразимо остроумен, а потому, что этажом ниже шли сейчас последние перед сном таблетки и уколы, еще ниже, у входа, бдительно дремала вахтерша, а здесь худая смелая девчонка справляла день рождения под самым носом у судьбы.
- Вот он всегда так, - ворчливо, но не без гордости проговорила жена. - Сколько он этих тостов знает - ну просто уму непостижимо!
Нина оживилась, все вертела головой, задевая меня волосами и тут же бережно поправляя этот пышный неустойчивый шар. Она следила, чтобы тарелки были полны, и виновато спрашивала:
- Гош, наверное, вина мало?
- Да все нормально, - отвечал я. - Ты выписывайся скорей, тогда уж свое возьмем.
Это ободрение было слишком шаблонным - Нина замолчала, горько усмехнулась и сразу как бы осунулась.
К счастью, положение спас муж. Ему было лет тридцать пять, звали Колькой, он был долговяз и добродушен. Помимо остроумия, за ним водилась еще целая куча талантов. Он вдруг стал петь, подыгрывая себе на несуществующей гитаре. И хоть пел так себе, но зато без остановки, не заставляя себя просить. Песни были и туристские, и блатные, и композитора Колмановского, и неизвестно чьи, почти полностью состоявшие из звукоподражания.
- Да ну что вы, - отмахнулась от наших похвал жена. - Он же их сто восемьдесят штук знает!
Вина в бутылках больше не было. Мы распечатали пузатую бомбочку и, так как наклейку никто разобрать не смог, постановили, что это тот самый ремарковский кальвадос.
Я допил свою стопочку - вино было крепленое, но приятное. Нина протянула мне свою, почти полную.
Я покачал головой:
- Пей, мне хватит.
Она сказала:
- Выпей ты. Я тебя прошу.
- Буду знать все твои мысли.
- Ну и пусть, - согласилась она.
Глаза се блестели, но я знал, что дело тут, в общем–то, не во мне.
Она вдруг взяла меня за руку и потащила в закуток между бормашиной и голым больничным шкафом.
- Ты знаешь, сколько мне сегодня? - спросила она.
- Лет двадцать?
Я знал, что двадцать два, но она была женщина.
- Поцелуй меня, - сказала Нина. - Именинниц всегда целуют.
Она приподнялась на цыпочки и прижалась ко мне.
- Обними меня, - сказала она. - И не надо делать мне комплименты. Мне двадцать два года, ты же знаешь. Ну и наплевать - все равно я не успею состариться.
- С чего это ты вдруг? - спросил я.
Я не знал, чем она больна, но на всякий случай приготовился врать. В конце концов, она должна мне поверить - весь род человеческий держится на том, что женщины верят мужчинам.
Она вдруг заплакала, уткнувшись лицом мне в грудь, и я стал гладить ей волосы и плечи. Потом приподнял ее голову и бережно поцеловал в щеку.
- Ну, чего ты плачешь? - сказал я.