В этой проклятой щели никогда не бывает тишины, всё гудит: воздух, стены, овражки. А когда в этот гул врывается ветер, когда завоют скалы, здесь творится что-то невообразимое, ад кромешный! В такие ущелья только зимою, в лютые сибирские морозы, когда обмелевшую реку скуёт ледяной панцирь, спускается безмолвие, такое безмолвие, в котором слышен шорох падающего снега. И если в это время случаются обвалы, то они потрясают ущелье, словно залп тысячи орудий.
Я давно потерял счёт кривунам, не знаю, где север, где юг. Но теперь с нами надежда. Мы видели далёкий горизонт, верим, что этот путаный лабиринт ведёт к нему. Верим, что где-то близко за поворотом нас наконец-то вынесет река к давно желанному простору.
Минута за минутой проходят в остром ожидании перелома. Неужели мы плывём по щели рядом с широким просветом?
- К берегу! - кричу я, наваливаясь на весло.
Впереди, у края поворота, во всю ширь реки показалась длинная шивера, прикрытая пенистыми волнами. Мы причаливаем к берегу. Я бегу вперёд посмотреть шиверу. Вода у первых камней вдруг поднимается валом, откидывается назад, точно испугавшись крутизны. Опасность ниже, там, где весь поток собирается в двадцатиметровую струю и рассекается пополам угловатым обломком. Но по обе стороны проход свободный.
Мы привязываем к плоту покрепче груз, подтыкаем под ронжи верёвки, запасные шесты и укладываем поверх больного. Он молчит, как покорный немой. Я отвязываю собак, на случай неприятности - пусть сами распорядятся собою.
Трофим прячет свой взгляд от меня. Он привязывает к грузу капюшон спального мешка, в котором лежит Василий, и не может завязать морской узел. Я слежу за ним, удивляюсь. Неужели забыл, как это делается! Да, не может вспомнить, тычет концом не с той стороны в петлю, тянет, узел не вяжется, но он упрямо повторяет одно и то же.
- Тебе помочь?
- Чёртов узел, кто его придумал! - и Трофим зло выругался.
Я вижу, как он опять не в ту сторону делает петлю, не так держит конец. Узла не получается. Он в гневе отбрасывает верёвку, мрачным уходит на нос, к веслу.
Надо бы не плыть, но я этого не сделал.
Привязываю капюшон спального мешка к грузу, так Василия не снесёт волна, даже если засядем в бурунах. Проверяю, всё ли убрано. Беру шест, отталкиваюсь от берега. Теперь надо торопиться, выбраться на середину реки. Но едва Трофим увидел близко впереди беснующиеся волны, вдруг, точно испугавшись, не в такт зачастил веслом, отводит от струи нос.
- Ты что делаешь? - кричу я изо всех сил.
Но Трофим не слышит. А плот подхватило течение. Только теперь, с безнадёжным опозданием, я окончательно убеждаюсь, что на носу стоит невменяемый человек. Течение несёт нас в горло шиверы. Уже вытыкается камень. Не успеваю осмыслить положение. Трофим изо всех сил гребёт веслом, тужится развернуть плот поперёк реки, бесстрашно ведёт его на гибель.
В последний момент я бросаюсь к нему, ещё хочу выровнять нос. Перед лицом опасности сила человека неизмеримо возрастает. С дикой беспощадностью хватаю Трофима сзади, отбрасываю от весла. Но уже поздно - от удара о камень лопается пополам крайнее бревно. Разгневанный Трофим ловит меня сильными руками сумасшедшего….
Мы схватываемся, как враги. Чувствую, как во мне пробуждается звериный инстинкт, а он не знает жалости. Неизвестно, чем бы это кончилось, но Трофим поскользнулся, не удержался на ногах и, падая, ударился головою о бревно. Сразу стих в нём гнев, руки расслабли, только с губ ещё продолжали срываться несвязные слова.
Я выпрямляюсь. Только теперь соображаю, что наш никем не управляемый плот медленно плывёт по тиховодине. Как нас развернуло у камня, каким чудом пронесло за шиверу - не знаю.
- Свяжи его, иначе он всех погубит, - слышу голос Василия Николаевича.
Я выдёргиваю из груза спальный мешок, укладываю на него покорного Трофима. Ощупываю всего его и немного успокаиваюсь. Достаю верёвку, связываю ему руки, ноги и, как пленника, приторачиваю к средней ронже - так действительно надёжнее. Когда человек на грани смерти, он может быть чудовищно жестоким.
Большой плот с одним веслом - всё равно, что без вёсел. Над ним теперь власть Маи. На моей обязанности всего лишь держать его вдоль течения.
Солнца не видно, но вершины левобережного отрога щедро политы ярким светом. Где-то продолжается день. Ещё можно продвинуться вперёд. С ужасом думаю о ночи. Она придёт, непременно придёт. Что я буду делать один со своими больными спутниками?
Сквозь прозрачную толщу речного стекла видно плотное дно, выложенное крупными цветными голышами. Где-то позади глохнет последний перекат. Усталая река течёт спокойно. Я присаживаюсь на край груза. Каким долгим кажется день!…
Трофим словно пробуждается, открывает уставшие глаза. Осматривается, потом вдруг замечает, что связан, пытается разорвать верёвки, и из его уст вырывается брань вместе с проклятиями. Он свирепеет, бьётся ногами о бревно, стискивает челюсти до скрежета зубов. Он всё ещё в невменяемом состоянии.
Мне больно видеть близкого друга связанным мокрой верёвкой, безжалостно брошенным на бревно, но иначе нельзя.
А что стало с Василием Николаевичем! Бедняга плачет без слёз, тихо всхлипывая. Его маленькие чёрные глаза ничего не выражают, завяли, как полевые цветы, скошенные в знойный полдень!
Трофим в буйстве устаёт, голос падает, брань стихает - он засыпает. Я накрываю его брезентом. Ах, если бы сон вернул нам Трофима!
Река побежала быстрее. Я стою у кормового весла, но плот не подчиняется мне. Не дай бог, если теперь впереди попадётся шивера - тогда не выбраться.
- Самолёт! - кричит Василий Николаевич и пытается подняться.
Я вскидываю голову. До слуха долетает гул моторов. Нет, это не галлюцинация. Гул виснет над нами. Его можно узнать среди тысячи звуков.
Вижу, из-за края скалы вырывается большой лоскут серебра - наконец-то!
Спешу дать о себе знать. Хочу сорвать с Василия Николаевича нательную рубашку - она почти белая и должна бы быть заметной, но не успеваю.
Машина минует нас, уходит на север.
Неужели не заметили?
А гул не смолкает, обходит ущелье стороною, и снова появляется над нами крылатая птица. Она кружится, немного снижается. Ревут моторы, видимо, экипаж не уверен, что мы их видим.
Но вот качнулись крылья - раз, два, три, и машина легла на запад.
И вдруг захотелось жить. Было бы чудовищной несправедливостью погибнуть после всего пережитого, когда нас обнаружили и, возможно, близка помощь.
Резкий низовой ветер кажется лаской. В провалах копятся густые вечерние тени. Высоко в небе парит одинокий беркут. Чем кончится этот обнадёживающий день?
- За что меня связали? - слышу голос Трофима. Он приподнимает голову, в упор смотрит на меня, ждёт ответа.
Нас несёт медленно взбитая ветром река. Не знаю, что сказать ему. На его лице не осталось гнева. В глазах жалоба. И кажется страшным, как могли его молчаливые губы час назад выпалить столько бранных слов, которых он никогда не произносил.
- Посмотрите, что с моими руками!
Я не могу видеть эти узловатые кисти, со вздутыми венами, перехваченные верёвками. Не могу слышать его упрёка.
- После всё расскажу, Трофим, а сейчас лежи связанным. Иначе нельзя!
- Так поступают только с преступниками, - и он отворачивается, зарывает обиженное лицо в спальный мешок.
ЛЮДИ БЛИЗКО!
Нас выносит из ущелья. Выстрел. Первая ночь без тревоги. Филька готовит баню. Мы желаем счастливого пути Василию Николаевичу.
Мая течёт спокойно, точно сжалившись над нами. Все молчим. У каждого свои думы, свои желания. Слишком долго нас окружало уныние, мы пережили горькие минуты бессилия, неудач.
- Ты думаешь, они увидели нас? - спрашивает Василий Николаевич, растревоженный сомнениями.
- Ну конечно! - отвечаю я. - Мы спасены, Василий! Теперь-то уж выплывем.
Он утвердительно кивает головою и неожиданно спрашивает:
- Как думаешь, ноги мне отрежут?
- Зачем напрасно терзаешь себя? Были бы ноги сломаны - другое дело. Тебе их быстро подлечат, и ты на Трофимовой свадьбе такого гопака отобьёшь!
- Не до пляса будет мне!..
- Перестань, Василий, хныкать. Нас обнаружили, всё уладится.
- Я согласился бы на одну ногу, пусть режут, - продолжает он.
- Ишь, щедрый какой! Побереги, пригодится. Не три их у тебя.
Он успокаивается.
Трофим точно догадывается, о чём думаю, умоляюще смотрит на меня. Я опускаюсь на груз рядом с ним, расчёсываю пятернёй его густые, сбившиеся войлоком волосы на голове и не знаю, что сказать, как объяснить ему, что случилось, ведь он сейчас в здравом уме.
- За что? - и Трофим опять показывает связанные руки.
- Успокойся, дорогой Трофим, ничего страшного не случилось. - И я чувствую, как обрывается мой голос. - Потерпи, умоляю тебя, потерпи, так нужно, чтобы все мы остались живы.
Он мрачнеет, не понимая, почему я так безжалостен к нему.
И всё же придётся, отблагодарив судьбу за удачный день, останавливаться на ночёвку. Если завтра будет лётная погода, дальше не поплывём, будем ждать самолёта. Он непременно прилетит. Теперь нам нет смысла рисковать. Я дам знать экипажу, что плыть дальше не можем, в крайнем случае "напишу" на гальке стланиковыми ветками: "Помогите".
А Трофима придётся до утра оставить на плоту. Я боюсь повторения приступа. Уговариваю себя, что с ним за ночь ничего не случится, но сам чувствую, что это не решение вопроса.
Быстро надвинулся вечер. Потемнела река.
Нас выносит за скалу, и - какая радость! - мрачные стены ущелья вдруг пали, как взорванные крепости. С широким гостеприимством распахнулись берега. В лицо хлынул свет. Мы вырвались из проклятой трущобы! Вижу: влево толпами уходят от реки отроги, в ярко-зелёной щетине леса, с облысевшими вершинами. Справа вздыбился толстенный голец, весь исполосованный старыми шрамами, на ободранных боках ржавые потёки. Он, как часовой, застыл в настороженной позе над дремлющим в вечерней прохладе пространством. А впереди, за просинью береговых тальников, чуть заметно сквозь голубоватую дымку маячит далёкий горизонт.
Ещё не верю. Не знаю, что сказать. С плеч сваливается обречённость, и вдруг становится так легко, будто только что народился. Одно ясно: мы вырвались, мы ещё можем быть людьми. Навстречу сплошной зеленью наплывает тайга. Высокой стеной пирамидальных елей встаёт она над измученной Маей, шумит ласково, зазывно. Лесной хвойный аромат опьяняет, не могу наглотаться. Какая в нём живительная сила, и почему мы раньше не замечали этого?…
Ещё плывём, плывём потому, что не хочется обрывать этот счастливый день. Да и река вдруг становится нашим союзником, легко несёт наш плот по зыбкой прозрачной дороге. Надежда становится реальностью…
Теперь мы чувствуем - цель близка. Никогда я ещё не испытывал такой чистой радости. К ней примешивается чувство гордости за спутников. Они прикованы к плоту, но я твёрдо знаю, что лишь благодаря их смелости, благодаря их преданности мы выбрались из мрачной щели. Бывают минуты, когда самая сложная обстановка внезапно открывается перед нами в совершенно ясной форме, - такое состояние у меня сейчас. Нет, не напрасны были наши усилия!…
Василий Николаевич поворачивает голову ко мне, рот его полуоткрыт, хочет что-то сказать и от волнения заикается. Я подхожу к нему.
- Дым! - выпаливает он.
- Где дым?
- Снизу тянет.
Вижу, собаки всполошились. Подняв морды, они взахлёб глотают воздух. Я впиваюсь глазами в пространство: над широкой долиной реет закатный сумрак, тайга наливается густой синевой, меркнет прохладное небо. Но дыма не вижу.
Трофим пытается подняться, выгибает живот, силится разорвать верёвку.
- Проклятье!… - И он со стоном валится.
Я подсаживаюсь к нему.
- Успокойся, Трофим. Клянусь, как только причалим к берегу - развяжу.
- Какой вы жестокий! - и он отворачивается от меня.
- Да, Трофим, это ужасно, но судить меня ты будешь после, а сейчас терпи.
Я отхожу к веслу. Теперь мне кажется, что мы безбожно медленно плывём, на самом же деле мы не плывём, а летим. Впереди виден залесённый отрог, перехватывающий наполовину долину. Я смотрю левее, что-то там серое клубится над вершинами елей? Да, да, это дым!
- Люди близко, лю-у-ди-и! - кричу я, а сам ещё боюсь радоваться.
Береговые ели закрывают дым. Возвращаются сомнения. Не воображение ли шутку сыграло с нами? Я становлюсь на груз - ничего не видно. Кричу во всю силу. А река отходит вправо…
Дым был виден далеко левее от реки. Неужели пронесёт?… Я бросаюсь к грузу, хочу достать карабин, дать о себе знать, но он зацепился ремнём за что-то твёрдое, не могу вытащить. И вдруг где-то впереди выстрел потряс вечерний покой долины. Ещё и ещё.
Река побежала быстрее. Замелькали частоколом береговые тальники. Ближе надвинулся отрог. Я поднимаю к небу ствол карабина, стреляю. Нам отвечают выстрелом. Стреляю ещё, и опять слышится ответный звук.
У Маи не хватает для нас скорости. Вот-вот долину накроет ночь.
До отрога остаётся с километр. Река, спрямив свой бег, несётся к нему и там, у последней скалы, обрывается белыми бурунами. Быстро тает расстояние… Ещё неуловимое мгновение. Но тут нас щадит поток - проносит к тиховодине за скалу.
Собаки вдруг все сразу попрыгали в воду и были отброшены течением вниз. Вижу, слева на пологом берегу палатки, костёр. На гальке стоят люди, они машут руками, что-то обрадованно кричат.
Но как только мы отплыли от скалы и нас можно было рассмотреть, восторг мгновенно исчез. Связанный верёвками Трофим, лежащий в спальном мешке Василий Николаевич, донельзя потрёпанный плот с одним веслом - произвели на всех удручающее впечатление. Первую минуту никто не знал, что делать. Да и я растерялся от радости.
Мы уже проплывали лагерь, когда послышался знакомый голос Хамыца Хетагурова.
- Что же мы стоим, ловите!
Двое рабочих бросились к нам вплавь. Я подал им конец причальной верёвки, и наше героическое судёнышко подтащили к берегу…
Не знаю, забуду ли я когда-нибудь этот плоский берег, усыпанный мелкой речной галькой, с дремлющими лиственницами под тёплым небом, горячий шёпот тальников и этих людей, онемевших от ужасного зрелища, которое мы собою представляли в момент встречи.
- Развяжите! - со стоном вырывается у Трофима.
Все смотрят на меня. В их глазах и протест и обвинение. Мне больно. Я опускаюсь к Трофиму. Спальный мешок и одежда на нём мокрые, в рыжеватой бороде запутались блестящие капли влаги. Пытаюсь развязать верёвки, но мокрые узлы прикипели к рукам. Кто-то резанул по ним ножом.
О, я хорошо помню эти ужасные руки, синие, с кровавыми браслетами.
Я помогаю Трофиму встать. Он улыбается, обнимает меня правой рукой, - в такие минуты не только другу, а и кровному врагу простишь обиду. Хетагуров подхватывает его слева, и мы сходим с плота на берег. Какими счастливыми были эти первые шаги прочь от опасности, от смерти!
Василия Николаевича снимают вместе со спальным мешком.
Вдруг снизу, из-за берегового тальника, вырывается Берта, несётся к нам. Тут мы оказываемся свидетелями сцены, умилившей наши сердца. Берта ещё, видимо, на реке узнала своего хозяина Кирилла Лебедева. Как очумелая, бросается на него, сбивает с ног, лижет его. Тот не сразу узнаёт давно пропавшую собаку. Но вот он захватывает её своими сильными руками. Посмотрели бы вы на эту сцену!
Мы все направляемся к костру. Пахнуло свежеподжаренным мясом. Вижу, на брезенте "накрыт стол" с претензией на какую-то торжественность: тут и бутылки спирта, и отварной молодой картофель, и городская закуска, и зелёный лук… В другое бы время порадоваться заботе друзей, а сейчас ничего этого не нужно.
- Давно вы здесь? - спрашиваю я Хетагурова,
- Часа три как пришли из Удского. Только успели установить рацию, как с борта самолёта нам сообщили, что обнаружили плот в десяти километрах отсюда. Мы выставили сторожевой пост на скале, накрыли стол, хотели встретить, как положено, но получилось не совсем…
- Ничего, всё наладится. Мы пережили свою смерть, - это самое главное.
Собираемся у костра. Трофим немного размялся. У Василия Николаевича такое отчуждённое лицо, словно у него не осталось ничего в жизни. Он зарылся в спальный мешок, тихо плачет. Над ним склонились товарищи. Мною овладевает усталость, от которой, кажется, можно умереть. Я не борюсь с нею, рад, что пришёл её час. А на лицах друзей ожидание, они хотят знать, почему плачет. Василий, почему у Трофима на руках кровавые ссадины? Но я не хочу об этом вспоминать.
- Кирилл! - обращаюсь к Лебедеву. - Достань из нашего груза большой полог, натяни его. Я лягу спать.
- А ужинать? - спрашивает Хетагуров.
- Это после, всё - после, когда мы придём в себя.
- Может быть, ты скажешь хотя бы в нескольких словах, что случилось с вами?
- Что случилось… Вот вам мой дневник, написан он неразборчивым почерком, но ты, Хамыц, прочтёшь.
Над далёким горизонтом потух закат. Ещё не окрепли редкие огоньки звёзд, а уж долину накрыло мраком. Тайга, убаюканная прохладой, засыпала. Где-то в чаще, не добежав до нас, заглох ветерок.
- Спокойной ночи! Ты, Трофим, ляжешь со мною.
Он не удивился.
Я сбрасываю с себя жалкие остатки одежды. Забираюсь под полог. Полное ощущение, что нас выбросило на благодатную землю, и уже не нужно напрягать мышцы, бороться с бурунами, здесь всё к твоим услугам… Я засыпаю, точно опускаюсь на дно тёплого озера.
В полночь пробуждаюсь внезапно, словно от набатного звука. Где я? Напрягаю память: в голове неясные обрывки вчерашнего дня. Узнаю рёв бурунов под скалою. Открываю глаза. Рядом лежит Трофим. По полотняной стене пляшут огненные блики костра. Слышится людской говор.
С трудом приподнимаю полотнище полога. Непроглядным мраком окутана тайга. Стоит она, не шелохнётся, спит. Огонь, вспыхнув на миг, осветил картину. Хетагуров, сложив по-кавказски калачиком ноги и наклонившись к огню, читает вслух дневник. Техник Кирилл Лебедев сидит рядом, обхватив загрубевшими руками согнутые колени, хмурит густые брови. Радист Иван Евтушенко, светловолосый парень с задумчивым лицом, топчется у костра, сушняк в огонь подбрасывает, а сам нет-нет да и прислушается, покачает головою.
Вижу: не торопясь поднимается десятник Александр Пресников, добродушный великан. Расправляет могучие плечи, широченными ладонями растирает затёкшие ноги, удивляется вслух:
- Приключится же этакая чертовщина!… - и, зачерпнув из котелка чай, стоя пьёт.
Филька Долгих - щупленький, с быстрыми птичьими глазами, - сидя, подпирает спиною толстую лиственницу. Вот он левой рукою достал из кармана кисет, отрывает бумажку, мнёт её, насыпает махорки, подносит цигарку к губам, хочет слепить её, да так и замирает с открытым ртом, повернувшись к Хетагурову.
У забытого всеми "стола" Кучум караулит пахнущие куски мяса, нанизанные на деревянные шомпура. На хитрющей морде полнейшее безразличие, а сам незаметно подползает всё ближе и ближе.
- Кучумка, нельзя при людях! - ласково окликает его Филька.
Тот дико косится на него, нехотя отходит к исходной позиции, чтобы начать всё сызнова.