Пламя пляшет, подкормленное смолевыми сучьями. Скачут изломанные тени деревьев, гримасничают лица слушателей. Самое глухое время ночи, ни шороха, ни звука - предрассветный час. От реки сплошным маревом наплывает густой белёсый туман. Цепляясь за влажные кроны дремлющих елей, он хочет подняться к простору, но густой ночной мрак прижимает его к стоянке.
Голос Хетагурова слабеет…
Сон не вернулся ко мне. Лежу в полузабытьи. Это первая ночь, когда я освобождён от мрачных мыслей и отчаяния. Ко мне возвращается раскрепощённый разум. Я ещё далёк от экспедиционных дел, от суеты житейской. Но пережитое уже отступает в прошлое, боль смягчается. Знаю, слово "Мая" мы долго будем произносить с гордостью, преклоняясь перед непримиримой первобытностью реки.
А как же с Василием Николаевичем, с Трофимом? И об этом после.
Скоро смолк говорок. Затух костёр. Лагерь уснул. Поднялся месяц, и его голубоватый свет пронизал поредевший туман.
Я выбираюсь из-под полога. Дует леденящий ветерок. В тайге, прихваченной ночною сыростью, копятся холодные синие тени. Над мутной сталью реки тают лёгкие клубы серебристого пара. А вдали над грядами тёмных хребтов широко и ясно разливается по небу голубоватый рассвет.
"Утро… утро… утро…" - твердит какая-то пичуга.
Долго стою я неподвижно, опьянённый великолепием первого утра вернувшейся жизни. Окружающий мир кажется мне обновлённым, более доступным и понятным, чем когда-либо, и я смело вхожу в него с твёрдой жаждой продолжения. И вдруг слабый крик чайки вырывает меня из раздумья. Белым лоскутом кружится птица над бурунами. И всё кричит, кричит… Неужели это та добрая чайка, что звала нас с собою с камня? Но почему и теперь её крик полон печали?
Нет, память не обманула меня, мы действительно среди своих, и завтрашний день уже не вызывает тревоги.
Я бесшумно возвращаюсь под полог и, раскрепощённый от всех бед, надолго засыпаю.
Странно устроен человек: после такой встряски нам оказалось достаточно суток покоя, чтобы прийти в себя. И вот уже всё пережитое постепенно уходит в прошлое, одно забывается, другое иначе расценивается, и только узлы главных событий остаются навсегда в памяти.
Нас окружают заботой. Ни слова об экспедиционных делах. Но жизнь сама незаметно подводит тебя к ним. Вначале я осваиваюсь с лагерем, таскаю воду, хожу в лес за дровами и никак не могу избавиться от ощущения какой-то новизны в окружающей обстановке…
Затем начинают всплывать на поверхность и дела полевых подразделений, тревожившие меня в начале путешествия по Мае. И хотя я ещё часто обращаюсь к прошлому, я чувствую, что настоящее овладевает мною - всё постепенно возвращается на своё место.
Пришло в лагерь и второе утро. Я чувствую себя хорошо. Побрился. Пора браться за дела. Трофим разжёг костёр. Он уже захвачен работой: разобрал свою рацию. И я, глядя на него, думаю: "Уж если ты её соберёшь и она заговорит - значит ты здоров, мой друг!"
Василия Николаевича не слышно. Он замкнулся, живёт один со страшными думами.
Из соседней палатки доносится голос Лебедева:
- Филька, налаживай баню!
Минут через десять из полога высовывается взлохмаченная голова Фильки. Заспанными глазами парень осматривает небо, косится на меня, точно впервые видит, и сладко зевает.
- Кирилл Родионович! С утра баню или после завтрака? - спрашивает он.
- Сейчас готовь.
- Мигом иду, - отвечает Филька, а сам долго чешет пятернёй затылок, поднимается, вихляющей походкой идёт к костру, волоча за собою байковое одеяло. Он расстилает его у огня, уютно располагает на нём своё хлипкое тело, говорит, не взглянув на меня:
- Маленько прикорну. Тут у нас, ежели со всеми соглашаться, - заездят. Баню успею, не на пожар, - и сразу захрапел.
- Филька, дьявол, спишь! - кричит Лебедев, выбираясь из палатки.
Тот поднимает голову, обращается ко мне:
- Чего он гутарит? - Но, услышав шаги Лебедева, вскакивает.
- Кто вечером обещал до восхода баню приготовить?
- Ты не кричи на меня, Кирилл Родионович, испужаюсь, ни на что годиться не буду. Лучше послушай, какой сон я видел, - отвечает он добродушно.
- Провались ты со своими снами! - гневается Лебедев.
- Ведь тут только и счастья, что во сне с девками побалуешься!
- Врёшь, чёрт голопузый! Какая девка хоть и во сне польстится на такого брехуна?
- Спросите у Пресникова, Наташа моя - во! -- Филька показал мне торчмя поднятый большой палец.
- Иди, говорю! - и голос Лебедева звучит угрожающе.
Филька нехотя поплёлся к реке, захватив с собою на всякий случай одеяло.
- Пропадает талант, - говорит Лебедев, кивнув в сторону Фильки.
Солнце яркими лучами взрывает тайгу, ещё не успевшую отряхнуть с себя ночной покой. Я беру полотенце, иду умываться. Маю не узнать: тут она отдыхает после трудного пути и не торопится покинуть просторную долину. Вода в ней прозрачная. Дно просматривается до мельчайших песчинок.
Черпаю горстями студёную воду, плещу в лицо, на грудь, растираю тело. Чертовски неприятная процедура! Но через минуту награда: такая свежесть и такая бодрость, словно с твоих плеч свалился стопудовый панцирь.
Василия Николаевича перенесли к костру на мягкую подстилку. Больно видеть его глаза, переполненные мольбою о жизни.
Рядом с ним сидит Лебедев, сгорбленный, весь подавленный бедою друга.
Евтушенко отправляет в эфир позывные. Ему отвечают сразу несколько станций. Ещё с минуту продолжается настройка.
- Плоткин у микрофона, - сообщает радист.
Мы с Хетагуровым забираемся в палатку.
- Здравствуйте, Рафаил Маркович! - кричу я в микрофон. - Спасибо за помощь. Мы закончили маршрут. Но у нас не всё благополучно. Мы потеряли ниже устья Эдягу-Чайдаха проводников: Улукиткана и Николая. Надо срочно организовать поиски самолётом, они где-то южнее Чагарского хребта, у истоков Удыгина и Лючи. Им надо сбросить продукты, палатку, обувь, одежду, спички - этого ничего у них нет. Хорошо бы сегодня начать поиски.
- Всё возможное сделаем.
- Но это не всё. Надо немедленно доставить в Хабаровскую больницу Мищенко и Королёва. Промедление опасно. Сопровождать их буду я. Договоритесь с крайздравом о посылке санитарной машины. Сейчас мы находимся в двух километрах выше устья Нимни. Здесь посадочной площадки нет. Завтра сплывём до устья Маи на плоту. Дальнейшее - ваша забота.
- На устье Маи вас встретит катер, доставит на косу, а оттуда, при наличии погоды, вывезем самолётом. Какие ещё будут распоряжения?
- Необходимо срочно приступать к организации работ на Мае. Все людские и материальные резервы нужно перебросить сюда. Подробности получите завтра утром от Хетагурова. Что есть у вас?
- Знаю, вы ждали помощи, но не было погоды, и самолёты долго не могли пробиться к Мае. Пришлось перебросить Лебедева с Алданского нагорья и организовать поиски по реке. Остальное в норме. За Ниной послан человек в Ростов. Вчера получил от неё телеграмму, что вещи днями отправляет, а сама немного задержится.
Хетагуров остаётся ответить на радиограммы, а я выбираюсь наружу. Снова меня захватывают экспедиционные заботы. Окончательно отступают в прошлое трудные дни, прожитые на Мае.
Идём с Трофимом в баню.
- Чего не радуешься? - спрашиваю я его.
- Чему?
- Нина едет. Столько её ждал, и хоть бы улыбнулся.
Трофим насупился. Отстаёт. Ноги тяжело шагают по гальке. Какие-то мысли о Нине снова тревожат его.
Палатка окутана паром. Лебедев и Пресников купают Василия Николаевича. Слышно, как хлещут по телу берёзовые веники. Филька сидит на гальке, делает из бузины дудочку. Ни забот, ни печали.
- Сейчас донышко заткну и заиграю, - говорит он, не отрываясь от работы.
- Сколько я тебя, Филька, знаю, ты в одной поре, без изменений, - говорит Трофим.
- Завидуешь? -- отвечает тот.
- Не о том речь, кнопки одной у тебя не хватает, баню на камнях устроил. Можно же было поставить палатку на песочке?
- Удивил, кнопки не хватает, да ежели бы они были у меня все, неужто пошёл бы в экспедицию работать?! - и Филька вдруг разразился громким смехом. - У нас в колхозе председатель когда-то ходил с изыскателями, да, видно, не поглянулась ему эта работёнка; так вот, как, бывало, осерчает на кого-нибудь, кричит: "Я тебя, сукиного сына, в экспедицию запеку, ты там узнаешь кузькину мать!" Я и подкатись к нему с провинностью, нашкодил в посевную, он и подмахнул мне бессрочную увольнительную. Вот я и угодил к вам. А в прошлом году в отпуск приехал к себе в деревню. Он увидел меня и начинает: "Филя, вернись, - учти: не Филька, а Филя, - бригадиром заступишь". А я ему: с удовольствием бы, да занят.
- Это у тебя, Филька, новая биография. Быстро же ты её меняешь.
- Нельзя на одном месте топтаться, - отвечает быстро Филька.
Он продул дудочку, заткнул донышко деревянной втулкой и, прежде чем заиграть, пожевал пустым ртом.
Мы знаем, Филька чудесный музыкант, но его пальцы никогда не касались струн обычных инструментов, клавишей баяна, его губы не знают ни флейты, ни кларнета. Он играет на губной гармошке, на расчёске, в его руках поют стаканы, рюмки. Попади ему на губы листок берёзы, перо дикого лука, лепесток рододендрона, и он вдует в них жизнь. Филька обладает удивительной способностью передавать на своих примитивных инструментах крик птиц, зверей, звуки тайги.
Филька рывком головы откинул назад нависающие на глаза густые пряди волос, и вдруг его лицо стало серьёзным. Щёки музыканта надулись, точно кузнечный мех, глаза затуманились, - всё забыл Филька, кроме дудочки, и потекли по притихшему лесу стройные звуки, то поднимаясь высоко, то падая.
- Филька, чёрт, забавляешься, а воды холодной принёс? - кричит Лебедев.
Филька сунул мне в руки дудочку, вскочил, схватил ведро и побежал к реке.
Василия Николаевича завёртывают в брезент, уносят к палаткам. Теперь наш черёд с Трофимом. Я плещу горячую воду на раскалённые камни, и в полотняной бане становится жарко.
- Зачем вы хотите отправлять меня в больницу? - вдруг спрашивает Трофим.
Меня его вопрос захватывает врасплох.
- Всем нам нужно показаться врачу.
- Я не вижу в этом необходимости.
- Разве ты не замечаешь, что последние дни твои нервы слишком расшатались, и неудивительно после такого напряжения.
- Неужели за это на руках ссадины, до спины больно дотронуться?
- Ну, знаешь, Трофим, если бы не верёвка, то нас не было бы в живых.
- Договаривайте до конца.
- Ты же буйствовал, и у меня другого выхода не было.
- Даже если я сходил с ума - в больницу не поеду. Теперь я вижу, куда вы хотите меня определить, - перебивает он меня.
- Надо серьёзно подумать.
- Не будет этого. Нина скоро приедет, а я в доме умалишённых. Хороша встреча!
- Успокойся. Баня не для этих разговоров, поговорим в другом месте.
- Я остаюсь здесь и не должен болеть, - решительно заявил Трофим.
- Хочешь лечиться внушением?
Он молчит, окатывает себя из ведра водою, демонстративно выбирается из "бани".
Я встревожен нашим разговором. Трофим добровольно не полетит в Хабаровск, но и насильно отправлять его нельзя. Какой же выход?
Мы с Трофимом принесли на стоянку душистых еловых веток, чтобы помягче было на камнях сидеть. Садимся в круг и принимаемся за еду. Аппетит у нас - дай бог каждому! На первое уха из свежих ленков. Нет, вру: начале выпили по сто граммов спирта за встречу. Затем занялись ухою. Сервировка у нас вполне соответствует обстановке: лист берёзовой коры служит блюдом, на котором горой сложены отварные куски рыбы; эмалированные кружки, из которых пили спирт, - тарелками, а вместо вилок - собственные пальцы. Но как соблазнительно все едят!
После завтрака я забираюсь от комаров под тюлевый полог. Хочу сделать заключительную запись в дневнике. Вот когда я почувствовал, как дорога мне эта, изрядно потрёпанная тетрадь в бесцветном коленкоровом переплёте, мятые страницы, исписанные торопливым почерком. Знаю, время приглушит остроту событий, память многое утеряет под тяжестью новых впечатлений, но дневник навсегда сохранит всю свежесть, весь аромат этих бурных дней, когда мы испытывали свои чувства друг к другу, когда личная жизнь отступала перед долгом. С каким волнением я спустя год раскрою тетрадь и придирчиво пробегу глазами по её страницам! Снова воскреснут передо мною угрожающие откосы заплесневевших скал, дикие застенки Маи, силуэт снежного барана в поднебесной высоте, освещённой фосфорическим светом луны, камень на роковом перекате, печальный крик чайки, предупреждающей об опасности, и Трофим, связанный мокрыми концами верёвки, брошенный на сучковатые брёвна плота…
Последний раз оттачиваю огрызок карандаша, привязанный к тетради, сосредоточиваю свои мысли на заключительной записи.
В памяти сразу возникают старики с их печальной судьбою. При мысли, что мы вне опасности, окружены заботой друзей, уютом и нас не терзают муки голода, - становится не по себе. Выберутся ли проводники из этих пустырей, и, если они унесли с собою обиду на нас, - сумеем ли мы когда-нибудь оправдаться перед ними?
Теперь можно подвести итог нашему путешествию.
Мая, несмотря на свой буйный нрав, не может служить препятствием для проведения здесь необходимых работ. Но люди, попавшие на реку, должны соблюдать осторожность и уметь уважать опасность. Слабого человека она может напугать своею дикостью, высоченными береговыми скалами, свирепым рёвом. Но к этому можно привыкнуть. Мы здесь новички, и Мая серьёзно занималась нами. Это позволит теперь найти более правильное решение на будущее. Мы твёрдо знаем, что по Мае порогов нет, что на плоту и на долблёнке рисково спускаться по ней в малую воду, зато в половодье, когда река превращается в мощный поток, вас пронесёт без аварии. Конечно, при наличии хорошего кормовщика.
Организовывать работы на Мае можно только снизу по реке, передвигаясь на долблёнках. Это потребует от людей много физических усилий, особенно от шестовиков, которым придётся гнать против течения гружёные лодки. При таком способе передвижения всегда имеется возможность заранее осмотреть перекат, обойти препятствие и на быстрине поднять долблёнку на верёвке. В этом случае меньше риска и больше уверенности.
Поскольку сами работы будут проводиться на водораздельных линиях хребтов, подразделениям выделим оленей для заброски грузов от реки.
Если мне ещё раз представится случай проплыть по этой своенравной реке я непременно воспользуюсь им, но отправлюсь на резиновой лодке с брезентовым чехлом. Думаю, пройти на ней можно при любом уровне воды в реке.
Итак, Мая открыта для дальнейших исследований!
Я выбираюсь из-под полога, пора собираться в путь. Трофим сидит на спальном мешке у ног Василия Николаевича, косит упрямые глаза. Ничего не замечает, дикий, недоступный. Кажется, только дотронься до него, только окликни, как он взорвётся. Нет, Трофим не уедет отсюда. Как ошибаешься ты, мой бедный друг, что одним внушением можно избавиться от такой болезни!
Рядом с Василием Николаевичем Лебедев пишет письмо своей жене. Вот он поднял голову, и тотчас его поймал взгляд больного.
- Кирилл, мы давно с тобою вместе, скажи хоть ты, отрежут мне ноги?
- Ты уж слишком. Всё останется при тебе, вот увидишь. Домой явишься как огурчик.
- Кому я теперь нужен - калека. - И опять в его голосе безнадёжность, тоска по жизни. - Разве на лыжах плохо я ходил, - продолжает Василий. - Помнишь, Кирилл, как мы на Подкаменной Тунгуске медведя гнали с тобой по снегу? Только что я из чащички высунулся, а он поверни на меня. На задки! Здоровущий, сатана, да злой. Вижу, сворачивать поздно. Наплываю на него, винтовку выбросил вперёд, да осеклась она. Оробел тут и я, а медведь как фыркнет, всего меня захаркал, лапой замахнулся, хотел заграбастать, да ты вовремя пулю пустил… Теперь уж больше такого не будет…
Я не могу слышать его голоса, видеть его беспредельной тоски по ушедшему времени. Как тяжело ему расставаться с нами, с тайгою, где прошла добрая половина его жизни. Какими словами вселить в него веру в то, что всё обойдётся хорошо? Но обойдётся ли? И от этой мысли во мне всё леденеет.
Лебедеву тоже больно слушать его слова. Он отрывается от письма.
- Послушай, Василий, - говорит он деловито. - Вернёшься домой из больницы, посади мне новую сплавную сеть.
- Ты думаешь, я смогу работать? - и в его голосе появляется какая-то надежда.
- Ряж сплетёшь сам, ячею делай покрупнее, высоту сети пускай с метр, думаю, хватит.
- Конечно, хватит. А дель и грузила у тебя припасены?
- Всё лежит дома у Нюры.
- Сеть-то тебе понадобится нынче, да успею ли я скоро вернуться из больницы?
- Там тебя не задержат, а дома поторопишься, - и Кирилл начинает укладывать его с такой нежной заботой, что ему удаётся совершить чудо, утешить больного. Василий Николаевич вдруг смолкает, успокаивается и, обнадёженный, засыпает.
Шальная туча заслонила солнце. С неба упал на тайгу журавлиный крик. Вот и осень пришла, не задержалась. Взглянул на голец и удивился: вершины уже политы пурпуром, уже пылают по косогорам осенние костры. Но долина ещё утопает в яркой зелени тайги.
Осень здесь обычно короткая. Незаметно отлетят птицы, притихнут реки, оголятся леса и нагрянут холода. Зима часто приходит внезапно вместе со свирепыми буранами, и надолго, больше чем на полгода, скуёт землю лютая стужа. Чувствуется, скоро наступит этот перелом в природе, а работы у нас здесь ещё много, слишком много…
- Чайку не хотите? - спрашивает Трофим и вдруг вскакивает, настораживается.
- Копалуха!… - говорит он таинственным шёпотом.
"Ко-ко-ко-коо-коо…" - доносится ясно из чащи.
Трофим бросается в палатку, шарит в вещах, достаёт мелкокалиберку, долго ищет по карманам патрончики. В глазах азарт, второпях не может зарядить винтовку, а из лесу доносится чётко:
"Ко-ко-коо-коо…"
Трофим скачет на звук, спотыкается о колоду, на кого-то чертыхается. Давно я не видел его в такой горячке.
- Стой, не стреляй, своих не узнаёшь! - и я вижу, как перед Трофимом из-за ольхового куста поднимается Филька. Морда довольная, будто только что кринку сметаны съел.
- Это ты, дьявол, кричал?
- Троша, не сердись, в наш век всему есть оправдание! Вот послушай, - Филька усаживается на валежине, прикрытой густым мхом, предлагает рядом место Трофиму и начинает рассказывать.
Слова он выпаливает с каким-то треском, беспрерывно жестикулирует руками, как бы стараясь восполнить ими то, что не может выразить языком. Одновременно ему помогают и глаза, и брови, он гримасничает, то вскакивает и начинает наглядно изображать какую-то сценку, то тычет себя в грудь кулаком. Словом, Филька весь, как есть весь, участвует в рассказе, где, чаще всего, герой он сам.
Вот он любовно кладёт свою руку на плечо Трофима.