Землю окутала ночь. Тайга слилась с небом, захлебнулась тьмою, уснула. Ни лая, ни рёва зверя, только звон в ушах да жук шевелится под жёстким листом, и где-то над болотом пронёсся пугливый бекас.
- Пошли, одному Николаю без огня неловко, - и старик, припадая на обе ноги, ощупью спустился с пригорка.
Захлюпала под дырявыми олочами чёрная маристая вода, взлетел уснувший у озерка табунчик куличков. По пути я захватил мясо на ужин. Запах леса остался позади. Там из-за сквозных вершин старых лиственниц выполз кособокий месяц. Ушли выше звёзды. Приближалась полночь. Мы долго петляли по мари. При лунном свете кочки показались стадом пингвинов, преградившим наш путь. Среди них фигура Улукиткана была странной, особенно её горбатая тень, качающаяся впереди по кочкам.
За падью, у края леса, Улукиткан устало опускается на валежину. С плеча валится бердана… Виснет голова. Щуплое тело сползает на землю.
Я тороплюсь к старику. Засовываю руку ему за пазуху. "Тук, тук, тук", - вяло бьётся сердце.
Растираю лицо старика, грудь. Оживает его дыхание. Раскрывается рот, и он спрашивает со жгучей боязнью:
- Со мною что?
- Устал ты, Улукиткан.
Я помогаю ему приподняться, усаживаю на валежину, а сам думаю: как много ты, друг мой, пережил за эти пятнадцать дней нашей разлуки, и как ты ещё ходишь по тайге? Не пора ли тебе бросить испытывать счастье, повернуть след к родному очагу!
Вдруг подозрительный хруст, глухой топот, стремительный бег. Улукиткан поворачивает голову в сторону звука, напрягает узкие глаза. Из леса вырывается олень, пугливо бежит в сторону луны.
- Майка своих не узнала! - ласково бросает старик и начинает подниматься. Я помогаю ему выпрямить спину.
Месяц подбирается к звёздам. Припорошенной лыжнёй стелется по небу Млечный путь. Безмолвен таёжный простор. Идём лесом. Он весь просветлён, но сквозь этот дымчатый свет мы с трудом различаем пни, валежник, промоины…
- Скоро табор, - говорит старик.
- А почему костра не видно?
- Я же говорил - огонь уже три дня как покинул нас. До этого порохом добывали, и теперь только два заряда осталось, без костра и без чая ночуем. Шибко худо.
Вот и табор, под стеною тёмного леса. Нас встречает Николай. Он удивлён. Не верит, кого привёл к нему Улукиткан.
- Э-э, как попал ты на нашу тропу? - старик ощупывает всего меня костлявыми пальцами - не дух ли явился?
Я достаю спички. Рыжим колонком запрыгало в костре пламя. Улукиткан насадил кусок свежей телятины, принесённой нами, на деревянный шомпур. Приткнул её к огню. Бросил под себя оленью шкуру. Потоптался по ней, как глухарь на сучке. Опустился с тяжёлым вздохом, точно только теперь почувствовал усталость.
Николай калит камни в костре, бросает в чуман с водою - готовит чай. Я присаживаюсь к Улукиткану. От дыма у него веки красные. Лицо, при свете костра, кажется ещё более морщинистым.
- Как так получилось, что мы не встретились за стрелкой? - начинает он трудный разговор.
- Нас набросило на корягу. Надо было хоть бы выстрелом предупредить вас, что мы задерживаемся, да не догадались. Долго снимались с коряги. Василий простыл, у него совсем отнялись ноги. А когда вечером выплыли за носок, там никого не оказалось. Мы долго искали вас, кричали, потом нашли след и решили, что вы ушли совсем. Так было, Улукиткан.
Тепло от костра выхватывает ветер. Старик вздрагивает от озноба, сжимает плечи. Лицо становится строгим. Куда-то далеко откочёвывают его невесёлые думы.
- Вспоминать Маю - всё равно что сдирать с раны свежую коросту. Пусть заживёт, но не забудется. Сломанная нога оленя срастается, да всё равно он хромает.
- Почему же вы всё-таки ушли с реки? Старик весь поворачивается ко мне.
- На стрелке Баюткан ногу поломал, долго искали сухой пень, клали на ногу щепу, много времени прошло - не бросишь же больного оленя в тайге без помощи. Потом спустились к реке - ни следа, ни заломок ваших не нашли. Ты думаешь, мы не ждали вас? Всяко разно думали и решили, что по такой большой воде вас на плоту пронесло ниже за скалы. Вот и пошли искать. И там никого не оказалось. Ещё половину дня глаза от реки не отнимали, караулили вас, да напрасно…
Старик передохнул. Растёр рукавом правой руки взмокшие от огня скулы. Отсёк ножом поджаренный ломоть телятины, проглотил нежеваное. Облизал жирные пальцы.
- Всяко думали с Николаем. Как так получилось, что мы не встретились, остались без палаток, без лепёшек, без щепотки соли, и спичек совсем мало? А место шибко глухое, далеко от стойбища человека, ни зверя. Мы знали, что вы не бросили нас, так в тайге не бывает, человек человеку не должен плохо делать. Значит, что-то случилось. Злой дух и на вас мог послать беду. Надо идти по Мае, сказал я Николаю, будем смотреть, нет ли близко вас, может, тут где найдём пастухов, скажем, что люди не вышли с Маи, пусть ищут. Вот и пошли…
На костёр падает упругий ветер, проносится дальше. Тайга отвечает ему ворчливым прибоем. Улукиткан засовывает под себя босые ступни ног, поднимает к небу глаза, ищет приметы ночного времени.
- Может, довольно, пора спать, - говорит он, стряхнув с дошки горящий уголёк.
- Успеем, выспимся, рассказывай до конца, - прошу я.
Он глотнул из кружки горячего чая, бросил в огонь сушняку.
- Шли каждый день, допоздна мяли ноги, - устало продолжал старик, - путь держали по-над Маей, без тропы, как звери. Тяжёлым был наш ход: в брюхе пусто, в груди боль - сыромятным ремнём сердце стянуло. Через несколько дней оглянулись - почти ничего не прошли, а намаялись шибко. Так, думаю, и к зиме не дойдём до устья. Говорю Николаю: давай переправляться на левый берег, будем тайгою пробиваться. Мая для каравана совсем худой речка - ты теперь сам знаешь… Сделали салик, плавились через реку. Пошли тайгою. Места худые: бурелом, болото, куда ни свернём - горы поперёк. - И вдруг его голос зазвучал печально: - Обезноженных оленей бросали. Торопились. Думали, не дойдём и чужая тайга станет могилой. А теперь… - он облегчённо вздохнул, - теперь в груди не осталось боли. Скажи, куда идти нам, и мы пойдём с тобою дальше.
Старик придвинулся к костру, смолк, а брови так и остались сомкнутыми от каких-то невысказанных дум.
- Спасибо, Улукиткан, я верю тебе и рад, что всё это закончилось благополучно.
- Однако, не плохо, что ветер дул нам в лицо, это хороший ветер, - заключил старик. - А как же с Василием? - вдруг спохватился он.
- Василий в хабаровской больнице, но я ничем не могу порадовать тебя.
- Его вылечат, обязательно вылечат, доктор хороший люди, - убеждает он меня.
- Будем надеяться.
Ложимся спать. Кто-то живой грустно вздыхает в лесу. Падает лист на влажную почву. Гаснут последние угольки костра. Мне сейчас всё кажется обновлённым, лёгким… Видно, чем труднее путь, тем сильнее ощущение жизни.
Собаки не пришли, и я в сон уношу тревогу за них. С медведем шутки плохи.
…Близко на озерке внезапно прогорланила гагара - скоро утро. Под полог врывается холодная струя воздуха. Вижу, Бойка просовывает ко мне свою морду, затем поочерёдно обе лапы.
- Набегалась, заползай, - предлагаю я, отодвигаясь, к противоположной стене.
- Зову Кучума. Он не пришёл! - кричит Улукиткан. - Однако, задержался у зверя.
Я выбираюсь из полога. От костра веет теплом. Над лагерем, над ещё дремлющей тайгою трепещет бледный свет раннего утра. Горы, точно пробудившиеся чудовища, поднимаются из мрака. Ближние ещё в зелёной щетине леса, с каймою яркого пурпура, у границы курума; у дальних же видны только чёрные ребристые скосы вершин на фоне чистого неба.
По пади бесшумно крадётся туман, захватывая мари и перелески. Какие-то лёгкие тени скользят в тающем сумраке старого леса. Тайга колышется, шумит темно-зелёным живым морем.
День начался…
Улукиткан горбит спину над дырявыми олочами, пришивает латки.
- Где Бойка? - спрашиваю я старика.
Он поднимает голову, смотрит по сторонам, переводит на меня недоумённый взгляд.
- Однако, ушла. Послушай, не лает ли где Кучум? - говорит Улукиткан, погружаясь в работу.
Я выхожу к краю леса. Нет, Бойка никуда не убежала. Она стоит недалеко от стоянки, напряжённо смотрит вперёд, куда вчера угнали медведя. Собака вся насторожена. Иногда она вздрагивает от каких-то неуловимых для меня звуков. Понять не могу, что её привлекает в этой утренней тишине?
Вся падь лежит передо мною открытая, доступная глазу. Я тщательно осматриваю редкие перелески, длинные языки кочковатых марей, - ни единого живого существа, точно утро всё ещё не в силах разбудить землю.
- Бойка, пошли!
Собака поворачивает ко мне озабоченную морду, но не сдвигается с места. Её внимание по-прежнему привлекает падь.
Я возвращаюсь к костру. При моём появлении старик поднимает своё плоское скуластое лицо, обожжённое костром.
- Убежала?
- Нет, тут кого-то караулит.
- А Кучум где?
- Не знаю, что-то долго нет.
- Скажи Николаю, куда вести караван, он один управится, а мы пойдём с тобою искать Кучума. Он у зверя, иначе пришёл бы, - говорит уверенно старик.
МЕСТЬ
Загадочное поведение Бойки. Нас постигает тяжёлая утрата. Месть. Яблоки апорт.
Сборы недолги. В рюкзак кладу полог, плащ, топор, чуман, кусок мяса.
Как только Бойка попала на привязь, точно сдурела: рвётся вперёд, гребёт в потуге острыми когтями землю, хрипит, торопится. Теперь ясно: собака прибежала за нами. Куда же она ведёт нас? Зачем?
Где-то далеко, не то впереди, не то влево в хребтах грохнул одинокий выстрел. Мы все разом остановились. Улукиткан смотрит на меня, не может отгадать, что это значит.
- Вероятно, кто-то из астрономов охотится, и с ними Кучум, больше ему некуда деться, - говорю я, готовый повернуть назад, в лагерь.
- Надо ходить, может, Кучум не там, - и старик зашлёпал латаными олочами по болоту.
Бойка выводит нас на пригорок, где встретились вечером с Улукитканом. Дальше ушла к хребтам волнистая тайга, плотная, густая, захламлённая. На твёрдом "полу" никаких примет. Но как уверенно и ходко вышагивает собака, можно подумать, что у неё под ногами хорошо знакомая торная тропа.
Идём дальше по следу медведя. Теперь Бойка чаще останавливается, вытягивает вперёд голову, выворачивает уши. Явно мы приближаемся к развязке.
- Ты пошто торопишься, не смотришь под ноги, - слышу позади голос старика. - Твоя пуля зверя хорошо поймал, - видишь, тут он падал, долго лежал, - и проводник показывает мне глубокую вмятину во влажной почве.
На всякий случай держу наготове карабин. Пробираемся чащей. Отдалённый гул вдруг касается слуха. Он крепнет, близится, расплывается широкой волною по тенистой тайге. Но вот редеют деревья, сквозь вершины голубеет небо. Мы выходим к широкому просвету, залитому солнцем. Впереди грохочет осатанелый ручей. Бегучая вода бьёт в валуны, вздымается и, падая, дробится в пыль.
Мы ищем брода, я помогаю старику преодолеть поток, и Бойка снова выводит нас на след. Опять пошла тайга, заваленная буреломом, выстланная зелёным ковром низкорослых папоротников.
В полдень выходим к горе. Огонь пришёл сюда весною, сожрал молодую листву, бородатый мох, гнёзда птиц, угнал зверей, надолго омертвил тайгу. Ветер, налетая на посеребрённые солнцем колонны погибших стволов, гудит и воет по дуплам, точно тысяча струн поёт прощальный гимн утраченной жизни.
Через гарь медведь шёл напролом, не щадя себя, ломал звонкие сучья, сбивал тонкий сухостой. Удивительно, как он в этом отчаянном беге не выколол себе глаза, не сломал хребет.
Идти трудно. Колючие сучья подкарауливают тебя на каждом шагу. Мы оба в саже, как кочегары. - Но уже близко край.
Бойка не унимается: торопится, вся напряжена, чуть что - вздрагивает, откинет голову, прислушивается к непонятному звуку. Улукиткан не сводит с неё глаз.
- Однако, где-то близко медведь пропал, - говорит он.
- Вряд ли, судя по следу, идёт хлёстко, - отвечаю я.
- Сильный зверь всегда так бежит, на ходу пропадает.
По небу залохматились чёрные тучи.
Бойка уводит нас в глубину сыролесья, под свод лиственниц. И вдруг останавливается, поворачивает голову, поднимает на меня усталые глаза. Понять не могу, в чём дело? Подходит Улукиткан. Смотрим по сторонам - никого нет, тишина, а собака ни с места. Что за дьявольщина! Передаю поводок старику, а сам с карабином шагаю вперёд. Крадусь медвежьим следом. Зверь тут удирал саженными прыжками, оставляя на влажной почве глубокие отпечатки когтистых лап, и, видимо, не собирался пропадать. Оглядываюсь. Бойка на месте, следит за много, чего-то ждёт.
Подбираюсь к толстой лиственнице. Не могу унять сердце. Лес кажется переполненным какой-то таинственностью. Я высовываюсь, смотрю вперёд. Что это там чернеет за валежиной? Напрягаю глаза - вроде медведь над выскорью. Даю знак Улукиткану затаиться, а сам подкрадываюсь ближе, выглядываю…
В первую секунду мне хочется повернуть назад, не верю глазам, но ноги не повинуются, бегут дальше, к выскори.
- Кучум!… - кричу я на весь лес, хватаю его, пытаюсь поднять, тормошу, ободряю ласковым словом. Поворачиваю голову к себе и содрогаюсь от ужаса: на меня смотрят два огромных стеклянных глаза, выкатившиеся из орбит. В них застыла боль предсмертной муки.
- Кучум!…
Смерть поймала его в прыжке. Лиственничный сук пробил ему грудь, пронзил сердце, вышел справа в паху. Так он и застыл на весу, весь устремлённый вперёд, с разбросанными в стремительном беге ногами. Казалось, сними его с поторчины и он продолжит свой бег.
- Эко беда! - слышу голос старика.
Неожиданно молния раскалывает небосклон. Поднимается ветер. Лес гудит, качаясь по ветру волною. На землю сваливаются один за другим траурной канонадой удары грома.
Бойка не подошла, даже не посмотрела на погибшего сына, осталась за валежиной.
Мы бережно снимаем Кучума с сучка. Укладываем на мох. Нелепый случай отнял у нас верного друга. Какая тяжёлая утрата!
Мы с помощью топора роем яму под той выскорью, где погиб Кучум. Опускаем его на дно. Как можно свободнее укладываем голову, ноги. Улукиткан вдруг забеспокоился. Он вытаскивает из кармана кусок лепёшки, оставленный им вчера для Кучума, и, обращаясь к мёртвой собаке, говорит:
- Это тебе. Улукиткан помнит Джегорму, твоё добро… Без тебя теперь нам худо будет в тайге…
Старик медленно опускается к яме, кладёт лепёшку под голову Кучума, бросает горсть влажной земли. Вот когда я понял, что Кучума нет.
Мы засыпаем могилу. Над нами в синих вспышках рвутся тучи. По тайге проносится ураган, и высокие лиственницы, вершины которых царят над всем, отвечают ему покорным гулом.
Я накидываю на плечи рюкзак. Последний раз окидываю взглядом роковое место. Даже теперь, спустя много лет, когда я взялся за перо, помню и выскорь с огромным пластом поднятой земли, всю в острых тычках, и курган над могилой любимой собаки, и полусгнившую валежину, накрытую зелёным мхом, и рядом три голые берёзки, и полосатого бурундучка, сиротливо застывшего на пне…
Дождь проходит стороною, до нас долетает только его шум. Напрасно зову Бойку. Куда она могла убежать?
Улукиткан тяжело отрывается от пня.
- Пошли, уже поздно, - говорит он.
Вдруг слева на разлохмаченную после бури тайгу наплывает собачий лай, и тут же до слуха доносится медвежий рёв. Он потрясает всю округу, от реки до самых хребтов, и глохнет далеко в недрах бескрайнего леса. После него голос Бойки не смолкает.
Улукиткан впереди. На ходу он распахивает телогрейку, так легче дышать. Поторапливает меня, а сам еле бежит, одна видимость.
Солнца нет, словно снеговые сугробы завалили небо. Лес выпрямился, притих, не шелохнётся. Где-то в стороне треснула, падая, сушина. Мы без команды оба разом останавливаемся. Улукиткан стаскивает с потной головы меховой лохмот, настораживает слух.
Ничего не слышно. Тайга пуста. Идти некуда. Я слежу за выражением лица старика.
- Однако, не задержала, ушёл, - говорит он безнадёжно, и тут снова слышится рёв, затем глухой предсмертный стон сильного зверя. Где-то там, близко, жалобно завыла Бойка.
Мы спешим на вой. Минуем лесные прогалины, продираемся чащей. Уже близко…
За перелеском сухая ерниковая степушка. Сбрасываю с себя всю тяжесть, оставляю только карабин. Где-то тут Бойка. Легонько свистнул, - как завопит собака!
Бегу вперёд. Вижу, колышется ёрник. Навстречу ползёт Бойка, волоча отшибленный зад. Я к ней. Ощупываю собаку - свежих ран нет. Хочу поднять её, но она ловит пастью мою руку, предупреждает, что ей больно.
Подходит Улукиткан.
- Вот полюбуйся, что сделал медведь и с ней! - и меня вдруг захватывает дикое желание мести.
- Дурная, разве не знаешь, что одной с ним связываться нельзя! - и старик, присев на корточки, начинает ощупывать собаку. Бойка корчится, дрожит.
- Ты, Улукиткан, жди меня здесь.
Старик ловит полу моей телогрейки. Смотрит строго в глаза, говорит твёрдо:
- Иди, только помни, раненый медведь не тугутка, может подкараулить.
Забираю вправо. Бегу по-над перелеском. Вот и след. Зверь шёл шагом, оставлял примерно через каждые десять метров лёжку. Останавливаюсь. Ни звука. Но чувствую что-то предательское в этой тишине. Выбрасываю из карабина подмоченные в речке патроны, загоняю в магазинную коробку свежую обойму.
На ходу ориентируюсь. Хорошо помню, зверь правее и дальше. Иду без опаски. Место открытое, просматривается хорошо. Но дальше след начинает постепенно отходить от степушки, уползает в перелесок. Там под сводом лиственничных вершин густой сумрак. Очертания предметов неясные. Меня сразу захватывает подозрительность: тени деревьев, пни, обломки стволов кажутся живыми существами, враждебно окружившими меня. Малейший шорох, точно внезапный удар колокола, потрясает всего. Никогда слух не был таким чутким.
Иду осторожно, как рысь, почти не касаясь земли и не задевая сучьев. Карабин держу на взводе. Глаза не упускают отпечатка медвежьих лап. Вот когда мне пригодился весь опыт, накопленный за много-много лет зверовой охоты, и уроки Улукиткана.
Время тянется слишком медленно. Вижу впереди просвет. Тайга редеет. Глаза слепит закатное солнце. Крадусь к краю леса, припадаю к лиственнице. Впереди неширокая заболоченная полоска открытого места. Медведь не свернул, так и пересёк напрямик болото, вывернув на противоположной стороне гору ржавого мха и корней троелиста. Дальше следа не заметно, но на кромке леса, куда вышел зверь, вижу примятый куст ольхи и несколько сломанных берёзок. Значит, ушёл дальше.