Однажды после обеда Гаррис решил самостоятельно прокатиться на электрической конке. Вечером, когда мы сидели в "Бельведере" и слушали музыку, Гаррис, как бы между прочим, сказал:
- Эти немцы напрочь лишены чувства юмора.
- С чего ты взял? - спросил я.
- Сегодня, - ответил он, - я вскочил на одну из этих конок. Я хотел посмотреть город и остался стоять снаружи, на площадочке, как она называется?
- Stehplatz. - подсказал я.
- Так вот, там здорово трясет, и нужно быть начеку при отправлениях и остановках.
Я кивнул.
- Было нас на задней площадке человек пять, - продолжал он, - а опыта у меня, сами понимаете, никакого. Конка внезапно рванула с места, и я упал на стоявшего за мной солидного господина. Он в свою очередь не удержался и опрокинулся на мальчика с трубой в зеленом байковом чехле. И, представьте, никто из них даже не улыбнулся, ни господин, ни мальчик с трубой - стояли себе и хмуро смотрели в пол. Я уж было собрался извиниться, но тут конка почему-то затормозила, я, естественно, полетел вперед и уткнулся прямо в седовласого старичка, с виду профессора. И что же? Ни один мускул на его лице не дрогнул.
- Может, он был занят своими мыслями? - предположил я.
- А другие? Ведь за время пути на каждого из них я упал раза по три. Все дело в том, - пояснил Гаррис, - что они знают, когда будет поворот и в какую сторону наклоняться. Я же, будучи иностранцем, оказался в невыгодном положении. Меня мотало, бросало, я цеплялся то за одного, то за другого, и это действительно было смешно. Не скажу, чтобы это был юмор высшего класса, но у большинства людей я бы смех вызвал. Немцы, однако, не заметили в этом абсолютно ничего смешного. Был там один коротышка, он стоял у тормоза. По моим подсчетам, я падал на него раз пять, не меньше. Думаете, на пятый раз он не выдержал и захохотал? Как бы не так. Он лишь затравленно посмотрел на меня. Скучные люди.
В Дрездене Джордж тоже попал в историю. На Старой площади имелся магазинчик, в витрине которого на продажу были выставлены подушечки. В основном магазин торговал стеклом и фарфором, подушечки же были выставлены на пробу. Это были очень красивые подушечки: атласные, ручной работы. Мы часто проходили мимо магазина, и всякий раз Джордж с вожделением на них поглядывал: такой подарок наверняка пришелся бы по душе его тетушке.
Во время нашего путешествия Джордж был очень внимателен к своей тетушке. Каждый день он писал ей длинные письма, а из городов, в которых мы останавливались, отправлял по почте какой-нибудь подарок. Мне это показалось излишним, и я неоднократно на это ему намекал. Наверняка его тетушка встречается с другими тетушками и не забывает похвастаться своим образованным племянником. Я сам племянник, и потому заведенный Джорджем обычай мне не по душе - слишком уж он старается. Но попробуй ему что-нибудь втолкуй!
Итак, однажды в субботу после обеда он в гордом одиночестве отправился покупать подушечку для своей тетушки, сказав, что скоро вернется.
Но вернулся Джордж не скоро, да еще с пустыми руками и с взволнованным видом. На наш вопрос, где же подушечка, он сказал, что подушечка ему больше не нужна, что он передумал, ибо подушечка тетушке наверняка не понравится. Что-то здесь было не так. Мы попытались докопаться до истины, но ничего не вышло. Когда число заданных нами вопросов перевалило за двадцать, ответы его сделались односложными.
Однако вечером, когда мы остались наедине, он сам рассказал мне, что же произошло.
- Какие-то они странные, эти немцы, - начал он.
- Ты это про что?
- Да все про эту подушечку…
- …для тети, - уточнил я.
- Да, для тети! - взорвался он. - Почему, собственно, я не могу послать подушечку своей родной тете?
- Не волнуйся. Посылай на здоровье, я не против. Наоборот, я тебя за это очень уважаю.
Немного поостыв, Джордж продолжал:
- В витрине, как ты помнишь, было выставлено четыре подушечки, очень похожие друг на друга; на каждой - ярлычок с ценой, двадцать марок. Не стану утверждать что я бегло говорю по-немецки, но обычно меня понимают, да и я разбираю, что мне говорят, если, конечно они не трещат как сороки. Я зашел в магазин. Ко мне подошла молоденькая продавщица, хорошенькая, скромная, я бы даже сказал, робкая. От такой, одним словом, я этого не ожидал. Никак не ожидал!
- Чего не ожидал?
Джордж всегда рассказывает историю таким образом, как будто вы знаете ее конец, и это раздражает.
- Того, что произошло, - ответил Джордж. - Того, что я тебе рассказываю. Она застенчиво так улыбнулась и спрашивает: что вам угодно. Я выложил на прилавок двадцать марок и говорю: "Будьте добры, подушечку". И тут она уставилась на меня так, будто я потребовал пуховую перину. Я подумал, что она не расслышала, и повторил громче. Эффект был такой, будто я пощекотал ей под подбородком.
"Вы, должно быть, ошиблись", - сказала она.
Мне не хотелось вступать с ней в пререкания, и, сказав, что никакой ошибки тут нет, я показал на двадцать марок и повторил в третий раз, что мне нужна подушечка, "подушечка за двадцать марок".
Появилась другая девушка, постарше; первая продавщица повторила ей мои слова, и та смутилась: судя по всему, я явно был не похож на человека, которому требуется подушечка. Чтобы убедиться в этом, она спросила меня:
- Вы сказали, вам нужна подушечка?
- Я уже три раза говорил, что мне нужно, - ответил я. - Что ж, повторю в четвертый.
- В таком случае, мы ничем не можем вам помочь.
Тут я стал выходить из себя. Разумеется, после всего сказанного я мог уйти из магазина, но ведь подушечки на витрине были выставлены на продажу, и я не понимал, почему они отказываются мне их продать.
- Нет, можете, - решительно произнес я эту простую фразу. - Вы можете мне помочь!
Тут подошла третья девушка - собрался весь магазин. Быстроглазая, полненькая, при других обстоятельствах она бы мне понравилась, но тогда ее появление еще больше меня разозлило. "Зачем их столько?" - недоумевал я.
Первые две стали объяснять третьей, в чем дело, и, еще не дослушав до конца, третья продавщица стала хихикать - такие, как она, всегда хихикают. Затем они, все втроем, затрещали как сороки, наперебой, и через каждые пять-шесть слов поглядывали на меня; и чем больше они на меня смотрели, тем больше заливалась третья девушка; а потом стали хихикать и первые две, можно было подумать, что я клоун и даю этим идиоткам бесплатное представление.
Наконец третья девушка, не переставая хихикать, подошла ко мне:
- Если вы получите то, что хотите, вы уйдете?
Я не сразу ее понял, и она повторила:
- Подушечка. Если вы получите подушечку, вы тотчас же уйдете из магазина?
Я с радостью ушел бы, о чем ей и сообщил. Но добавил, что без подушечки - ни за что, не уйду, хоть всю ночь простою, а не уйду.
Она вернулась к двум другим продавщицам, и я решил, что сейчас мне наконец вынесут вожделенную подушечку. Но тут произошло нечто странное. Две продавщицы встали за спиной первой девушки и, продолжая хихикать, стали подталкивать ее ко мне. Они толкнули ее на меня, и, прежде чем я успел понять, что происходит, она положила мне руки на плечи, приподнялась на носочках и поцеловала меня. После чего убежала, спрятав лицо в фартук; за ней убежала и вторая девушка. Третья открыла мне дверь, и я, к стыду своему, ретировался, забыв на прилавке двадцать марок. Не стану врать, некоторое удовольствие я испытал, хотя нужен мне был совсем не поцелуй, а подушечка. Нет, я решительно ничего не понимаю…
- А что ты просил?
- Подушечку, - упрямо повторил Джордж.
- Что ты хотел попросить, я знаю. Меня интересует, как ты назвал ее по-немецки?
- Kuss.
- Вот видишь. Есть два немецких слова - Kuss и Kissen. Так вот, Kuss - это "поцелуй", а Kissen - это "подушечка", хотя по-английски все наоборот. Многие путают эти два слова - не ты один. Ты попросил поцелуй за двадцать марок - ты его и получил. Судя по описанию девушки, она того стоит. Гаррису, во всяком случае, я об этом не скажу. Насколько мне известно, у него тоже есть тетя.
Джордж согласился, что Гаррису действительно лучше ничего не говорить.
Глава VIII
Мистер и мисс Джонс из Манчестера. - Преимущества какао. - Совет обществу "За мир". - Окно как решающий аргумент в богословском споре. - Любимое развлечение христиан. - Язык экскурсовода. - Разрушительное действие времени. - Джордж пробует содержимое пузырька. - Судьба любителя немецкого пива. - Мы с Гаррисом делаем доброе дело. - Статуя как статуя. - Гаррис и его друзья. - Рай без перца. - Женщина и город.
По пути в Прагу мы томились в огромном зале дрезденского вокзала, дожидаясь, когда железнодорожные власти разрешат нам выйти на перрон. Джордж, который вызвался взять билеты, вскоре вернулся. Глаза его сверкали.
- Что я видел! - выпалил он.
- Что? - спросил я.
Он был слишком возбужден, чтобы изъясняться членораздельно:
- Вот он! Идет сюда, оба идут! Сидите на месте, сами увидите. Я не шучу, самый настоящий!
В то лето, как, впрочем, и всегда в это время года, в газетах стали писать о появлении загадочного морского змея, и я грешным делом подумал, что Джордж имеет в виду его. Но в следующий момент сообразил, что в центре Европы, за триста миль от побережья, никакого змея быть не может. Не успел я уточнить, что же все-таки Джордж увидел, как он вцепился мне в руку:
- Ага! Что я вам говорил?!
Я повернулся и увидел то, что мало кому из ныне живущих англичан посчастливилось увидеть, - британских туристов, отца и дочь, какими их представляют себе в Европе. Это были британцы до мозга костей, английский "милорд" и его английская "мисс", словно только что сошедшие со страниц европейских юмористических журналов или с театральных подмостков. Мужчина был высок и худ, рыжие волосы, огромный нос, густые бакенбарды. Поверх костюма цвета соли с перцем - летнее пальто, доходившее ему почти до пят. Белый пробковый шлем, зеленая москитная сетка; на боку театральный бинокль, рука в лиловой перчатке крепко сжимает альпеншток, чуть длиннее его самого. Его дочь была еще выше и еще нескладней отца. Описать ее платье я не берусь, у моего дедушки, давно уже покинувшего сей мир, это получилось бы гораздо лучше; скажу лишь, что платье это было, пожалуй, слишком коротко и открывало пару лодыжек, которые - по крайней мере из эстетических соображений - следовало бы скрывать. Ее шляпка, которая почему-то вызвала у меня ассоциации с миссис Хеменс, как нельзя лучше сочеталась с высокими ботинками на пуговицах из прюнели, с митенками и с пенсне. У нее тоже имелся в руке альпеншток (от Дрездена до ближайшей горы сто миль), а через плечо была перекинута черная сумка. Зубы у мисс выдавались вперед, как у кролика, и издали казалось, что передвигается она на ходулях.
Гаррис бросился искать фотокамеру и, конечно же, не смог ее найти. Когда мы видим, что Гаррис мечется как угорелый и вопит: "Где моя камера? Куда, черт побери, она подевалась? Вы что, не можете вспомнить, куда я ее положил?", - мы уже знаем, что впервые за весь день Гаррису попалось нечто достойное быть сфотографированным. Впоследствии он вспоминает, что камера в сумке: то есть именно там, где ее и следовало искать.
Внешними приметами дрезденского вокзала отец и дочь не довольствовались; стремясь проникнуть в самую суть, они вертели головами во все стороны. У джентльмена в руке был открытый Бедекер, а леди сжимала англо-немецкий разговорник. Они говорили по-французски, которого никто не понимал, и по-немецки, которого не понимали они сами. Джентльмен, желая привлечь внимание железнодорожного служащего, ткнул его альпенштоком, а леди, заметив рекламу какао, сказала: "Кошмар!" - и отвернулась.
И правильно сделала. Вы, наверное, заметили, что даже в благопристойной Англии леди, пьющая какао, не требует, судя по рекламе, от жизни многого - какой-нибудь ярд декоративного муслина, и только. В Европе же она обходится и без этого. По замыслу производителя какао, этот напиток должен заменить женщине не только еду и питье, но и одежду. Но это к слову.
Конечно же, отец и дочь сразу оказались в центре внимания. Я поспешил к ним на помощь, и мне удалось вступить с ними в разговор. Джентльмен сообщил, что зовут его Джонс и что он из Манчестера; однако у меня сложилось впечатление, что он и сам не знает, в каком районе Манчестера живет и вообще где Манчестер находится. Я спросил, куда он направляется, но и здесь он ничего не мог толком объяснить, сказав, что это будет зависеть от целого ряда обстоятельств. Тогда я спросил, не кажется ли ему, что альпеншток не самая удобная вещь для прогулок по оживленному городу, с чем он согласился, признавшись, что нередко об него спотыкается. На мой вопрос, хорошо ли видно сквозь москитную сетку, Джонс ответил, что опускает ее лишь в том случае, когда сильно докучает мошкара. Поинтересовался я также, не боится ли леди холодного ветра, на что джентльмен заметил, что ветер здесь действительно холодный, особенно на перекрестках. Эти вопросы задавались не по порядку, не в той последовательности, которую привожу я; они естественным образом вытекали из нашей беседы, поэтому расстались мы добрыми друзьями.
Я много размышлял над этим явлением и вот к какому выводу пришел. Один человек, с которым я впоследствии познакомился во Франкфурте и которому описал эту парочку, сказал, что видел их в Париже, три недели спустя после Фашодского инцидента, а наш знакомый англичанин из Страсбурга, где он представлял интересы британского сталелитейного завода, вспомнил, что видел их в Берлине во время Трансваальских событий. Из этого я заключил, что отец и дочь были безработные актеры, нанятые для поддержания мира. Министерство иностранных дел Франции, боясь гнева толпы, требующей немедленной войны с Англией, разыскало эту очаровательную парочку и выпустило ее в город. В человека, вызывающего смех, стрелять невозможно. Французы увидели английского гражданина и английскую гражданку - но не на карикатуре, а живьем, - и ненависть сменилась весельем. Успех окрылил актеров, и они предложили свои услуги германскому правительству, в чем, как мы имели возможность убедиться, вполне преуспели.
Наше правительство также могло бы извлечь из этого неплохой урок. Можно было бы где-нибудь неподалеку от Даунинг-стрит держать наготове парочку пузатых французов и, в случае обострения отношений с Францией, пускать их по стране, заставляя то и дело красноречиво пожимать плечами и за обе щеки уплетать лягушек. С тем же успехом можно было бы завербовать взвод нечесаных белокурых немцев, которые расхаживали бы по улицам и, покуривая свои длинные трубки, приговаривали "so".
Народ бы покатывался со смеху и кричал: "С этими воевать?! Еще чего выдумали!" Если правительству мой план не понравится, я предложу его обществу "За мир".
В Праге мы решили задержаться подольше. Прага - один из самых интересных городов в Европе. Каждый ее камень дышит историей и тайной. Нет такого предместья, где в свое время не лилась бы кровь. В этом городе вынашивалась Реформация, готовилась Тридцатилетняя война. Впрочем, не будь пражские окна столь огромны, городу, мне кажется, удалось бы избежать половины бед, выпавших на его долю. В самом деле, первая из грандиозных исторических катастроф началась с того, что из окон пражской ратуши на копья гуситов были сброшены семь католиков - членов Государственного совета. Несколько позже история повторилась - правда, на этот раз имперские советники полетели из окон пражского замка на Градчанах - так был осуществлен второй "Fenstersturz". И в дальнейшем в Праге не раз выносились роковые решения, но поскольку они обходились без жертв, решались эти вопросы, надо полагать, в подвалах. Как бы то ни было, окно как решающий аргумент в богословском споре всегда казалось истинному пражанину чересчур соблазнительным.
В Тейнкирхе имеется видавшая виды кафедра, с которой проповедовал Ян Гус. Сегодня с этого же амвона можно услышать голос католического священника, а в далекой Констанце, на том месте, где когда-то были заживо сожжены Гус и Иероним Пражский, в их память установлен необработанный, увитый плющом камень. История полна подобных несообразностей. В той же Тейнкирхе похоронен Тихо Браге, датский астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, будто Земля, где всего на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий, является центром Вселенной; что, впрочем, не мешало ему неплохо разбираться в звездах.
По примыкающим к пражскому граду улочкам спешили по своим делам слепой Жижка и прямодушный Валленштейн - его называют в Праге "нашим героем": город искренне гордится, что дал миру такого человека. В мрачном дворце на Вальдштейн-плац вам покажут почитаемую святыней каморку, в которой он молился, убедив всех, что у него есть душа. По кривым улочкам Праги не раз громыхали сапоги солдат - то летучих отрядов Сигизмунда, то свирепых таборитов, то фанатичных протестантов, которых обратили в бегство победоносные католики Максимилиана. Кого тут только не было: и саксонцы, и баварцы, и французы, и святоши Густава Адольфа, и непобедимые воины Фридриха Великого, врывавшиеся в городские ворота и сражавшиеся на пражских мостах.
Евреи всегда являлись неотъемлемой частью Праги. Нередко они содействовали христианам в их любимом занятии - взаимоистреблении, и приспущенный над Альтнойшуле флаг свидетельствует об отваге, с которой они помогали католику Фердинанду оказывать сопротивление протестантам-шведам. Пражское гетто - одно из первых в Европе, здесь до сих пор сохранилась крошечная синагога, где пражский еврей молится уже восемьсот лет, а женщины, которым в синагогу входить не положено, стоят на улицах и благоговейно слушают молитву, доходящую до них сквозь слуховые окошечки, специально прорубленные в каменных стенах. Примыкающее к синагоге еврейское кладбище, "Бетшаим, или Дом Жизни", буквально переполнено покойниками, ведь на протяжении веков по закону кости сынов Израиля могли покоиться только на его крошечной территории. Поэтому рассыпавшиеся и разбитые надгробия воспринимаются как свидетельство молчаливой борьбы, происходящей под землей.
Стены гетто давно уже разрушены, но современные пражские евреи по-прежнему неотделимы от своих родных переулков, хотя на их месте с поразительной быстротой возникают прекрасные новые улицы, обещающие превратить этот квартал в самый красивый район города.