- На этом мы потеряем не один час, - решительно сказал Гаррис. - Предоставьте дело мне. Я на этом собаку съел. - И, достав часы, он стал крутиться на месте.
- Нет ничего проще, - продолжал он. - Направляешь часовую стрелку на солнце и делишь угол между нею и двенадцатью пополам - там и будет север.
Он еще немного повозился и наконец сказал:
- Так, север нашли. Он там, где осиное гнездо. Давайте сюда карту.
Мы вручили ему карту, и он, сев лицом к осиному гнезду, стал изучать ее.
- Тодтмоос отсюда, - изрек он, - на юго-юго-запад.
- Откуда отсюда? - спросил Джордж.
- Ну отсюда… от того места, где мы находимся, - ответил Гаррис.
- А где мы находимся? - допытывался Джордж.
Этот вопрос несколько смутил Гарриса, но ненадолго, вскоре он вновь приободрился.
- Неважно, где мы, - сказал он. - Где бы мы ни были, Тодтмоос находится на юго-юго-западе. Пошли, нечего время терять.
- Не совсем понятно, как это у тебя получилось, - сказал Джордж, поднимаясь и надевая рюкзак, - но, по-моему, это значения не имеет. Мы здесь набираемся здоровья, да и места тут красивые.
- Все будет в порядке, - заявил Гаррис бодрым голосом, - до десяти мы доберемся до Тодтмооса, не беспокойтесь. А в Тодтмоосе что-нибудь перекусим.
Он сказал, что не отказался бы от бифштекса и омлета. Джордж же заметил, что предпочитает не думать о еде, пока не увидит Тодтмоос.
Мы шли полчаса, а затем, выйдя на поляну, увидели внизу, милях в двух, деревню, ту самую, в которой побывали утром. Узнали мы ее по старинной церкви с наружной лесенкой - довольно странному сооружению.
Вид церквушки поверг меня в уныние. Мы плутали уже три с половиной часа, а прошли никак не больше четырех миль. Между тем Гаррис был в восторге.
- Теперь, по крайней мере, мы знаем, где находимся, - заявил он.
- Но ты же сказал, что это не имеет значения, - напомнил ему Джордж.
- Так оно и есть, - ответил Гаррис, - но свое местоположение знать никогда не мешает. Теперь я чувствую себя много увереннее.
- Про себя я этого сказать не могу, - пробормотал Джордж, но, по-моему, Гаррис его не слышал.
- Сейчас мы, - продолжал Гаррис, - находимся к востоку от солнца, а Тодтмоос от нас на юго-западе. Поэтому, если…
Внезапно он замолчал.
- Вы случайно не помните, - сказал он после паузы, - куда показывает биссектриса этого утла - на юг или на север?
- Ты сказал, на север, - ответил Джордж.
- Ты уверен?
- Уверен, но на твои расчеты это повлиять не должно. Вероятнее всего, ты ошибся.
Гаррис задумался; затем лицо его прояснилось.
- Все правильно, - сказал он, - конечно же, на север. Там должен быть север. С чего это я взял, что на юг? Нам надо идти на запад. Пошли.
- С удовольствием пойду на запад, - сказал Джордж, - почему бы и нет? Хочу лишь заметить, что в настоящий момент мы идем прямо на восток.
- Ничего подобного, - возразил Гаррис, - мы идем на запад.
- А я тебе говорю, на восток.
- Твердишь одно и то же - только меня путаешь.
- Много бы я дал, чтобы тебя запутать, - проворчал Джордж. - Уж лучше тебя запутать, чем идти не в том направлении. Говорю же тебе, мы идем прямо на восток.
- Вздор! - воскликнул Гаррис. - Вон же солнце!
- Солнце-то я вижу, - ответил Джордж. - Хорошо вижу. Там ли оно, где ему положено быть по твоей науке, или не там - судить не берусь. Знаю одно: когда мы были в деревне, вот та гора находилась на севере. Поэтому в данный момент мы смотрим прямо на восток.
- Ты абсолютно прав, - совершенно неожиданно признал свою ошибку Гаррис. - Я чуть не забыл, мы же развернулись.
- Я бы на твоем месте этого не забывал, - посоветовал ему Джордж. - Судя по всему, аналогичный маневр нам придется повторить еще не один раз.
Мы развернулись на сто восемьдесят градусов и пошли в прямо противоположную сторону. Сорок пять минут мы карабкались в гору, после чего снова очутились на полянке, и снова под нами лежала деревня. На этот раз, правда, она была на юге.
- Невероятно, - пробормотал Гаррис.
- Ничего невероятного, - возразил Джордж. - Если кружить вокруг деревни, то, естественно, из виду ее не потеряешь. Лично я рад, что вижу ее. Это свидетельствует о том, что мы еще не окончательно сбились с пути.
- Мы должны были выйти с другой стороны, - проговорил Гаррис.
- Дай срок, выйдем и с другой, - успокоил его Джордж, - если будем продолжать действовать в том же духе.
Что же касается меня, то я в их спор не вмешивался - я был сердит на них обоих. В то же время мне было приятно, что Джордж вышел из себя; со стороны Гарриса было полнейшим абсурдом воображать, что ему удастся найти дорогу по солнцу.
- Хотелось бы все-таки знать, - задумчиво произнес Гаррис, - куда показывает биссектриса: на юг или на север?
- Да, уж, пожалуйста, узнай, - заметил Джордж. - От этого ведь многое зависит.
- На север стрелка показывать не может, - сказал Гаррис, - и я сейчас объясню почему.
- Не стоит, - сказал Джордж. - Верю тебе на слово.
- Ты же сам сказал, что на север, - обиделся Гаррис.
- Ничего подобного я не говорил, - отрезал Джордж. - Я лишь повторил то, что сказал ты, а это не одно и то же. Если тебе кажется, что дело обстоит иначе, - пошли в другую сторону. Во всяком случае, это внесет разнообразие в наши действия.
Гаррис вновь занялся вычислениями, и мы опять сначала углубились в лес, затем полчаса, из последних сил, карабкались в гору - и опять обнаружили под собой все ту же деревню. Правда, на этот раз мы стояли повыше, а деревня находилась между нами и солнцем.
- Мне кажется, - поделился своими наблюдениями Джордж, - отсюда она смотрится лучше всего. А раз так, имеет смысл спуститься в деревню и немного перевести дух.
- По-моему, это не та деревня, - высказал предположение Гаррис. - Быть этого не может.
- А как же церковь? Ее ни с чем не спутаешь, - поспешил разочаровать его Джордж. - Впрочем, может быть, повторилась история с пражской статуей? Не исключено, что местные власти сделали несколько макетов деревни в натуральную величину и расставили их в лесу, чтобы посмотреть, где они лучше смотрятся. Ну-с, куда прикажешь идти на этот раз?
- Не знаю, - взорвался Гаррис, - и знать не хочу. Я сделал все, что мог, ты же всю дорогу ворчишь и меня путаешь.
- Согласен, я не скрывал своего недовольства, - согласился Джордж, - но ведь у меня были для этого все основания. Один из вас утверждает, что у него шестое чувство, и заводит меня в чащу к осиному гнезду…
- Не могу же я запретить осам строить в лесу гнезда, - возмутился я.
- А я и не говорю, что можешь, - возразил Джордж. - Я же не спорю, я только констатирую факты… Другой, руководствуясь строго научными выкладками, часами водит меня по горам, а сам не может отличить север от юга и не всегда знает, менял он курс или нет. Что же до меня, то я не владею ни шестым чувством, ни научным подходом. Я действую иначе. Вон, видите крестьянина? Если он перестанет косить траву и доведет меня до Тодтмооса, я готов компенсировать ему стоимость сена, которое я оцениваю в одну марку пятьдесят пфеннигов. Хотите - пойдемте со мной. Не хотите - можете совместно разработать новую систему ориентирования на местности.
План Джорджа не отличался ни оригинальностью, ни дерзостью, однако в тот момент он показался нам любопытным. К счастью, мы недалеко ушли от того места, где сбились с пути; в результате с помощью рыцаря серпа и косы мы выбрались на нужную дорогу и достигли Тодтмооса на четыре часа позже, чем рассчитывали, нагуляв аппетит, на утоление которого ушло никак не меньше сорока пяти минут вдумчивого и упорного труда.
Первоначально мы собирались прогуляться от Тодтмооса до Рейна пешком, но, с учетом чрезмерных утренних нагрузок, решили совершить, как говорят французы, "променад на колесах", для чего и был нанят живописный экипаж, запряженный лошадью, которую можно было бы назвать бочкообразной, особенно по контрасту с кучером, кажущимся по сравнению с ней несколько угловатым. В Германии любой экипаж предназначен для пары лошадей, но обычно впрягают лишь одну. На наш взгляд, это придает экипажу некоторую однобокость - с точки же зрения немцев, в этом есть свой шик: обычно, дескать, у нас в упряжке пара лошадей, но сегодня одна из них куда-то запропастилась. В немецком кучере нет того, что называется молодечеством. Всем лучше, когда он спит. Тогда, во всяком случае, он безвреден, и если лошадь умна и знает дорогу (а так оно обычно и есть), вы добираетесь до места без особых приключений. Если бы в Германии научили лошадей взимать с пассажиров плату, то необходимость в извозчике вообще отпала бы. Тогда пассажиры вздохнули бы спокойно, ибо немецкий извозчик, когда он не спит или не щелкает кнутом, занят почти исключительно тем, что преодолевает трудности, которые сам создает. Второе, впрочем, ему удается лучше. Однажды в Шварцвальде мне довелось с двумя дамами спускаться в экипаже с крутой горы. Дорога вилась серпантином по склону, который находился под углом в семьдесят пять градусов; ехали мы спокойно, я бы сказал, слишком спокойно: возница наш закрыл глаза, как вдруг что-то - то ли дурной сон, то ли несварение желудка - разбудило его. Он подхватил вожжи и ловким движением удержал пристяжную на самом краю обрыва, где она и повисла на собственной упряжи. Между тем извозчика происшествие это нисколько не смутило, да и лошади, судя по всему, восприняли рассеянность кучера как должное. Мы вышли; кучер слез с козел, вынул из-под сиденья огромный складной нож, как видно специально используемый для подобных целей, и хладнокровно обрезал постромки, после чего лошадь, теперь уже ничем не удерживаемая, покатилась кубарем с обрыва, упала, пролетев ярдов пятьдесят, на дорогу, а затем как ни в чем не бывало поднялась на ноги и стала нас поджидать. Мы снова сели в экипаж и вскоре добрались до спокойно стоящей лошади, которую наш извозчик с помощью обрывков веревки перезапряг, и мы двинулись дальше. Больше всего меня потрясло то, что ни извозчику, ни лошадям подобный способ спуска с горы не показался чем-то из ряда вон выходящим.
Очевидно, им казалось, что так спускаться и быстрей, и удобней, и я бы нисколько не удивился, если бы извозчик то же самое проделал с нами.
Кроме того, немецкий извозчик никогда не пытается натягивать или отпускать вожжи. Скорость движения он регулирует не ходом лошади, а всевозможными манипуляциями с тормозами. Если нужна скорость восемь миль в час, возница мягко нажимает на тормоз, так что он лишь слегка царапает колесо, производя характерный звук, какой бывает, когда точат пилу; если же необходима скорость четыре мили в час, он давит на тормоз сильнее и вы едете под аккомпанемент стонов и визга, сродни тем, что издает свинья, когда ее режут. Когда же ему надо остановиться, он жмет на тормоз изо всех сил и может - если, конечно, тормоз хорош, а лошадь не обладает чудодейственной силой - рассчитать остановку с точностью до дюйма. По-видимому, ни немецкий извозчик, ни немецкая лошадь не знакомы с другими способами торможения. В результате немецкая лошадь продолжает что есть силы тащить экипаж, пока не убеждается, что ей не удается сдвинуть его ни на дюйм, - только тогда она прекращает сопротивление. Во всех других странах лошади останавливаются по первому зову. Я даже знавал лошадей, которых можно было уговорить сбавить скорость. Но немецкая лошадь словно бы создана небесами для перемещения с одной и той же постоянной скоростью, и ничего с этим поделать нельзя. Я сам, собственными глазами видел, как немецкий извозчик, бросив поводья, изо всех сил, двумя руками давил на тормоз, пытаясь предотвратить неминуемое столкновение.
В Вальдсхуте, одном из многочисленных немецких городков XVI века в верховьях Рейна, нам попался весьма распространенный в Европе типаж: английский турист, до глубины души пораженный и возмущенный тем, что "эти европейцы" не понимают тонкостей английского языка. Когда мы пришли на вокзал, он на очень правильном английском языке, хотя и с легким сомерсетширским акцентом, втолковывал носильщику - в десятый, по его словам, раз, - что, хотя у него билет до Донауешингена и ему самому надо в Донауешинген, чтобы посмотреть истоки Дуная (который, кстати, находится, что бы там ни говорили, совсем в другом месте), он хочет, чтобы его велосипед отправили в Энген, а чемодан - в Констанц. Все его красноречие пропадало даром. Носильщик, с виду человек еще совсем молодой, казался запутанным и больным стариком. Я предложил свои услуги и тут же горько (хотя, подозреваю, не так горько, как мой разгневанный соотечественник) пожалел об этом. До всех трех городов, объяснил нам носильщик, невозможно добраться без многочисленных пересадок. К сожалению, вникнуть в суть дела времени не было - наш собственный поезд отходил через несколько минут. Британец же отличался многословием, что редко ведет к взаимопониманию; что до носильщика, то бедняга хотел лишь одного - чтобы его оставили в покое. Лишь через десять минут, уже в поезде, я вдруг сообразил, что, хоть я и согласился с носильщиком, что велосипед лучше всего отправить через Иммендинген и следует оформить его багажом до Иммендингена, я не позаботился о том, чтобы из Иммендингена его отправили дальше. Будь я меланхоликом, меня бы и по сей день мучила мысль, что велосипед до сих пор находится в Иммендингене. Но истинный философ всегда должен верить в лучшее. Возможно, носильщик по собственной инициативе исправил мой недосмотр, а может, случилось чудо, и велосипед каким-то образом вернулся к владельцу еще до его возвращения в Англию. Что же касается чемодана, то его направили в Радольфцель, и остается лишь надеяться, что, поскольку на этикетке был указан Констанц, железнодорожные служащие Радольфцелля, обнаружив невостребованный багаж, рано или поздно переправят его в Констанц.
Но мораль вышеприведенной истории вовсе не в этом. Суть ее заключается в том, что британец пришел в ярость, обнаружив, что немецкий носильщик не понимает английского языка. Его возмущение поистине не знало границ.
- Большое вам спасибо, - сказал он мне, - все ведь очень просто. До Донауешингена я хочу доехать поездом; из Донауешингена - дойти пешком до Гейзенгена; в Гейзенгене собираюсь сесть на поезд до Энгена, а из Энгена на велосипеде - в Констанц. Чемодан же мне в дороге не нужен - поэтому я и посылаю его в Констанц, где он будет меня ждать. Казалось бы, что может быть проще, а между тем я уже десять минут пытаюсь втолковать этому болвану, что мне от него нужно.
- Действительно, безобразие, - согласился я. - Эти неучи в большинстве своем предпочитают изъясняться на своем родном языке.
- Я уж и в расписание его тыкал, - продолжал возмущаться британец, - и целую пантомиму разыграл. Все без толку.
- Подумать только, - снова поддакнул я. - Можно сказать, разжевали и в рот положили.
У Гарриса, однако, наш соотечественник не вызвал сочувствия. Он хотел указать ему на то, что, не зная ни слова на языке чужой страны, легкомысленно забираться в самые отдаленные ее уголки и задавать железнодорожникам головоломные задачи. Но я умерил его пыл, объяснив, что человек этот, сам того не подозревая, делает очень важное для своей страны дело.
Шекспир и Мильтон, в меру своих скромных возможностей, пытались приобщить к английскому языку другие, менее просвещенные народы Европы. Ньютон и Дарвин, быть может, добились того, что язык их стал необходим образованным и думающим иностранцам. Диккенс и Уида (те из вас, кто воображает, будто читающий мир находится в плену предрассудков Нью-Граб-стрит, будет удивлен и огорчен, узнав о высокой репутации за границей этой дамы, творчество которой вызывает на родине столько насмешек), также внесли сюда свою лепту. Однако главная заслуга в распространении английского языка от мыса Св. Винсента до Уральских гор принадлежит англичанину, который не может или не хочет выучить ни одного иностранного слова и путешествует с толстым кошельком в кармане по самым отдаленным уголкам континента. Его невежество может шокировать, глупость - раздражать, самонадеянность - вызывать бешенство. Но факт остается фактом - этот человек англизирует Европу. Это из-за него швейцарский крестьянин зимними вечерами, пробираясь сквозь глубокий снег, спешит на курсы английского языка, которые открываются теперь в каждой деревне. Это благодаря ему склонились над английской грамматикой и разговорником извозчик и сторож, горничная и прачка. Это благодаря ему иностранные лавочники и коммерсанты тысячами отправляют своих сыновей и дочерей учиться в Англию. Это благодаря ему владельцы европейских отелей и ресторанов указывают в своих объявлениях о приеме на работу: "Принимаются лишь лица, прилично знающие английский язык".
Если англоязычные народы по какой-то причине возьмут за правило говорить не только по-английски, триумфальное шествие английского языка по планете застопорится. Англичанин стоит в толпе чужестранцев и звенит золотом:
- Все, кто говорит по-английски, - кричит он, - получат щедрое вознаграждение!