ТОМАС ВУЛФ
Паутина земли
Повесть
В год, когда налетела саранча, случилось это в год, когда налетела саранча, два голоса услышала я в тот год... Сынок! Сынок! Кажется, столько лет прошло с тех пор, как налетела саранча и объела дочиста деревья,- столько всего было с тех пор и столько лет прошло...
"Что там?" - говорю.
И говорит: "Два... два..." Говорит: "Двадцать... двадцать".
"А? Что там?"
"Два... два",- один голос, а другой: "Двадцать... двадцать".
И я твоему папе: "Два, - кричу, - двадцать... двадцать - неужели
не слышишь?"
И опять: "Два... два",- один голос, у окошка, а другой: "Двадцать... двадцать",- прямо на ухо мне.
"Неужели ты не слышишь, мистер Гант?" - кричу.
"Господи, женщина, - говорит твой папа. - О чем ты толкуешь, скажи на милость? Нет тут никого",- говорит.
"Да нет же, есть! - говорю и тут опять слышу: "Два... два... Двадцать... двадцать".
"Да вот же они!" - говорю.
"Фу ты, миссис Гант, - говорит твой папа. - Тебе померещилось. Ты задремала, верно, тебе приснилось".
"Нет, нет, - говорю, - не приснилось. Это здесь. Точно здесь. Потому что я чувствовала, чувствовала, потому что слышала своими ушами.
"Это оттого, что ты в положении, - он говорит. - Ты устала, ты взвинчена, и тебе померещилось".
Тут зазвонили все колокола, и он поднялся уходить.
"Ой, не уходи! - говорю ему. - Не уходи, пожалуйста". Ты понимаешь, у меня было предчувствие, я забеспокоилась, что он уйдет.
И тут снова слышу: "Два... два", - один голос, а другой говорит: "Двадцать... двадцать". А я чувствую, чувствую... Ну конечно! Боже ты мой! Как же мне не помнить, мальчик!.. Час, время, год, до минуты... потому что в тот год налетела саранча и все деревья объела дочиста.
- Но послушай дальше! Бен... Стив... Люк... Фу ты! Мальчик! Джин! Это Люк меня, наверно, вспоминает - вот почему я все время зову тебя его именем. Ну так - а? Что ты?
- Ты начала рассказывать про то, как услышала однажды голоса.
- А, да! Конечно! Ну, так я была... погоди! Что это? А?
- Это корабли в гавани, мама.
- Как говоришь? В гавани? Корабли? А, да, наверно, это они. Гавань в той стороне?
- Нет, мам, в другой. Ты повернулась. Наоборот, в другой стороне: там.
- А? В той стороне? Да нет же, детка, не может быть... Ты правду говоришь? Ну, доложу вам! Совсем запуталась. Все из-за того, наверно, что ехали в туннеле. Но на природе меня с дороги не собьешь: ты мне только примету дай - и доберусь, куда хочешь... Ну, скажу я тебе! Опять он завел! Ну, ей-богу! Прямо как старая корова! И ты тут же - прямо под боком! Как тебя только занесло в такое место! Боже мой! Слушай - слышишь? Это, верно, большой собирается отчалить... Господи боже мой! Одна порода - твой папа был такой же: только бы сняться да куда-нибудь уехать. Если бы я ему позволила, он только бы и делал, что скитался по белу свету... Сынок, сынок, ты не можешь скитаться всю жизнь... У меня душа неспокойна, что ты где-то далеко, с чужими людьми... Ты не можешь жить один, среди чужих, до конца своих дней... Ты должен вернуться туда, где твои родные... Сынок, сынок, у меня душа неспокойна... Вернись домой.
- Ну так вот, я начала тебе рассказывать, вечером я слышу: один голос... Фу ты! Опять засвистел. Слушай, мальчик, я тебе скажу: когда его слышишь - так бы прямо собралась и удрала на нем! А что, не такая уж я старая! Да я хоть сейчас в дорогу и скажу тебе: хочется мне до ужаса - вот прямо сейчас уплыть и посмотреть все на свете, а? Все страны: Англию, откуда вышла вся наша родия, и Францию, Германию, Италию - скажи? А Швейцарию я всегда мечтала повидать - вот где, должно быть, красота... как этот говорил: Сокровищница Природы...
Слушай... а, теперь слышу!.. Теперь поняла... Ну да! В той стороне. А где же тогда мост, по которому мы ночью шли?
- Он здесь - как раз в конце улицы. Да вот! Подойди к окну, посмотри. Ты помнишь, как мы сюда шли?
- Помнишь! Ты еще спрашиваешь, мальчик, помню ли я! Господи боже мой! Да я такое помню, чего ты и не читал никогда, - все, как было, чего ни в одной книге не прочтешь.
Наверно, они пробовали написать про это в книгах - про все сражения и войны, и думаю, сынок, кое-что им, конечно, удалось рассказать, но, господи, откуда же им знать, как это было, когда они этого видеть не могли, когда они еще на свет не родились; и все у них получается таким давним, и словно в чужой стране происходит - откуда им знать, сынок, как это было: как ветер дул, как светило солнце, как дымом пахло на дворе, как мама пела, и перья ошпаренной курицы, и как река разлилась весной после дождей? Как смотрели в тот день мужчины, когда шли поречьем домой с войны, и что мы говорили, и голоса убитых, и как светало, как смеркалось, как грустно мне было на это смотреть, как женщины плакали, когда мы стояли у Боба Паттона на дворе, и как маршировали мимо нас мужчины, и поднималась пыль, и мы поняли, что войне конец. Господи боже мой! Мне ли не помнить! Я все это помню, детка, - и в точности так все было.
Я помнить начинаю с той поры, как мне исполнилось два года, и скажу тебе, мальчик, за эти годы я очень мало что забыла.
Ну да! Я же помню, как они отвели меня за руку к ручью и напугали до полусмерти - Боб Паттон и твой дядя Джордж, мальчишки, слепили из тамошней черной земли статуи Вилли и Люсинды Паттонов, а земля эта в руках, как замазка, мнется - и как я завопила, потому что узнала их, узнала, ведь я их видела обоих и помнила! Вилли и Люсинда - они были рабами у капитана Паттона... господи! Самые черные африканские негры, каких ты только видел... отец еще говорил: им бы сажей пудриться, родителей их прямо из джунглей вывезли... а зубищи белые-белые, так и сверкают... Но запах! Этот невозможный запах, этот вечный, черный, негритянский дух, никаким мытьем его не выведешь, мама его не выносила - пройдут, бывало, по комнате, а он после них висит, так маме худо делалось; и вот эти два бесенка слепили фигуры и голышей у ручья набрали, на зубы, и ты подумай! - сказать такое двухгодовалому ребенку! - что это и в самом деле Вилли и Люсинда живые, и Боб говорит: "Смотри! Съедят тебя сейчас", - говорит, и я как зареву, ужас, все как вчера помню.
А как брата Вилла привели на Индейский курган? Ну конечно, поверье было, что там индейцы похоронены, оттого и курган, говорили; а из-под него в ручей стекала такая черная масляная жижа - и отец наш, конечно, всем доказывал, что там нефть, говорил, что если кто додумается пробить там скважину, сразу станет богачом... а Виллу-то всего два с половиной года, а Джордж ему и скажи: это масло жмется из покойников-индейцев, ну и Вилл, конечно, запищал, расплакался... "Да что же это? - мама говорит. - Такие ужасы рассказывать ребенку? Голову тебе мало оторвать, бестолковщина ты этакая".
- Да что говорить! Я ли не помню, как той зимой прискакал олень с горы, из-за дороги, - стал в пяти шагах от меня и смотрит, а я увидела его рога и ну реветь. Господи! Не знаю, что и подумать, отродясь не видала такого зверя, но он тут же в лес ускакал, а когда я маме рассказала, она говорит: "Ну да, ты видела оленя. Конечно, оленя, кого же еще? Его охотники выгнали из леса на горе". И - слушай! - в ту же весну - я уже большая была, четыре года: все запоминала - подступили к нашим местам янки... я ли их не слышала, я ли их не видела своими глазами, злодеев; эти два молодца неслись по дороге на краденых конях, словно угорелые, словно за ними черти гонятся, - все как сейчас помню! И как они выглядели, помню: два солдата, форменные оборванцы, пригнулись и только коней нахлестывают, а на шеях - платки пестрые, уголки назад, вытянулись, торчат, словно накрахмаленные, - представляешь, как они летели? - и слышу, наши кричат, голосят у дороги, что войска идут, и женщины заволновались, прогоняют мужчин, чтобы прятались. Мама руки ломает. "О господи, идут!" - говорит, а Адди Паттон сбежала с горы, ног под собой не чует от страха, малышка!.. "Ой, ой, идут, идут! А дедушка там совсем один, - кричит, - они его убьют, убьют!"
Конечно, мы тогда не знали, что эти босяки-янки вдвоем только; мы думали, их выслала дозором целая бригада Шермана. А вышло так, что остальные еще неделю не показывались, - эти два разбойника, видно, вырвались вперед и хотели попробовать, много ли им самим удастся награбить. Да... А как мужчины начали в них стрелять, когда увидели, что они без армии, а те побросали коней и в гору бегом что есть духу? А как после войны пришли люди - представляешь? - из округа Бедфорд требовать своих коней? Они коней узнали и рассказывали, что те двое и угнали их. Да что там! А что рассказывали про Аманду Стивенс - как она своими руками подпалила мост на том берегу Севира и как войска из Теннесси застряли там на неделю, потому что не могли переправиться - а? - а она стоит и насмехается над ними, и говорили еще, будто она им сказала ("Господи! - говорю. - Никогда не поверю, что она могла сказать такое!"), но чего душой кривить: ругательница была страшная, выражений не выбирала, - да потом все в один голос твердили, что Аманда им так и крикнула: "Эй, неужто вы без моста не перейдете через такой ручеек? Ох, и никчемный же, видать, вы народец. У нас, - говорит, - за мужчину того не считают, кто... с берега до берега не..." - И янки, конечно, - а что тут остается? - засмеялись.
И... Да! А как рассказывали про день, когда янки вступили в город и схватили старика Мэкери? Я думаю, они просто хотели над ним потешиться, а не то чтобы всерьез - ну, знаешь, огромная туша, лицо темное, желтое и волосы курчавые, и, конечно, ходила молва, что в нем негритянская кровь, да он и сам признался - подумай только! - уж и так и сяк доказывал перед этими янки: видно, надеялся, что его отпустят. Янки и говорят: "Если докажешь, что ты негр, то отпустим". А он им отвечает: "Докажу". - "А как ты докажешь?" - они его спрашивают. "А я вам скажу как, - говорит их капитан и - понимаешь? - подзывает одного солдата: - Джим, пробегись-ка с ним по улице разок-другой". И они стали бегать, солдат с этим Мэкери, взад и вперед по улице что есть духу, а солнце палит... Ну, вернулись они, с Мэкери пот градом, и вот, рассказывают, капитан этот, янки, подошел к нему, понюхал и кричит: "Ей-богу, правду говорит, ребята. Негр это. Отпустить!" Правда ли, нет ли, а так рассказывали.
Ну да! Как же мне все это не помнить? Как шли мимо нас войска, и с реки входили в город, и их отпускали по домам, а мы собрались на дворе у дяди Джона и смотрели на них - отец и мама со всеми детьми, и все племя Паттонов, все Александеры, Пентленды, и эти двое черных африканцев, что служили у Джона Паттона - Вилли и Люсинда Паттон, и твой прадедушка, мальчик, старый Билл Пентленд, которого звали Шляпник Билл, потому что он делал их из лучшего фетра, научился обрабатывать шерсть щелоком, ох, лучших шляп ты не видывал... Помню, в детстве, пришел к нам старый фермер и отдает дяде Сэму шляпу починить. "Сэм, - говорит, - эту шляпу старый Билл Пентленд мне сделал двадцать лет назад, и она, - говорит, - до сих пор как новая, ее бы только подправить и почистить". И я тебе вот что скажу: кто знал его, все соглашались, что Билли Пентленд - замечательного ума человек.
- И скажу тебе, мальчик, я всегда это говорила, если у тебя есть какие способности, ты унаследовал их по моей линии, и, само собой, такой человек, как Билл Пентленд, далеко бы пошел, будь у него образование. Конечно, по книгам он не учился, но рассказывали, как он умел рассудить и с одной стороны взглянуть на дело и с другой, - и заметь, старик был крепкий, до последнего часа... и вот в один прекрасный день велит он позвать Сэма и говорит ему: "Сэм", - и Сэм потом рассказывал, как он пришел, а старик разводит огонь и гимны распевает, веселый, здоровый, со всей землей в ладу... "Сэм, - говорит, - я рад, что ты пришел. Я хочу с тобой кое-что обсудить. Ложись-ка на ту кровать, - говорит, - и побеседуем спокойно". А Сэму только того и надо - ох, второго такого лентяя не сыщешь: ему бы всю жизнь на боку лежать да беседовать. "Зачем? - говорит. - Что такое, отец? Что случилось? Ты, может, нездоров?" - "Нет, - говорит Билл, - я здоров как всегда, но теперь я недолго с вами пробуду. Я решил, что мне пора умирать, Сэм, и хочу привести дом в порядок до того, как отойду". - "Да что ты, отец! - удивляется Сэм, - о чем ты говоришь, объясни мне? У тебя же ничего не болит". - "Ничего", - говорит Билл. "Тебе еще жить да жить", - говорит Сэм. "Нет, Сэм, - старик ему в ответ и головой так покачивает. - Я твердо решил, что мне пора. Меня зовут. Видишь ли, я прожил полных семь десятков, - говорит, - да с лишком, и чувствую, что на земле мне делать больше нечего, вот и надумал". - "Надумал? - спрашивает Сэм. - А что ты надумал?" - "Как что? Я надумал умереть, Сэм". - "Да что ты, отец, что ты говоришь? Не можешь ты умереть!" - "Нет, - говорит Билл, - я надумал умереть завтра. Завтра вечером, - говорит, - в десять минут седьмого, по этой причине я тебя и позвал". Ну вот. Развели они большой огонь в камине, так, что в трубе загудело, и всю ночь беседовали... И ты подумай! Сэм рассказывал потом, как свистел и выл ветер и как они говорили и говорили до поздней ночи, потом сготовили завтрак и опять легли и говорили, потом сготовили обед и опять говорили, а старик был здоров и крепок, как всегда, и в ладу со всем миром, сударь, и хоть бы облачко на душе, но когда пробило шесть - слышишь, мальчик? Я хочу сказать, что это за человек был, - когда пробило шесть, он повернулся к Сэму и говорит: "Готовься, Сэм", - и ровно в десять минут седьмого еще раз посмотрел на него и говорит: "Прощай, Сэм, пора мне, ухожу, сынок", повернулся лицом к стене, сударь, и умер! Вот какой это был человек, какой характер и сила воли; и позвольте заметить вам: в нас во всех это было, вот это самое: когда приходил наш час, мы это знали. И отец мой скончался таким же манером, сударь, - целый день просыпался и спрашивал: "Шести еще нет?" - понимаешь, будто в голове что засело. "Да нет, - говорю, - папа, полдень только". А сама думаю: "Шесть, шесть, что это он все спрашивает: нет ли шести?" И в этот самый день, в шесть, сударь, с последним ударом, его не стало. Я повернулась к Джиму и шепотом ему: "Шесть", а он кивает. "Да", - говорит. Мы всегда знаем, не сомневайся.
Но в тот день он тоже там был - мне ли не помнить? Старый Билл Пентленд стоял вместе с нами на дворе и смотрел на проходящие войска, старик, здоровый душой и телом, дважды был женат, детей туча: восемь от первой жены, Марты Паттон, - отец, конечно, был из этой ватаги - и четырнадцать от другой; и что уж греха таить, у него еще была девочка - от женщины из Южной Каролины; женаты они, конечно, не были, и я думаю, правду говорили люди, будто он привез эту девочку домой, посадил за стол с остальными и объявляет им всем: "С нынешнего дня она - ваша сестра, и обращайтесь с ней как подобает", вот как это было. И теперь - подумать только! - все эти дети разлетелись, и каждый завел большую семью - конечно, кто в детстве не умер и кого не убили, - и теперь их сотни: и в горах Катобы, и в Джорджии, и в Техасе, и на Дальнем Западе - в Калифорнии, в Орегоне, по всей земле протянулись, как паутина, и все отсюда, от одного этого старика, сына англичанина, который приехал сюда в революцию копать медные рудники в Янси. Поговаривали, конечно, будто в Англии нас дожидаются большие имения... я знаю: дядя Боб пришел к отцу после смерти Билла Пентленда и сказал, что отец должен этим заняться, но они поразмыслили и отказались: слишком большие расходы... Словом, он был там, Билл Пентленд, и стоял вместе с нами в тот день, когда люди возвращались с войны. И вот идут эти войска, и слышишь: мужчины кричат, а женщины плачут; и видишь: вон один выбежал из колонны, вон другой, а женщины опять заплакали, и тут появляется дядя Боб - подумай, ему всего шестнадцать было, а мне он казался стариком, - босой и в шелковом цилиндре: в каком-нибудь магазине, наверно, стащил, подходит к нам, а мы - в слезы.
"Здрасьте пожалуйста! - Боб говорит. - Вот это называется встреча! - Понимаешь, шутит, развеселить нас хочет. - А я-то думал, мне обрадуются. Не ожидал, - говорит, - что меня слезами встретят. Ну, коли вы так ко мне относитесь, - говорит, - я пошел обратно".
"Боб, Боб, - говорит его мать, - ведь на тебе и башмаков нет, дитятко мое бедное, ведь ты босой весь".
"Не, - говорит Боб. - я их дорогой сбил: до того домой торопился. Так прямо с ног и слетели. А кабы знал, - говорит, - как меня встретят я бы потише шел". И тут они, конечно, засмеялись.
Но женщины, сынок, не поэтому плакали. Столько народу ушло на войну и так и не вернулось - и, конечно, они знали это, они знали... А потом, как мы все набились в дом - и пекли, и жарили целую неделю, и, позволь тебе сказать, хоть и бедные, а еды мы наготовили вволю - не то что нынче подают, по губам помазать: и цыплята, десятка три их зажарили, и окорока вареные, и свинина, и кукурузные початки, и сладкий картофель, и фасоль молодая, и полные тарелки маисового хлеба, и печенье, и яблоки и груши в тесте, и всяческое варенье, и мармелад, и пирогов и пирожных невпроворот, и море разливанное сидру - и ты бы посмотрел, как уписывал все это Боб с Руфусом Александером и Фейтом Паттоном... "Можно подумать, что ни разу не ели досыта, как на войну ушли", - сказала мама, и, кажется мне, она была недалека от истины.
Ну да, ведь я была уже большая тогда - пять лет, - все замечала и все помню, как сейчас, и даже то, что было гораздо раньше, о чем ты и не слыхал никогда, мальчик, хотя и столько книг прочел, - а как же иначе: ведь мы сами все умели делать: и выращивали все, что шло на стол, и стригли шерсть, и красили, сами в лес ходили за сумахом, за бузиной, за корой и кожурой ореховой для красок и полоскали шерсть в зеленом купоросе, черный цвет получался крепкий, вечный и блеска никогда не терял, разве сравнишь с добром, что нынче делают... и все умела делать своими руками: самые лучшие краски, зеленые, желтые, красные, и кудель умела прясть и отбеливать, сама ткала и шила лучшие рубашки, простыни, скатерти... Как сейчас помню тот день - ох, этот противный запах паленых перьев! - мать щипала курицу на дворе... и запах дыма и свежих сосновых щепок у колоды (вот в кого у тебя такое чутье, мальчик!), и как ветер выл и шуршал в жесткой траве, и как мне грустно было его слушать (Салли умерла совсем недавно), и я сижу, веретено крутится - и все это как сейчас вижу, помню все, как было: как они идут дорогой у реки, и слышно, кричат, вопят: "Ура! Ура!" - наверно, ходили в город на выборы. "Ура, - кричат, - ура Хейесу!" - одна толпа кричит, а другая толпа: "Ура Тилдену!"
Господи! Помню ли я? Да как же не помнить! Я такое помню, чего ты и во сне не видел, мальчик.
- Ну, а что же голоса, которые ты слышала?
- А, ну да, я же про то и рассказываю, слушай:
"Два... два", - говорит один голос, и: "Двадцать... двадцать", - другой говорит. "Что там?" - спрашиваю. Говорит: "Два... два", - а потом другой: "Двадцать... двадцать". - "А? Что там?" И опять: "Два... два", - первый голос говорит, а другой говорит: "Двадцать... двадцать".