- И что же, сударь мой? Суток не прошло, как он опять запил: заявляется домой в два часа ночи пьяный в стельку, и знаешь, мне просто жалко было бедную женщину. Сам посуди: остановились мы у этой миссис Баррет, как раз напротив больницы, - хорошая, верующая женщина, очень богомольная, понимаешь, и вообще... самой себя кормить приходится и еще дочку взрослую, потому что муж с другой сбежал, - а он заявляется поздней ночью, кричит, ревет, что это публичный дом и подавайте ему женщину. Ну и, конечно, можешь догадаться, он весь дом разбудил, все вскочили - узнать, что стряслось, а она, в ночной рубашке, стучит в мою дверь, дрожит, руки ломает. "Миссис Гант, - говорит, - ох, утихомирьте же его, иначе он меня погубит. Заберите его отсюда, - говорит. - В моем доме никогда ничего похожего не было, - говорит, - и если об этом узнают, я буду опозорена". А дети ее, понимаешь, маленькие мальчики - она их на крышу отправила, и они сидят там, как две мартышки, а люди в коридорах шепчутся. А Бену до того стыдно, до того обидно было, что он себя так ведет... "Так ему и надо, - он сказал, - пусть помирает. Не жалко мне его, если он себя так ведет".
Ну, бутылку я отняла - я в кармане ее нашла, пустую на две трети, - и скоро он опять начал клянчить виски. "Нет, сударь, - я ему говорю, - ни капли больше! И учти, - говорю, - ты больной человек, и если ты этого не бросишь, то живым домой не вернешься". А он отвечает, что ему все равно. "Лучше сразу, - говорит, - умереть, чем терпеть все эти муки". Все время кричал, требовал выпить, но мы не давали - я давно взяла ее и вылила, - а потом он все-таки уснул. Тогда я собрала его вещи и заперла в свой сундук, чтобы он выйти не мог из дому.
Мы дали ему проспаться. Спал он до десяти утра и проснулся как будто бы ничего, только завтракать не захотел - сказал, что в горло не лезет, но я дала ему горячего крепкого кофе: миссис Баррет специально принесла для него наверх. Очень хорошая была женщина, добрая, настоящая христианка, и твой папа сказал ей, что очень извиняется за вчерашнее. Ну, мы хотели поднять его и захватить с собой - мы в закусочную собирались, никто еще не завтракал. "Нет, - говорит, - неохота вставать, идите, вам надо поесть".
Ну, я знаю, что виски у него нет - я все вылила, а выйти он не может, потому что вещи заперты, и думаю: ничего страшного, можно оставить его ненадолго. Пошли мы, позавтракали - часу, наверно, не ходили, - возвращаемся, а он опять пьяный, лежит на кровати и песни распевает, как сумасшедший. "Как же так, мама, - Бен говорит, - ты вроде сказала, что отняла у него бутылку и вылила". - "Ну да", - говорю. "Значит, у него еще одна была, а ты ее не нашла. Мне одно ясно, - говорит, - он набрался, пока нас не было". - "Так, - говорю, - раз у него было, что пить, значит, он где-то достал, пока мы завтракали. Когда мы уходили, в комнате ничего не было, я обыскала ее сверху донизу, каждый уголок, и могу поклясться чем угодно, - говорю, - виски тут не было".
"Значит, кто-то ему дал, - Бен говорит, - я выясню, кто ему носит. Давай спросим у миссис Баррет, не заходил ли кто к нему". - "Вот, - я говорю, - правильно".
Мы всей гурьбой спустились вниз и спрашиваем, не был ли кто у него. "Нет, - она говорит, - ни одной души тут не появлялось, пока вы ходили. Я нарочно следила, - говорит, - и если бы кто пришел, я бы увидела". - "Странная, - говорю, - получается история, но ничего, я докопаюсь, в чем тут дело. Пойдемте, дети, - говорю Люку и Бену, - мы узнаем, что это за чудеса такие и чем они объясняются".
Ну, поднялись мы к нему в комнату, и что же мы видим - как ты думаешь? - пока мы были внизу, он успел добавить, это с первого взгляда было ясно. Лежит, пьяный вдрызг. Я к нему подступаю. "Послушай-ка, - говорю, - ты где-то виски достал, и я желаю знать, кто тебе его носит". - "Кто? Я? - говорит, а у самого язык заплетается. - Да что ты, маленькая, ты же знаешь меня, - говорит, - я капли в рот не возьму". И все целовать, обниматься лезет. Мы, конечно, снова стали искать - я и дети, - всю комнату переворошили и - ничего, ничего там не было, мы бы обязательно нашли.
- Стала я над этим раздумывать, и вдруг меня осенило - не знаю, почему мне это раньше в голову не пришло. "Пойдемте, дети, - говорю мальчикам и подмигиваю им, понимаешь? - Пошли посмотрим город. А вы, мистер Гант, - говорю, - будьте готовы, потому что через час мы вернемся. И в три часа, - говорю, - мы отведем вас в больницу".
А он, конечно, рад, ему только того и надо. "Идите, идите", - говорит: хочет один остаться и еще выпить. Хорошо, мы уходим и по коридору - прямо к моей комнате; я завожу туда ребят и дверь осторожненько закрываю. "Мама! - Люк удивляется. - Что ты задумала? Как же можно уйти и оставить его, когда он пьет? Нет, - говорит,- он где-то достает виски. Я готов сидеть и караулить там, только бы он больше не пил". - "Нет, - говорю, - ты подожди". - "Чего? - говорит. - Чего ждать?" - "Да неужели непонятно!" - говорю. Тьфу! До того я зла была, что раньше о нем не подумала - об этом старом пьянчуге Гасе Толли; он, случалось, гостил у нас, а теперь приехал из Южной Каролины, из Сенеки, с той же болезнью, что у твоего папы, и жил в соседней с ним комнате, дожидаясь места у Хопкинса: чем не парочка - лежат себе рядышком и знай накачиваются. "Вот кто ему носит, - говорю, - старый паршивец Гас Толли". - "Гад такой, - Люк говорит, - сейчас пойду ему голову отвинчу". И к двери направляется. "Нет, ты постой, - говорю, - погоди минутку. Я сама с ним расправлюсь".
Ну, стали мы ждать, и точно: пяти минут не прошло, папина дверь отворяется потихоньку, выползает он в коридор, а потом слышим - стучится к Гасу Толли. Слышим, Гас Толли спрашивает: "Ушли уже?" Подождали мы, пока он дверь закроет, и пошли. Я иду прямо к двери, стучу; Гас Толли спрашивает: "Кто там?" - "Дверь откройте, - отвечаю, - тогда узнаете". Он дверь открыл и смотрит, надо тебе сказать, совершенной овечкой. "А-а, это вы, миссис Гант? - говорит. - А я думал, вы в город ушли". - "Ну что, - отвечаю, - опростоволосились на этот раз?" Он говорит: "А мистер Гант тоже здесь, - ласковым таким голоском, и носом своим красным поводит, а он у него весь в бородавках, словно пикуль, - у нас тут разговор один был". - "Ну, да, - говорю, - только кажется мне, у вас еще кое-что было, кроме разговора. Если это один разговор, - говорю, - то крепкие же у вас разговоры, коли после них изо рта несет и такой запах в комнате, что от двери отбрасывает. - Ох, ты знаешь, просто ужас: такой запашище от этого ржаного виски, хоть топор вешай. - Я между прочим всю жизнь разговариваю, и почему-то на меня это так не действует". - "Да, - говорит Люк. - вон я вижу, между вами еще целая бутылка этого разговора на столе стоит".
Ну, тут мы входим и прямо к нему, а он, извольте видеть, за столом расселся с литровой бутылкой и как раз собирается себе налить. Ну, если бы взгляд мог убивать, мы бы все тут же скончались, потому что такого мрачного и злого взгляда ты не видывал... А потом он начал ругаться на чем свет стоит. Я отнимаю у него бутылку, а он упрашивает дать хотя бы еще глоток. "Нет, сударь мой, - говорю, - ты отправляешься в больницу, мало того - отправляешься сейчас же. Мы ни минуты больше не намерены ждать". Я знала, что по-другому с ним нельзя; я его не первый раз таким видела и знала, что если мы его не заберем, он выпивку из-под земли достанет. И Люк говорит: "Или ты идешь, или я тебя сам потащу, а Бен мне поможет". А Бен говорит: "Нет! К черту! Я его знать не желаю. Пусть что хочет, то и делает". - "Но если мы его оставим, - Люк говорит, - он же умрет от пьянства". А Бен отвечает: "Ну и черт с ним, если ему так хочется. Может, мы хоть вздохнем спокойно. Он всегда все делал по-своему, - говорит, - ни о ком, кроме себя, не думал, и мне все равно, что с ним будет. Я так, - говорит, - мечтал об этой поездке, думал, развлечемся хоть немного, а он все испортил да еще осрамил нас. Можешь возиться с ним сколько хочешь, а с меня хватит". Ну, правда, мальчику было обидно: он так ждал этой поездки, денег накопил, сшил себе новый костюм, и надо же, чтобы твой папа так себя повел; конечно, это для всех нас было горьким разочарованием. Мы-то надеялись, понимаешь, что положим его в больницу и погуляем немного, посмотрим город - куда там! Он так мудровал, что его целым полком надо было стеречь.
- Ну, он, конечно, не хотел в больницу, но понял, что мы от своего не отступимся, и подчинился; они с Люком вернулись к нему в комнату, а я достала его костюм, и мы его одели. Стала я собирать ему вещи в больницу - ночные рубашки, халат, шлепанцы и всякое такое - и вижу: чистых рубашек нет, на нем - грязнущая, в ней стыдно пускать, а я знаю, что ему понадобятся рубашки, когда ему разрешат сидеть. "Куда девались твои рубашки? - говорю. - Что ты с ними сделал? Я помню, что положила шесть штук, не мог же ты их потерять, - говорю, - где они?" - "Они зажулили, они зажулили, - говорит, плаксиво так, и снова начинает бушевать: - Пусть подавятся! - кричит. - Изверги! Они разорили меня, погубили, они выпили из меня всю кровь, пусть теперь забирают остальное". - "Что ты говоришь? - говорю. - Кто - они?" А Люк говорит: "Да как же, мама, это китайцы, у которых прачечная. Они взяли его рубашки, - говорит, - да я сам их отнес, но это было неделю назад. - И говорит: - Я думал, он давно их забрал". - "Ничего, - говорю, - сейчас пойдем и заберем. Нельзя же пускать его в таком виде. Срам один!"
А он и рад: ступайте, говорит, правильно, я буду готов к вашему приходу - ну конечно, хочет один остаться и еще выпить. Я говорю: "Нет уж, извини, вместе с нами туда пойдешь".
- Отправились кое-как. Он вперед пошел с Люком, а Бен меня подождал. Бен, конечно, был гордый и не хотел ему помогать. "Я его чемодан понесу и пойду с мамой, - говорит, - не хочу, чтобы меня с ним видели". - "Почему это? - Люк говорит. - Он тебе такой же отец, как и мне, ты что же, стыдишься его?" - "Елки-палки, ясно, стыжусь! - говорит Бен (так прямо и сказал). - Не хочу, чтобы думали, что я его знаю. Не надейся, - говорит, - помогать я тебе не буду. Нянька я, что ли? - говорит. - А что надо было сделать, я все сделал".
Ну, идем мы по улице к этой прачечной - она была в квартале или двух от больницы, в старом кирпичном домике на углу, - подходим и видим: два китайца утюгами орудуют вовсю. "Ну, здесь, наверно", - говорю. "Здесь, здесь, - Люк говорит, - сюда я носил". Заходим мы, значит, туда, а китаец его спрашивает: "Я вас слусаю?" - "Слусаю, - говорит твой папа, - рубашку мою давай!" - "Позаста, - китаец говорит, - китаси. - И заладил: - Китаси, китаси". Ну, мистер Гант у нас выпивши и, конечно, не понимает. Разнервничался сразу, вспылил: "К черту твои китаси! Не нужны мне китаси. Рубашку отдавай!" - "А ну, подожди, - говорю ему, - а ну, успокойся. Я сама с ним поговорю. Если рубашки здесь, я получу их". Я-то уж как-нибудь, думаю, договорюсь с китайцем, разберусь с ним, в чем дело. "Ну-ка, - говорю и легонько так, знаешь, подмигиваю, - вы лучше мне растолкуйте. Чего вы хотите?" - говорю. А он свое лопочет: "Китаси, китаси". Ну, думаю про себя, человек вроде как человек - я же вижу, понимаю: сказать что-то хочет, объяснить этим своим "китаси". "Ага, - говорю, - понимаю: вы еще не выстирали?" Я подумала, конечно, что у них еще не готово, а потом - нет, думаю, не может быть, у них же целая неделя на это была. Времени, думаю, сколько угодно. А тут он и сам говорит: "Нет, китаси, китаси". А потом начинает что-то другому лопотать, и оба подходят к нам, и оба начинают верещать и галдеть на ихнем языке. "Ах так, - говорит твой папа, - сейчас я положу этому конец, клянусь богом, положу! Беспечен же я был, - говорит, - что допустил до этого". "А ну, - говорю ему, - успокойся, мистер Гант, сейчас я докопаюсь до сути. Если твои рубашки тут, я их получу". А эти китайцы спорят о чем-то между собой, и, видно, другой ему говорит, что мы не понимаем, потому что, смотрю, вытаскивает из пачки какую-то бумажку - я еще потом сказала Люку: можно подумать, что курица на ней наследила, - и, понимаешь, тычет в нее и твердит: "Китаси, китаси".
"А! - я кричу (ну, конечно, тут я смекнула, тут до меня дошло, наконец, не знаю, как я раньше не сообразила!). - Ну конечно! - говорю. - Квитанция - вот что он хочет сказать". - "Да", - он говорит и, вижу, улыбается, зубы скалит - значит, это он все-таки понял. "Ну да, - я говорю и подмигиваю ему, - они самые - китаси". Понимаешь, папа твой расшумелся, раскричался и с толку меня сбил, поэтому я и не догадалась сразу. "Слышишь, мистер Гант, - говорю ему, - он говорит, что дал тебе квитанцию и теперь хочет ее посмотреть". - "Нет у меня никаких квитанций, - говорит, - мне рубашка нужна". - "Обязательно должна быть квитанция, - говорю. - Что ты с ней сделал? Не мог же ты ее потерять?" - "Нет ее и не было", - говорит он, знаешь, пьяным таким голосом. "Да как же нет! - Люк говорит. - Теперь я помню, я сам ему давал. Куда ты девал квитанцию, которую я тебе принес? Где она? Говори! Говори, ну! - И трясет его - понимаешь: разволновался мальчик, огорчается, что такую промашку дал. - Что ты молчишь, как идиот? Где квитанция, черт бы тебя побрал?" Тогда мы обыскали его карманы, обшарили все, что на нем было надето, - и квитанции не нашли, ее на нем не было! "Наверно, - я говорю китайцу, - мистер Гант куда-то засунул эту квитанцию, но я вам скажу, что надо сделать: вы нам эти рубашки выдайте, а я, как только найду квитанцию, сразу же вам принесу". Понимаешь, хочу его умаслить. А он говорит: нет, нет, он так не может, и опять начинает тараторить по-своему, видно, хочет сказать, что не знает, где наши рубашки, и никак не может их дать нам, пока не принесем квитанцию. Тут-то, сударь мой, и началось. Твой папа хватает его за горло и говорит: "Я убью тебя, будь ты проклят! - Понимаешь, хочет ударить его через прилавок. - Изверг ты окаянный, - говорит, - ты разорил, затравил меня, ты привел меня на край могилы, но я с тобой покончу, прежде чем умру, - говорит, - я тебя с собой захвачу".
Ну, Бен с Люком вцепились в него, кое-как оттащили, но сделанного не воротишь: второй-то китаец закричал, завопил и на улицу выскочил, а теперь с полицейским возвращается. "Что все это значит? - полицейский спрашивает. - Что у вас происходит?" - говорит, всех нас оглядывая. "Они ограбили меня, - говорит твой папа, - изверги страшные, ужасные, кровожадные, и теперь сговариваются, как меня извести". Он бы всех нас погубил, если бы его не остановили: Люк дернул его, знаешь, и говорит: "Ну-ка помолчи, пока в тюрьму не попал. Довольно ты наскандалил". Я говорю: "Нет, правда, уважаемый, - понимаю, конечно, что надо с ним подипломатичней, - тут вышло маленькое недоразумение, но теперь все в порядке". - "Так что же случилось?" - он спрашивает. "Мы привезли моего мужа сюда в больницу, - говорю (понимаешь, думаю, надо намекнуть ему, что твой папа - больной человек), - и вот зашли сюда забрать рубашки, которые в стирку отдали". - "Так в чем дело-то? - он спрашивает. - Вам их не отдают?" - "Понимаете, - говорю, - они как будто бы выдали мистеру Ганту квитанцию, а он ее, наверно, куда-то засунул. Словом, мы ее пока еще не нашли. А рубашки здесь, - говорю, - они должны быть у них: сын мой сам относил их на прошлой неделе".
Тут он к Люку стал присматриваться - и скажу тебе: ребенок в самом деле производил прекрасное впечатление. Такой ладный, в морской форме - понимаешь, ему в Норфолке дали отпуск, чтобы он съездил домой, и как миссис Баррет сказала: "Прекрасный у вас сын. Вы знаете, - говорит, - одно удовольствие на него смотреть, и такое чувство, что ничего не может случиться с этой страной, пока такие ребята ее защищают".
А Люк говорит: "Да, да, капитан, - понимаешь, нарочно его так величает, хочет сделать ему приятное, - все в порядке, - говорит, - потому что я сам их относил, и, должно быть, отец случайно засунул куда-то квитанцию". - "Так, - полицейский мне говорит, - а вы сможете узнать ваши рубашки по внешнему виду?" - "Господи! - я говорю. - Да как же их не узнать! Я их в темноте узнаю, на ощупь по размеру определю. Вы же понимаете, - говорю и в глаза ему смотрю, - сами посудите, - говорю, - найдется у них в прачечной хоть одна чужая рубашка, чтобы налезла на такого человека?" Ну, взглянул он на твоего папу и давай смеяться. "Да, - говорит, - пожалуй, вы правы. Ладно, я вам скажу, что делать, - говорит, - ступайте туда сами и отберите ваши рубашки, а я тут, - говорит, - постою, пока вы ищете".
Так он и сделал. Я отправилась прямо за прилавок, а он стоял, пока я их не нашла. "Вот они!" - выкликаю. В самом низу, понимаешь - ох! - я, наверно, полсотни пакетов развернула, пока до них добралась; и я тебе скажу, китайцам это тоже пришлось не по вкусу: как они на нас смотрели - ух! - злобно-злобно. Если бы этот полицейский не остался нас охранять, то, честно скажу, мне было бы не по себе - конечно, кто их знает, на что эти люди способны, особенно когда твой папа так на них кидался и бушевал. Я, помню, потом сказала Люку, когда мы его отвели и положили в больницу: "Знаешь что, - говорю, - я рада была, когда мы от них ушли. Очень уж мне их глаза не понравились; просто мурашки по спине поползли!" - "Да, - он говорит, - у меня было такое же чувство". - "Знаешь, детка, - я говорю, - у него ведь оно давно, это чувство, и можешь не сомневаться: тут что-то есть, есть что-то, - говорю, - нам непонятное".
- И, конечно, так я и сказала Амброзу Рейдикеру в салуне у него, давным-давно! "Ведь это же надо, ей-богу, - он говорит. - Это чистое наказание, когда на него находит. Просто-таки не знаешь, что с ним делать, когда он разойдется". - "А я вам скажу, что делать, - говорю, - вы ему вина не продавайте, когда он просит. Берегись бед, пока их нет", - говорю. "Это верно", - он говорит. "Так зачем, - я говорю, - вам нужно это терпеть? Неужели же у вас недостанет силы духа не делать того, что вам не по нутру! Нет, - говорю, - я знаю, вы человек разумный". - "А что я могу сделать?" - он спрашивает. "А вот когда он к вам придет за вином, - говорю, - вы ему откажите. Только и всего". - "Что толку-то, Элиза? - он говорит. - Ну, даст он деньги старику Руфу Портеру и пошлет за бутылкой. А по мне пусть уж лучше на себя их тратит, чем переводить на этого пропойцу". - "Как? - говорю. - Вы что же, хотите сказать - он и так делал?" - "В точности, - Амброз говорит, - и не один раз. Руф приходит и покупает ему вино, а потом они распивают в мастерской". - "Ну, теперь все ясно! - говорю. - Вот где собака зарыта!" И тут я, конечно, поняла, тут я сообразила, почему этот мерзавец им крутит, заставляет подписывать за себя векселя и всякое такое: напоит его сперва, а потом твой папа делает все, что он ему скажет.
"Правильно! - я сказала ему в тот раз, когда он пришел домой и стал рассказывать, как Мел Портер к нему заходил и как он расстраивается, что этих людей повесят. - Туда им и дорога, и жалко, что этого паршивого старикашку, брата его, вместе с ними не вздернут". - "Не смей так говорить, - возмущается, - слушать тебя тошно". Правда, я зла была на него. "Да, - говорит твой папа, - жалко мне все-таки Мела. Он, наверно, такую тяжесть на душе носил и теперь все горюет и мучается от мысли, что их повесят". - "Да ни капли, - говорю, - и если он тебя такими историями потчует, то ты легковерней меня и не так знаешь Мела, как я знаю. Вот помяни мое слово, - говорю, - не из-за этого он беспокоится". - "Нет, - он говорит, - я думаю, ты ошибаешься". - "Ну что ж, - я говорю, - поживем - увидим".