Ну, я увидела, что Амброз мне правду говорит; это было в тот раз, когда он мне рассказал, как твой папочка допился до горячки и против китайцев воевал - и сколько от него было неприятностей... и надо отдать ему справедливость: хоть и кабатчик, а видно, правду мне говорил, не кривил душой. "Вот, - он говорит, - я все, что мог, сделал, но если еще что-то можно сделать, - говорит, - чтобы отвратить его от пьянства, скажите, и я сделаю!" И правда! В тот же самый вечер зашел к нам по дороге домой - мы еще сидели после ужина, и папа мне газету читал - и говорит: "Вилл, обещай мне, что ты постараешься бросить пить. Не могу я смотреть, - говорит, - как человек с твоим умом и красноречием спивается, ведь ты всего можешь достигнуть, стоит тебе только захотеть!" - "Ну да, - я говорю, - голова у него хорошая, это верно. Не думаю, чтобы в городе у нас нашелся человек хотя бы вполовину такой способный от природы, и он бы далеко пошел, - говорю, - если бы не эта проклятая страсть к вину. И я одно, - говорю, - знаю: научился он этому не от моей родни - вы знаете, мой отец, майор Пентленд, в рот не брал спиртного и не пускал человека на порог, если думал, что он пьет". - "Да, я знаю, - Амброз говорит, - он чудесный человек, и мы им гордимся. - И говорит: - Вилл, у тебя, - говорит, - есть все, что нужно человеку для счастья: чудесная жена, детишки, хорошее ремесло в руках, и ради них, - говорит, - Вилл, ты не должен этого делать, ты должен покончить с пьянством". И твой папа признал, что он прав, пообещал, что больше не притронется к бутылке, и Амброз пошел домой, и было это в ту самую ночь, да, двадцать седьмого сентября.
И вот я услышала! "Два... два", - один говорит, а другой говорит: "Двадцать... двадцать". - "Господи, женщина! - говорит мистер Гант. - Да никого там нету! - Подошел к окну, понимаешь, выглянул и говорит: - Тебе что-то померещилось. Ничего ты слышать не могла".
"Да нет же, слышу! - говорю. И правда, слышно было ясно, как не знаю что. - Вон, опять!" - говорю. И правда, слышу: "Два... два..." - первый голос, у окошка, а другой: "Двадцать... двадцать..." - прямо на ухо мне.
И сейчас же колокол зазвонил - который на суде, помнишь? - и громко так, часто, что есть силы. "Боже мой! - говорю. - Что-то стряслось. Что это может быть, как по-твоему?" И с самой площади было слышно, как там кричали, и вопили, и били окна в магазине Кёртиса Блэка, чтобы ружья взять, - почему там и звон стоял, оказывается; и, конечно, твой папа - мужчина разве усидит? - вскочил, схватил шляпу и говорит: "Пожалуй, надо пойти посмотреть".
"Ой, не ходи, - говорю, - не ходи! Прошу тебя, не надо. Не оставляй меня одну, когда я в таком положении". - "Да господи! - говорит. - Я через полчаса назад буду. Все у тебя в порядке. Ничего с тобой не может случиться". Я головой покачала: у меня было предчувствие - не знаю, как еще это назвать, - но чувствую, что-то страшное, страшное приближается, несчастье какое-то. "Прошу тебя, не уходи", - говорю, а его уж и след простыл.
- Я посмотрела на часы, когда он вышел, и минутная стрелка стояла ровно на без двадцати минут десять.
Жду. И чувствую - понимаешь, не знаю, что это, но чувствую, что приближается, слушаю, как тикают эти старые деревянные часы на камине - тик-так, тик-так, - отстукивают минуту за минутой, и скажу тебе, так долго мне никогда не приходилось ждать, каждая эта минута казалась часом. Потом пробило десять.
И тут я услышала: крадется по переулку перед нашим домом, потом слышу, проволочная изгородь заскрипела за окном, и что-то упало на клумбы во дворе - и вот уже, слышу, подкрался сюда и ползет тихо, осторожно по веранде за дверью гостиной. "Боже мой! - говорю: тут меня осенило, что это значит. - Пришли! Они здесь! Что мне делать, - говорю, - одной, с детьми, против этих катов?"
И тут, конечно, я поняла, что значило это предостережение - "Два... два" и "Двадцать... двадцать": они хотели предупредить меня и твоего папу, что эти будут здесь через двадцать минут. "Зачем он ушел, зачем не послушал? - я сказала. - Ведь вот что они хотели ему сказать".
Я подошла к двери, не знаю, откуда только смелость и силы взялись при моем положении, не знаю, как у меня только духу достало - нет, детка! Нет! Должно быть, свыше мне даны были силы и смелость встретить их, - и распахнула дверь. Тьма была кромешная: осень уже начиналась. Только что дождь прошел и перестал и... Господи! Темень такая, что ножом, кажется, можно резать, и все кругом тяжелое, затихло, оцепенело, поэтому так хорошо и слышно было, что на площади творилось, а тут - ни звука! Былинка не шелохнется!
"Ну, хватит, - я в темноту крикнула, знаешь, будто бы и не боюсь ничего. - Я знаю, что ты здесь, Эд! Можешь войти". Он молчит. Я слушаю. Слышу: дышит где-то, тяжеленько так. "Неужто в самом деле, - говорю, - ты меня боишься? Я совсем одна, - говорю, - беззащитная женщина, тебе нечего бояться". Я знала, конечно, что это его уязвит.
И, конечно, это задело его гордость - тут же поднялся и в комнату входит. "Я никого не боюсь, - говорит, - ни мужчины, ни женщины". - "Да уж, - говорю, - наверное не боишься. По крайней мере, говорят, что Джона Бэрджина ты не боялся, когда стрелял ему в спину, когда он уходил от тебя, и уж наверно, - говорю, - человек, который столько душ загубил, сколько ты, не станет бояться одинокой, беспомощной женщины, которая осталась в доме без защитника. Как это я сразу не поняла, - говорю, - что меня ты не боишься".
"Да, Элиза, - говорит, - не боюсь, поэтому я и пришел сюда. И тебе, - говорит, - нечего меня страшиться. Я пришел сюда потому, что знаю, - говорит, - что могу тебе довериться и ты меня не выдашь. Ты должна мне помочь", - говорит. И уж до того тяжело на него было смотреть - прямо как зверь затравленный... Одно тебе скажу: ни за что на свете не хотела бы я еще раз увидеть такие глаза, как у него той ночью, - если бы он в аду побывал и вернулся, и то, верно, было бы не хуже. Это было свыше моих сил: я не смогла бы донести на него, что бы он там ни сделал. "Ладно, - говорю, - Эд. Можешь не опасаться меня: я тебя не выдам. И скажи Лоуренсу, пусть тоже входит. Я знаю, что он тут".
Он только что рот не разинул, "Почему ты так говоришь? - спрашивает. - Лоуренс не здесь. Его нет со мной". - "Нет, - говорю, - я знаю, что он здесь. Наверное знаю. Можешь ему так и сказать и скажи, пусть заходит". - "Но откуда ты можешь знать? - он спрашивает с беспокойством. - Почему ты так уверена?" - "Скажу тебе, - отвечаю. - Меня предупредила об этом, Эд. Я знала, что вы оба придете". - "Предупредили? - говорит, и вижу, начинает волноваться. - Кто тебя предупредил? - спрашивает. - Тут кто-то был? Откуда он знает?" - "Ты не волнуйся, Эд,- отвечаю. - Да,- говорю, - кое-кто был здесь и предупредил, что вы с Лоуренсом идете, но ты можешь не опасаться его - на этом свете. Тот свет, конечно, другое дело, - говорю, - за него я тебе не могу обещать. Тебе самому придется с ним встретиться". Посмотрел он на меня - глаза у него так и выкатились. "Духи?" - говорит. "Да, - отвечаю, - это были они! Я не знаю, что это за духи, но они явились предупредить меня, они шептали мне на ухо и сказали, что вы с Лоуренсом направились сюда и будете через двадцать минут".
- Лицо у него было, доложу тебе... Наконец, он говорит: "Нет, Элиза, ты ошибаешься. Я не хочу тебя волновать, - говорит, - но если они и являлись сюда, то хотели предупредить о чем-то другом. Не обо мне и Лоуренсе. Клянусь тебе!" - говорит. "Как это понять?" - спрашиваю. "Я же тебе сказал, - отвечает. - Лоуренса нет со мной. Мы разделились у тюрьмы: мы решили, что так лучше, и он бежит в Южную Каролину. А я пойду через горы, - говорит, - и если нас не поймают, мы надеемся встретиться на Западе". - "Посмотри мне в глаза, - приказываю, - ты правду говоришь?" Ну, он посмотрел мне в глаза и говорит: "Да. Накажи меня бог, если вру!"
Ну, я смотрю на него и вижу, что он правду мне говорит. "Что ж, - говорю, - значит, о чем-то другом, о чем, пока не знаю, но это я выясню. А теперь, - говорю, - зачем ты пришел ко мне в дом? Чего тебе нужно?" - спрашиваю. "Элиза, - говорит, - сегодня ночью мне надо через горы перейти, а у меня ботинок нет, я босой". И тут я смотрю, действительно - должно быть, от волнения сначала не заметила - стоит оборванный, весь в крови, босой; и смотреть страшно, и глаз не оторвать: ни ботинок, ни пиджака, ничего на нем нет, кроме старых штанов, таких обтрепанных, словно он спал в них в тюрьме все время, да грязной фланелевой рубахи, донизу разодранной под мышкой, волосы у него слиплись, свалялись, словно птичье гнездо, на глаза свисают, бороде, наверно, второй месяц пошел - можно подумать, не стригся, не брился в тюрьме ни разу, - словом, доведись ему с медведем встретиться, так и тот бы умер со страху. Ну и ну, я потом твоему папе сказала, они обо всем подумали, чтобы помочь ему удрать, кроме самого нужного: видите ли, пистолет ему дали с патронами, чтобы людей убивать - мало он их убил, - а башмаков на ноги да пиджака, чтоб не мерзнуть, - на это ума не хватило. "Отродясь ничего подобного не видела!" - я сказала папе.
"Надо во что-то обуться, - он говорит, - не то все ноги располосую в горах, а тогда, - говорит, - если я идти не смогу, мне конец. Изловят как пить дать". - "Понятное дело", - говорю. "Вот, - говорит, - я и зашел к тебе, Элиза. Я знаю, что ты меня не выдашь и что я могу надеяться на твою помощь. Ты, - говорит, - сама видишь, ноги у меня страшенного размера, и единственный, - говорит, - чьи башмаки на меня налезут, это мистер Ганг. Если бы ты дала мне его старые башмаки - какие-нибудь, все равно, я тебе за них заплачу. У меня много денег, - и вытаскивает толстенный сверток: неплохо его снарядили в дорогу, - я заплачу за них, сколько ты назначишь". Я головой покачала и говорю: "Нет, Эд, не нужны мне твои деньги. - Да я бы и прикоснуться к ним не смогла, как будто кровь на них. - А башмаки я тебе дам". Пошла в чулан и вынесла ему прекрасные новые штиблеты, сударь мой, - твой папа купил их месяца два назад - и в хорошем состоянии, потому что он вещи носил очень аккуратно. "На, - я говорю, - надеюсь, что они тебе подойдут". Ну, он надел их не сходя с места, и они оказались впору, словно на него шиты. И знаешь, хоть и убийца, а какое-то чувство в нем все же осталось: взял он меня за руку, заплакал и говорит: "Я буду помнить это до самой смерти. Если я смогу тебя чем-нибудь отблагодарить, - говорит, - я все на свете сделаю". - "Да, ты можешь сделать одну вещь, - отвечаю, - сделать прямо здесь и сию минуту". - "Что?" - он спрашивает. "Я не хочу твоих денег, - говорю, - я к ним не притронусь. Ты можешь взять башмаки, Эд, и надеюсь, они помогут тебе спастись. Башмаки тебе нужны, - говорю, - но пистолет, который у тебя в заднем кармане, он тебе не нужен". Я же заметила его, понимаешь, вот таким бугром выпирает при каждом шаге. "Достаточно ты пролил чужой крови, - говорю, - и что бы с тобой ни сталось, поймают тебя или нет, не дай мне бог услышать, что ты еще кого-то хотя бы оцарапал. Давай-ка мне этот пистолет, - говорю, - да ступай. Если тебя поймают, пистолет этот тебе не поможет".
- Ну, он посмотрел на меня, словно никак не мог решиться, а потом отдал. "Ладно, - говорит, - наверно, ты права. Не думаю, что от него будет много проку, а главное, если и поймают меня, мне все равно. Я столько в своей жизни совершил преступлений, что теперь, - говорит, - мне все равно, что со мной будет. Конец - так конец, и слава богу". - "Нет, - говорю, - не нравится мне твой разговор. У тебя жена, которая стояла за тебя горой, у тебя маленькие дети, и пора уже, - говорю, - тебе о них подумать. Уезжай куда-нибудь, где никто тебя не знает, начни новую жизнь, а когда все наладится, вызови ее; и я ее знаю, - говорю, а сама смотрю ему в глаза, - я знаю ее: она приедет".
Ну, тут он уже не выдержал. Говорить не мог, отвернулся, а потом сказал: "Ладно. Я попробую!" А я ему говорю: "Ну, ступай теперь. Не хочу я, чтобы тебя тут застали, - говорю, - и надеюсь, что все у тебя обойдется". - "Прощай, - он говорит, - с нынешнего дня я постараюсь зажить по-новому". - "Да, ты должен постараться. Тебе надо искупить зло, которое ты причинил. Ступай, - говорю ему, - и не греши больше".
Ну, и он ушел. Я слышала, как скрипнула проволочная изгородь, и увидела, как он шел по улице - наверно, к горе. Удрал он все-таки. Больше я его не видела.
Ну, не проходит и десяти минут, как он является - твой папа, значит, - весь взбудораженный новостью, которую, как он думает, надо мне сообщить.
"Ну, - говорит, - они удрали, все пятеро. Хенсли с целой оравой выбил окна в магазине у Блэка, чтобы ружья взять, и теперь гонится за ними со своим ополчением".
"Да, - говорю, - и надо тебе было в такую даль бежать за этой новостью? В другой раз, когда сорвешься, принеси посвежее что-нибудь, чего я не знаю". - "А? - он говорит. - Откуда ты знаешь? Ты слышала об этом?" - "Слышала?! - говорю. - Да ты за всю жизнь не услышишь того, что я слышала. У меня сведения из первых рук, - говорю, - и мне не надо было за ними из дома бегать". - "Что? - он говорит. - Как так? Что это значит?" - "Ко мне, - говорю, - гость заходил, пока тебя не было". - "Кто?" - он спрашивает. А я посмотрела на него и отвечаю: "Эд Мирс тут был". - "Господи Иисусе! - твой папа говорит. - Ты хочешь сказать, что убийца был здесь, в моем доме? Ты подняла тревогу? - спрашивает. - Сказала соседям?" - "Нет", - говорю. "Ну так я подниму, - говорит, - сию же минуту". И к двери. Я его остановила. "Нет, - говорю, - ты этого не сделаешь. Ты останешься здесь. Я дала обещание не выдавать Эда, и мы его сдержим. Сиди-ка тихо". Он задумался на минуту, а потом говорит: "Что ж, пожалуй, ты права. Может, так оно и лучше, в конце концов. Но ничего удивительнее я в жизни не слыхивал, - говорит. - Ей-богу!"
- Ну, в общем, они скрылись. Ни одного из них так и не поймали. Потом уже, через много лет, когда твой папа прокатился в Калифорнию, Трумен сказал ему, что оба они, Эд и Лоуренс, остановились в его доме в Колорадо, когда он там жил, и, конечно, обе женщины через полгодика приехали к ним. Лоуренса жена - это, значит, Мэри Трумен - умерла там через год или два от чахотки, а что стало с самим Лоуренсом, я толком не знаю. Был слух, что он осел в Канзасе, женился снова, детей наплодил и живет там по сей день, сударь, зажиточным и всеми уважаемым человеком.
А что с Эдом Мирсом стало, нам, конечно, известно. Я от Дока Хенсли все про него узнала. Трумен сказал твоему папе, что Эд приехал к нему в Колорадо, а потом отправился в горы работать, в какой-то шахтерский поселок, и когда обосновался там немного, вызвал Аду, и она, конечно, приехала. Трумен рассказывал, что она прожила там с год, а потом вернулась к отцу. Ох! Что он рассказывал! Это был ужас, она больше не могла выдержать - говорила, что Эд с ума сходит и когда-нибудь действительно рехнется: все кричал и бредил, что духи людей, которых он убил, вышли из могил, чтобы травить и мучить его. "Теперь ты видишь, - я сказала твоему папе, - ты видишь, что получается? Я же знаю, - говорю, - это всегда оправдывается: злодей бежит, когда никто не гонится за ним". - "Да, - он говорит, - все правильно. Муки нечистой совести - тут и разговаривать не о чем". - "Вот я и забрал ее от него, - сказал Трумен. - Отправил обратно, на Восток, от него подальше. Разумеется, - говорит, - он угрожал мне, грозился меня убить, но я видел, что человек сходит с ума, и не мог допустить, чтобы она к нему вернулась".
Словом, Ада вернулась домой и получила развод: дело ее вел, конечно, Кеш Джетер - это еще задолго до того, как его выбрали в сенат, тогда он был самым обыкновенным адвокатом, - и говорят, пока тянулось дело, он в нее влюбился и через какой-нибудь месяц после того, как она получила свои бумаги, - что ты думаешь? - женился на ней. "Недолго же они ждали, а? - я папе сказала. - А ведь кажется, - говорю, - могли бы выждать приличный срок". - "Ах, господи! - твой папа говорит. - "Расчетливость, Гораций! С похорон на брачный стол пошел пирог поминный" - "Вот именно, - говорю, - так оно и получается".
Теперь, значит, Дока Хенсли послали на Запад ловить какого-то убийцу, и вот, вернувшись, он рассказывает, что в Мексике наткнулся на Эда Мирса. Он плыл где-то на пароходе из Техаса в Мексику - видно, по следам человека, которого разыскивал, - и тут столкнулся с ним нос к носу, с Эдом Мирсом. Док говорил, что он отрастил бороду, но говорил, что сразу его узнал. "Хотя надо заметить, - он сказал, - Эд сильно изменился. Это не тот человек, которого вы знали. - Док сказал, что он был похож на мертвеца, что от прежнего Эда одна тень осталась. - То есть буквально, - говорит, - кожа да кости, а мяса на нем не больше, чем на белке". - "Ну, а он вас, - спрашиваю, - узнал? Вы хоть поговорили?" Сам понимаешь, мне интересно было послушать, что с ним и как. "Ну а как же! - Хенсли говорит. - Четыре дня в одной комнате прожили, душа в душу, как-никак старинные друзья и собутыльники. - И понимаешь, стал рассказывать: - Конечно, - говорит, - когда он меня увидел на пароходе, он решил, что я - по его душу, и сразу вышел, - говорит, - чтобы сдаться. "Ладно, Док, - говорит, - я знаю, ты приехал забрать меня, и я, - говорит, - готов". - "Да нет, - говорю, - Эд, ты ошибаешься. Я за другим тут. Ты не тот, кого я ищу, - говорю. - Ты мне не нужен, и кроме того, - говорю, - я все равно не имею полномочий арестовать тебя: ордера у меня нет". - "Ну, все равно, - он говорит, - когда-нибудь я сам вернусь. Я должен еще одного человека убить до того, как умру, а там, - говорит, - пусть берут меня и делают, что хотят". - "Кого же это? - Док его спрашивает. - Кого это ты хочешь убить?" А тот говорит: "Кеша Джетера". И Док рассказал, как он проклинал его за то, что он добился развода и женился на его жене.
И вот, Док рассказывал, что перед тем, как ему ехать домой, Эд дал ему письмо и попросил вручить Джетеру, когда он вернется, и он сказал, что читал это письмо собственными глазами и что на своем веку он ничего подобного не видел. "Пускай я убийца, - Эд написал, - и на совести моей множество преступлений, но ни разу в жизни я не пал до такой низости, чтобы украсть у человека жену. Теперь, - говорит, - ты можешь привести дом в порядок и готовься встретить меня, потому что я вернусь. Через месяц ли, через год или через десять лет, но я буду там, - говорит. - Я должен с тобой расквитаться, и ты будь готов". Ну, и Док сказал, когда он отдал письмо Джетеру, тот открыл его, прочел и, говорит, побледнел весь, видно было, как он задрожал, и надо думать, жизнь его была форменным адом, покуда не пришло известие, что Эд погиб, потому что он, конечно, не дожил до возвращения: по слухам, его убили в салуне в Мексике.
Одним словом, вот как это было; вот что произошло.