- Сегодня утром, когда я увидела, что ни один из вас не ночевал дома, я перепугалась, но потом решила, что вы это сделали назло. Ну, думаю, ладно, погодите же… Но когда я пришла домой в двенадцать, тут опять никого не было. Я ждала, ждала, а вас все нет. Я не знала, что думать. Потом на меня напал такой страх, что в половине первого я выскочила из дома, как очумелая. Я собралась бежать к твоему приятелю, этому, в зеленой рубашке. Я часто вижу его днем с одной девкой с улицы Сен-Дени. Я помчалась в ту ее гостиницу, разыскала девицу, но парня с ней не было. Тогда я позвонила из кафе в СБЭ. Мне ответила какая-то ненормальная, которая ничего не поняла. Я была в панике… В общем, так вот… Но вы же, наверное, проголодались, да и время уже. Сейчас омлетик наскоро сварганю. А ты накрывай на стол.
Обедали мы весело. Валерия смотрела на нас полными нежности глазами. На обращенный к нему вопрос о его необычном отсутствии прошлой ночью Мишель ответил очень просто:
- Мы начали расходится по домам около двух часов, и я оказался вдвоем с одной итальянкой - такая начинающая киношница, худая, длинная, но за пазухой нечто волнующее - два мяча для регби под белым шерстяным свитером. Я мог бы договориться встретиться с ней здесь после обеда, но на меня просто что-то нашло. Я проводил ее до гостиницы и поднялся к ней в номер. Ляжки у нее хиловатые, но зато какая грудь!
- Итальянка… Все время иностранки, ничего нового. А ты? Конечно же, ты провел ночь у своей жидовочки. Все они заразы… Тут и думать нечего… они все московские шпионки, жидовско-марксистские шлюхи, вербующие народ в свою партию. Меня от этого воротит. Ах, скорей бы уж Пинэ пришел к власти! Уж он-то всех этих выметет отсюда поганой метлой!
Думаю, что сам Мишель был растроган тем, что она так испугалась нашего отсутствия. Мы с Валерией пошли на кухню сварить кофе, и она положила мне голову на плечо, а я поцеловал ее с нежной признательностью. Я почувствовал, сколько тепла, сколько близости придает эта девушка - часто сердитая, но всегда внимательная - нашему очагу. Минутой позже, пока я еще оставался на кухне, она была уже в объятиях Мишеля, впившись своими губами в его. Эта семейная картина лишь подтверждала ту фактическую ситуацию, с которой я сам согласился, и все же мне стало немного не по себе. Мишель не смутился ни капли, а Валерия и того меньше, более того, она заявила, что в ней куда больше привлекательности и сексуальности, чем у всех наших жидовочек и иностранок.
В тот же день после обеда у меня произошла на работе резкая стычка с Эрмеленом. Лормье еще не было на месте. Дважды в неделю он занимался делами, которые не касались СБЭ. Зная, что его нет, Эрмелен принес Одетте требование, направленное ему профкомом одного из заводов СБЭ по поводу вводимых там изменений в производство.
- Меня об этом не информировали. Я полагаю, что директор завода и президент договорились между собой, не считая нужным посоветоваться со мной, как это чаще всего и случается. Как бы там ни было, приходится сожалеть, что профком получил какие-то козыри в свои руки.
- Господин генеральный директор, мы не имеем отношения к решению директора и ничего на знаем о нем.
Одетта взяла из его рук письмо, и пока она читала, Эрмелен вынул из кармана газету и развернул ее.
- Час от часу не легче! - воскликнул он. - Полиция арестовала рецидивиста, убившего старика из-за пятисот франков!
Я сидел за своим столом и раскладывал утренние записи. Одетта положила на стол письмо, а Эрмелен повернулся ко мне и с любезной улыбкой съязвил:
- Преступлением на жизнь решительно не заработаешь.
- Точно так же, как и хамством, - отпарировала Одетта. - Можете забрать ваше письмо, я не буду его читать.
- Не стоит так реагировать, Одетта. Наш генеральный директор поддевает меня из-за моей судимости. И делает это столь остроумно, что на него просто нельзя обижаться. К тому же мы, убийцы - и в этом наша слабость, - мы обожаем, когда добропорядочные люди намекают нам вот так на наши преступления. Помню, мне было шестнадцать лет, когда я совершил свое первое убийство… я тогда задушил соседку в ее же постели, чтобы легче было ее изнасиловать… да, так вот, мой дядя, полицейский инспектор, страшно похожий на нашего генерального директора и обладавший не менее острым умом…
Рассказу моему не суждено было окончиться. Одетта, Жоселина и Анжелина смеялись так, что мясистые уши Эрмелена налились кровью. Вне себя, он с воплем подскочил ко мне и ударил по лицу. Я предвидел такого рода поворот событий, но, учитывая мое положение, знал, что если отвечу ему тем же, то мне несдобровать, а потому заставил себя сдержаться. Я очень спокойно встал и занял удобную позицию для отражения второй пощечины, что оказалось излишним, так как мои женщины втроем набросились на него. Одетта - девушка сильная - заломила ему руку за спину, Жоселина же с Анжелиной схватили его за вторую руку, пытаясь оттащить к двери. Он орал на них, требуя отпустить его руки, обзывал идиотками, дурами, и, как они ни старались, сдвинуть его с места им не удалось. Я держался чуть позади, удерживая себя от соблазна врезать ему ногой в лодыжку, но ограничился тем, что открыл дверь кабинета и громко позвал курьера: "Скорее сюда! У генерального директора приступ безумия!" Курьер прибежал, но Эрмелен, вырвавшись из рук Жоселины и Анжелины, встретил его ударом кулака, расквасившим бедняге нос. Одетта все еще держала его левую руку, а Жоселина выскочила в коридор и стала звать на помощь, крича, что генеральный директор взбесился. В кабинет вбежала дюжина служащих, и им удалось скрутить Эрмелена, несмотря на поток оскорблений, изрыгаемых им, и яростные попытки высвободиться. Одетта воспользовалась передышкой и позвонила Лормье, не побоявшись при этом назвать безумное поведение Эрмелена белой горячкой. Поэтому, когда Лормье явился в контору и вызвал к себе Эрмелена вместе со мной и Одеттой, то прежде всего спросил у него, пьет ли он вообще или же напился в этот раз случайно. Каждая деталь происшедшего исследовалась подробнейшим образом, что заставляло Эрмелена испытывать жесточайшие муки унижения. Я, со своей стороны, проявил великодушие, пообещав, что не буду подавать жалобу ни в суд, ни в профсоюз.
Когда я рассказал все это Татьяне, она потребовала от меня не связываться с Эрмеленом, потому что, по ее словам, я мог удержаться в СБЭ только милостью Лормье, а если я стану невыносимым для одного из двоих главных соперников, то мне будет очень плохо, когда они помирятся. Я никак не ожидал от нее такой мудрости и, естественно, сказал ей об этом, на что она ответила, что только учится жить.
- Я говорю это не для того, чтобы спорить с тобой, просто я знаю, что в жизни у тебя были более интересные возможности, чем твой Рафаэло.
- Ты так считаешь? Дело в том, что раньше меня волновало только одно: как бы не умереть с голоду. Теперь же, когда я могу посмотреть на себя и на свою работу немножко со стороны, я вижу, что мне приходится думать и о другом, и я многому учусь.
- Не понимаю. Выходит, ты пошла в манекенщицы из-за того, что там есть возможность думать?
- Ох! Ты с твоими вопросами!.. Ты хочешь понять абсолютно все. В конце концов, это просто неприятно!
- Ты права. Мне всегда кажется, что все можно объяснить.
Я молчу столько, сколько нужно, чтобы понять, что я зануда, а Татьяна, думая, что сделала мне больно, хочет приласкать меня. Мы лежим в ее кровати. Время еще не позднее - одиннадцать часов. Она страстно целует меня, и почти сразу же ее взгляд отдаляется, уходит от меня, и я чувствую, что она думает о чем-то другом. Так было почти весь вечер. И во время ужина, и после него она как бы витала неизвестно где. Я гашу свет и пытаюсь заснуть. Татьяна обращается ко мне сонным голосом: "Милый, ты будешь со мной что бы ни случилось". Я отвечаю "да" и засыпаю. Утром, расходясь каждый на свою работу, мы условились, что я приду в воскресенье к ужину и останусь на ночь. В это воскресенье я провел послеобеденное время дома, на улице Сен-Мартен. Валерия от скуки предложила поиграть в шашки, и чтобы не мешать Мишелю, занятому своей пьесой, мы пошли в спальню. Мы уселись на большой кровати, моей, и после того как она легко выиграла у меня несколько партий, Валерия отодвинула шашки в сторону и заговорила о Татьяне:
- Она красивая, но для тебя слишком высокая. Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, но ты рядом с ней выглядишь смешно. Представляю себе, как ей трудно в постели совладать с таким большим телом, да к тому же, наверное, она все время дергается. Я уверена, что тебя это раздражает.
В том, что она говорила о резких движениях Татьяны, можно было видеть и проницательность и интуицию. Часто, желая показать мне свое нестерпимое желание, которого она на самом деле не испытывала, Татьяна начинала целовать меня, обнимать, щипать, причем порывы ее были так неловки, что выводили меня из равновесия.
- Во всяком случае ты не должен на ней жениться. Так будет лучше и для тебя, и для нее. Если уж такая красивая женщина становится манекенщицей, хотя по своему уровню могла бы заниматься любым другим делом, то вряд ли ее желания исполнятся от того, что она выйдет замуж за конторского служащего. Заруби себе это на носу.
- Да речь вовсе и не идет о том, чтобы мы поженились. Кто, скажи мне, захочет выйти за убийцу?
- Она, возможно, именно так и думает, но я смотрю на это иначе и готова выйти за тебя.
- Благодарю, но как же тогда быть с Мишелем? Если мы поженимся, то я могу стать ревнивым. Не говоря уже о том, что и твоего Жильбера придется иметь в виду.
Валерию покоробило упоминание о "ее Жильбере", с которым она якобы уже не встречалась да и вообще никогда на него всерьез не смотрела. Мы вышли в столовую. Парень в зеленой рубашке сидел на полу на своем обычном месте. Мишель вырывал из тетрадки только что перечитанные листки и рвал их на части, приговаривая: "Нич-ч-чего хорошего. Брошу я, наверное, эту пьесу да напишу взамен песенку на три куплета. Так будет куда проще".
Когда в половине восьмого я вошел в квартиру Татьяны, Соня беседовала с какой-то женщиной ее возраста. Они говорили по-русски, и Соня по-русски же представила меня и по-русски заговорила со мной, передавая мне письмо. На конверте рукой! Татьяны было написано мое имя. Я разорвал конверт.
Мартен, милый.
Я улетаю В Берлин с нашими на показ Весенней коллекции моделей, который начнется В понедельник. Мне очень горько, что не удалось поцеловать тебя на прощанье. Боюсь, что В течение нескольких месяцев мы не сможем часто видеться. По настоянию Рафаэло я согласилась показывать модели в Европе и В Америке. Мне придется поездить, и я смогу немного заработать. Думаю, нам удастся Встречаться раз или два В месяц. Не грусти. Я Все время думаю о тебе. Крепко целую.
Татьяна.
P. S. Только что прочитала в позавчерашней газете: Супруги Суфляр и их дочь Флориана не смогли признать в молодом человеке, страдающем амнезией, который был подобран на Вандомском Вокзале, своего сына Леопольда, таинственно исчезнувшего, как сообщалось, вечером 23 сентября.
Несмотря на уговоры Сони, перешедшей наконец на французский, я откланялся и вернулся домой. Валерии и Носильщика уже не было. Я пошел на кухню и, не присаживаясь, съел банку сардин с хлебом. Ложиться спать было слишком рано. Я перешел в столовую и сел за стол Мишеля. Я попытался думать об исчезнувшем Леопольде Суфляре и о его сестре флориане, чье имя заслуживало внимания, но мысли мои не лежали в направлении тайны юного незнакомца, я мог думать только о Татьяне и о ее внезапном отъезде, повергнувшем меня в растерянность. Я рассеянно взял в руки тетрадь, из которой Мишель повырывал листки, и стал читать.
XIV
Желтая тетрадь Мишеля
(без названия)
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Немногочисленная публика состоит из женщин до тридцати лет и мужчин до сорока. Все одеты в яркие одежды. Вдруг в партере раздаются возгласы: "Алжир французам!" и "Свободу Алжиру!" Зрители бросаются друг на друга. Завязывается жестокая короткая драка. При звуке трех ударов, возвещающих начало спектакля, зрители занимают свои места. На носилках уносят убитого. Занавес поднимается. На сцене слева стол и стул, справа - стул, прямо перед залом - плетеное кресло. Суфлерская будка повернута к залу, а не на сцену.
За столом перед папкой с документами сидит Жан-Пьер Донадье. В отверстии суфлерской будки появляется Бордер, суфлер. На сцену из глубины выходит Селестен, и пока он пробирается вперед, перешагивая через провода и доски, Бордер наигрывает на губной гармошке мелодию "Проезжая по Парижу, приложусь к бутылочке…"
СЕЛЕСТЕН (останавливается за креслом). Тук-тук.
ЖАН-ПЬЕР. Входите. А, это ты, Селестен. Здравствуй. Как дела?
СЕЛЕСТЕН. Все в порядке. А ты как? Ты посылал за мной?
ЖАН-ПЬЕР. Да, только подожди минутку. Садись.
БОРДЕР. Жан-Пьер Донадье, красивый хорошо одетый молодой человек, хозяин завода. Селестен - служащий. Его отец работал на заводе вахтером, т. е. оба этих юноши давно знают друг друга. Донадье-отец, сошедший в семейный склеп три года тому назад, захотел когда-то, чтобы Селестен получил такое же образование, что и его собственный сын. К несчастью, Жан-Пьер был всегда среди отстающих, а Селестен - всегда первым учеником, в чем и проявилось его незнание жизни. И потому, когда ему исполнилось четырнадцать лет, господин Донадье взял его на завод. Тридцать тысяч франков в месяц. Родители были в восторге. Сейчас он получает пятьдесят тысяч. Для холостяка, в маленьком городе, недурно.
ЖАН-ПЬЕР. Все, готово. Что-то мы с тобой давненько не виделись. Правда, ты теперь перебрался в корпус Г. К тому же и у меня столько работы… Тебе все-таки получше: гудок прогудел, и ты пошел себе. Ну, да ладно. Как там Эрнестина? Все еще в Париже?
СЕЛЕСТЕН. Где ж ей еще быть. Вообще-то, сестричка моя нечасто пишет.
ЖАН-ПЬЕР. Странная идея - уехать в Париж, чтобы стать программисткой. С таким же успехом она могла бы обучиться этому и у нас на заводе. Ты помнишь, как вы вдвоем приходили по четвергам к нам в сад и мы играли вместе с моей сестрой?
СЕЛЕСТЕН. Помню.
ЖАН-ПЬЕР. Ха-ха! Помню, один раз мы насмеялись… Иоланда сняла с твоей сестры штанишки, а мы все плевали ей между ягодиц.
СЕЛЕСТЕН. Ты плевал ей между ягодиц. Я - нет.
ЖАН-ПЬЕР. Да? Может быть. Во всяком случае забавно было, правда? Тебе, похоже, неприятно?
СЕЛЕСТЕН. Представь себя на моем месте. Допустим, что я пацаном плевал между ягодиц твоей сестре, а сейчас…
ЖАН-ПЬЕР (сухо). Прошу тебя.
БОРДЕР. Это не одно и то же, Селестену следовало бы это понимать.
ЖАН-ПЬЕР. Хочешь знать, зачем я тебя вызвал? Так вот. До меня доносится со всех сторон, что ты прямо какой-то донжуан и промышляешь по всему заводу. Не отпирайся. Меня хорошо информируют. Заметь, что я не собираюсь читать тебе мораль. У меня широкие взгляды, и не мне упрекать тебя, что ты спишь с девчонками с завода. Среди них, кстати, есть очень красивенькие.
СЕЛЕСТЕН. Поскольку я работаю в корпусе Г, у меня нет возможности встречаться с ними.
ЖАН-ПЬЕР. Другими словами, ты охотишься на служащих. Вот тут-то, старина, мне и придется охладить твой пыл. Сейчас девушки из хороших семей все чаще идут работать. Они становятся учительницами, редакторами, секретаршами, Бог знает, кем еще. Все просто, они шагают в ногу с историей. Понимаешь?
СЕЛЕСТЕН. Нет.
ЖАН-ПЬЕР. Не важно. Мой долг - заботиться об этих воспитанных девушках из почтенных семейств и не допускать, чтобы они сами или их семьи могли быть запятнаны. Мне сказали, что ты крутишься вокруг Ольги Кутюрье.
СЕЛЕСТЕН. Тебя ввели в заблуждение. Но даже если б это было правда, я не решился бы причинить ей зло, ибо все знают, что она была твоей любовницей.
БОРДЕР. И снова Селестен попал пальцем в небо. Ему следовало бы понимать, что приличная девушка не теряет в глазах общества, если переспит с молодым предпринимателем. Наоборот.
ЖАН-ПЬЕР. Не забывай, что ты занимаешь на заводе определенное положение. Ты относишься к тем работникам, которые должны служить примером остальным. Не могу понять, с чего это ты так вот стал бегать за юбками. Еще совсем недавно ты писал стихи, даже проспектик опубликовал, как бишь он назывался…
СЕЛЕСТЕН. "Платформа".
ЖАН-ПЬЕР. Что?
СЕЛЕСТЕН. Я говорю, что проспектик тот назывался "Платформа".
ЖАН-ПЬЕР. Вот именно, "Платформа". Кстати говоря, красивое название и точно отвечает тому, что оно должно значить. Почему бы тебе не продолжить это занятие? Все же лучше, чем приставать к девицам. Уверен, что времени на это уходит меньше.
СЕЛЕСТЕН. Ты знаешь, я очень много переписываю заново. К тому же, согласись, это разные вещи.
ЖАН-ПЬЕР. Послушай, Селестен, что я тебе скажу. Благоразумнее всего тебе было бы жениться. Ты вполне можешь найти хорошую девушку…
СЕЛЕСТЕН. Спасибо, но мне пока не хочется.
БОРДЕР. Парень явно что-то скрывает.
ЖАН-ПЬЕР. Разумеется, никто тебя не неволит. Главное… (понизив голос) …главное для меня, чтобы ты не лез к Ольге Кутюрье. И хоть она перестала быть моей любовницей, я не хочу, чтобы она стала твоей. Я говорю тебе это по-свойски, совершенно по-свойски.
В глубине сцены появляется сестра Жан-Пьера, Иоланда. Бордер наигрывает на гармошке "Ах, как я любила мужа своего". Когда она поравнялась с плетеным креслом, Жан-Пьер вздрагивает.
ЖАН-ПЬЕР (взбешенный). Иоланда, прошу тебя, не хлопай дверью. Терпеть этого не могу.
ИОЛАНДА. Тем более стоит хлопать. Смотри-ка, Селестен. Вот так сюрприз. Рада тебя видеть.
СЕЛЕСТЕН. Я тоже. Как поживаешь?
ИОЛАНДА. Очень плохо. Садись. Слышно что-нибудь от твоей сестры? Она по-прежнему в Париже? Все так же работает программисткой? Бедная Эрнестина. Кстати, что это такое - программист?
СЕЛЕСТЕН. Она пробивает специальным устройством дырочки в бумагах.
ИОЛАНДА. Вряд ли это увлекательная работа. Бедняжка. Помнишь, как вы приходили играть с нами с саду по четвергам?
СЕЛЕСТЕН. Так хорошо помню, словно это было вчера. Мама всегда одевала нас в самое лучшее.
ИОЛАНДА. А мы всегда вам пачкали одежду или рвали. Бедная Эрнестина, никогда не забуду, как она в тот день лежала на аллее, я держала ее за ноги, а Жан-Пьер плевал ей между ягодиц. Вы помните это, вы двое?