Он не отозвался. Хотя и не прятал: глаза выдавали - слышал.
- Не знаю, понять не могу, отчего? Хотел он дружить со мной, было. И поцеловаться, на выпускном… я ему отказала. Но так, чтоб руками...
Из нескольких слов она выбирала лучшие, да вдруг ощутила - обрыв. Такое случается с нитью, единственной, важной. "Видел!" - представила, как это мог видеть он. Слов не было. Кончик оборванной нити, и все…
И вдруг ощутила: горячей рукой, он нашел ее руку:
- Алена, не бойся. Тебя я сумею понять, всегда! Это правда - всегда…
"Когда так говорят, - поняла Алена, - нить оборвать невозможно!".
- Чего такой, дутый? Обидел кто-то?
Юрка, руки в карманы, подбородком, как взнузданный, дернул и отвернулся.
- Что ты молчишь? Где был? У Аленки?
- Да.
- Ну, так, - отец усмехнулся, - теперь потрепал ей холку?
- Отец! - прошипел Юрка, - Я ведь говорил уже, нет!
- А что злишься? - рассердился отец. - Не дает!
- Она замужем. Понял?
- Во, как! Ага. И за кем же?
- За Тулиным Лехой.
- Лехой Тулиным?
- Ну, да, Лехой. Она, я так помню, его и хотела, всегда.
- Ого! - изумился Палыч.
- Пашка, Никита - за мной, хватит водку лакать! - дал команду помощникам, Палыч, - Винтовки, - добавил он зло, - не забудьте, вояки!
"Дети! - сердился на сына, -Чего б понимали в жизни?! Ему, - дай все, а он? Говорить уважительно, и то- дуля! А дальше?"
Никита, - полицай-недоумок, и нынче кирзу, по-колхозному носит. Как подолы их голенища - хлоп-хлюпают по ногам. И понять, что ушам Осип Палыча это мерзко, - мозгов у того не хватает. Не хватит, пока не убьют!
- А куда мы, Палыч?
- Куда? Врагов бить. Забыл, кому служим? Не все ж самогонку по бабам трусить!
- Ну, если надо… А сил у нас хватит?
Осип Павлович остановился и от пяток до кепки промерил Никиту недобрым взглядом
- Я, ради бога… Мое дело - во - ноготок на мизинце, не больше - отмерил Никита.
"Пес!" - оценил Осип Палыч, и сплюнул.
"Во, жизнь! - подумал Никита, - Этот - по морде бы дал, просто так. А из немцев, - любой: Айн момент, нате, руссишь, по харе! А наши?"
Свинья вспоминалась, - как-то на бойне видел, сбежала… "Сбила кого-то с копыт" - и бежать! Чуют же, говорят, когда на убой повели. Сотни, тысячи, идут, а она - сбежала. Глупо: от смерти да человека, особенно, если те вместе, сбежать невозможно. Догнали. Били, пинали свинью ногами, железными крючьями, с места срывали. Избили беднягу, всю искололи; сил, - ни у той, ни у них. А все равно - умирать по-свински свинья не хотела. Не видел Никита, чем кончилось: вряд ли она поднялась да смогла пойти на убой. Уже не могла. Утащили волоком.
Свиньей в тупике, казался он себе сам. Несчастно живая, расставив передние ноги, держалась она из последних сил и тянула морду ноздрями в небо…
"И так же меня! - подумал Никита, - Может сейчас же: придем на место, и все… А нет - все равно нам с Пашкой - тупик! С немцами, пока хмель мозги туманит, считать себя человеком можно: потому что живой. Да не вечно пьян будешь. И немцы не вечны на нашей земле - их песенка спета. Уже очевидно, спета! Осип Палыч, Никита, Пашка - какие они служители идеалам Адольфа Гитлера?! Так - спасители собственной шкуры, приспособленцы. А таким - так и выйдет - таким жить недолго! У таких, своих на своей земле нет - они сами на ней чужестранцы…
"Говорят же, - вспомнил свинью Никита, - бык-провокатор, или свинья такая же, есть. Вожаки на конвейерах бойни. Пока за собой других водят, - живы. Естественно - сыты...
Черт его знает, как мы, а вот Палыч, - в петле, по итогу, болтаться будешь!"
От вида висящего в перспективе Палыча, становилось легче:
"Хворает, скотина! - помня, что мог дать Никите по морде, подумал Палыч, - А до войны, - не пил. Да теперь по-трезвому каждый свихнется, - пусть пьет, жизнь под откос полетела у всех. Но, взять Палыча - больше ста кил. Ему два стакана -милая шутка! И три стакана. А тому - двести граммов махнул - уже есть! Ему это вес, это тяжесть, и он уже - тряпка. Дурак, и такой как Никита, не могут понять: тяжесть тому безвредна, у кого ее выдержит тело. А душа - да какой с нее спрос? Кто видел, чтобы вагон, например, разгружали не люди, а души? Однако, за что бить Никитку?
Уже близко, в виду полуразбитого дома Аленки, Палыч вдруг остановился: Задумался, обернулся к своим:
- Паш, ты трезвый. Вон, в домике, видишь? - и указал совершенно в другую сторону. В сторону брошенной, поврежденной огнем хатинки
- Ну?
- Флигель, в саду. Там, как я знаю, засел партизан раненый, чуешь?
"Тулин, - опять думал Палыч, - конечно же, ранен. Серьезно, скорее всего. Иначе б тут не был…"
- Так вот, вы, с Никитой… Ясно?
- Ну, да, Осип Палыч, ясно! - Пашка, мгновенно пригнулся, и дернул затвор.
- Никита! - махнул он рукой.
Осип Палыч присел, где стоял и достал сигарету.
- Осип Палыч, - неся, как косу, на отвес, винтовку, вернулся обратно Паша, - мы все обыскали. Вообще никого!
- А Никита?
- Тащится.
- Значит - или ушел, или не подтвердилось что был.
- И не было, Палыч.
- Ну, так конец операции, все! Но зато, и потерь у нас - никаких. Живы. Давай, выставляйся, Никита, жить будем! Ты слышишь, хвороба ты наша? - усмехнулся Палыч,
"Иначе пойдем!" - думал он о себе и Аленке. Советских времен репродукция вспомнилась: Ленин, лет в двадцать - "Пойдем по другому пути!"
"В Москву он пошел, по военному делу!" - вспомнил Семеныча, и чтобы не рассмеяться, окликнул:
- Никита!
Никита сглотнул слюну, горькую, в пересохшем горле.
- А, ну-ка, скажи, что тебе говорил Леха Тулин?
- Я с ним, - Юрка так же, опять, рассердился, - не здоровался даже.
- Чего так?
- Болеет.
- А кто говорил?
- Да я видел! Лежит, чего лезть: - болеет…
Опять забренчало окно у Алены. Стучал полицай. Не тот, что на сваях-ногах, и ногайкой, стучал Никита.
- Аленка! Тебя к коменданту. Не бойся. Хотят, вроде снова стекольню открыть. Вот герр комендант с тобой хочет потолковать. Поняла? Выходи, я тут подожду.
- Сейчас! - кинулась переодеваться Аленка.
- Опять комендант собирает?
- Да-а, Леш, в общем, да…
- В Рейх, на работы! - глаза Леши сузились в прищуре, сделав улыбку недоброй.
- Леша, не волнуйся. Я скоро приду, расскажу. А сюда, ты же знаешь, никто не ходит.
- Никогда? - удивился Алеша.
- Тут немцы, сначала, - наверно, когда вы еще с капитаном их били, - стекольню хотели открыть. А после, Андреич пропал и они это бросили. Но табличку оставили: "Хальт!" - и еще - на своем. Ее все боятся, ни кто не подходят.
Нос к носу столкнулись они в проеме тяжелой двери в городскую управу. На встречу шел Осип Палыч.
- Ум-м… - удивился он.
- Ну, я пойду, Осип Палыч? - спросил Никита.
- Иди.
- Герр комендант к себе, меня… -растерялась Алена.
- Комендант? О, это плохо, Алена!
- И сама боюсь…
- Комендант - это плохо, Алена, всегда!
- Стекольню хотят открывать. Там была…
- Да, Алена, я знаю, была… - глянув вокруг, Палыч осторожно взял руку Аленки, - Отойдем-ка, давай, в сторонку…
В сторонке еще раз огляделся, тихонечко тиснул руку повыше предплечья:
- Ты, вот что, тут меня подожди. Я схожу и улажу все сам. Поняла? Мало ли что… - беспокойно добавил он и усадил на скамеечку в сквере. Поправил картуз, и пошел к коменданту.
- Фройлен! - удивил чужой голос Аленку. Перед ней стоял юноша в форме солдата немецкой армии. Во весь рот улыбался, а мимо шел пеший строй. Встретив взгляд Аленки, не сводя с нее глаз, протянул ей цветистую ветвь акации.
- Хальт, Хельмут! - грубая речь на немецком, остановили его. Не успев ничего сказать, немец отдал свой подарок в Аленкины руки и поспешил назад, в строй. У него - ей запомнилось, - голубые глаза.
- В общем так, я узнал... - вздохнул, отчего-то волнуясь, продолжил вернувшийся от коменданта Палыч, - Плохо, ты знаешь, Аленка, дело!
Присел близко. Так близко, что к своему же плечу обернувшись, мог заглянуть Аленке в глаза, в упор. Торопливо достал сигарету. Как немец курил: до них, сигарет не знали.
- Тебя, в общем, с семьей, - оглядев удивленно букет, ничего не поняв, улыбнулся он и пояснил, - Хотят батраками отправить, в Германию. А там, - как и была, - снова сделать стекольню…
- У меня же нет семьи.
- Да? - Осип Палыч прищурился.
Она растерялась: он должен знать про семью…
- Да уж, - вздохнул Осип Палыч. - Однако, - отеческим взглядом смерил Аленку, - Ты уж большая, должна понимать: какая из женщины женщина, если при ней нет мужчины?! Дело взрослое. Ты и замуж выйти могла, и ребенка родить… Во-от… Не беременна?
- Что? - встрепенулась Аленка.
- Да, я говорю, мало ли?...
- Нет, дядя Осип, я не беременна.
- Ну… - согласился Палыч - Это и хорошо!
Бросая подальше, окурок, невольно подался за ним. А возвращаясь назад, обернулся и ненароком, легонько коснулся Алены плечом.
- Так что будем делать, Алена?
Он думал над тем, о чем спрашивал. Краешком глаза - не больше, чем в четверть, - следил за Аленкой. И не торопил ее, ждал. А вес ожидания - рука его на плече у Аленки. Безвольная, да тяжелая…
- Совсем, дядя Осип, не знаю что делать...
- А надо?
- Наверное, надо…
Придут туда немцы - пугало Аленку. Кто-то из тех, кто окликнул голубоглазого, может, и он, - вместе с ними… И вместо улыбки, на выдохе, грянет как гром: "Партизан?"
Осип Палыч, поправив ремень у винтовки, слегка приподнялся, и, - Аленка и так уж сидела на самом краешке, - так получилось, присел еще ближе. Неловко достал сигарету. Вздохнул, а рука, опускаясь локтем и краем ладошки, легонько легла чуть выше колена Аленки.
- Ты, вот что, - пыхнув дымком, сказал он, - я похлопочу за тебя. Я могу коменданту сказать, чтоб стекольню вообще там не открывали, и чтобы тебя, стало быть, не трогали. Сказать?
Ладонь, ненароком припавшая чуточку выше колена Аленки, была невесомой, почти не мешала, он этого, кажется, не замечал. Он ждал, что ответит Алена. Ладонь была теплой, теплее обычной. Такие ладони бывают в моменты волнений.
- Сказать? - переспросил он, - Смотри, будет, знаешь ли, поздно!
Ладонь его поднялась, и теплым, чужим покрывалом, накрыла колено Аленки. Обернувшись, вторую руку Палыч положил на плечо Аленки.
- Да… - оторопела Аленка.
Ладонь на плече притянулась, потяжелела, а большой, оттопыренный палец, завис возле самой грудки, дрожа, едва не касаясь ее.
- Что ж ты, Аленка, не поняла? Мне, что б пойти к коменданту, чего-нибудь надо взамен, в благодарность? Ален?
- Дядь Осип, - Аленка сжалась, отстранилась, стараясь уйти от большого, над грудкой дрожащего пальца.
- А может, - заметив все это, спросил он, - не надо ходить? А, Ален? И будь как будет! - не торопясь, убрал от ее плеча руку.
Окурок, едва лишь запаленный, тлел под ногами.
- Нет, дядь Осип … Надо! - Аленка не отстранилась. Она приходила в себя, как будто ее только что, душили. Глаз ее Осип Палыч не видел: не открывала.
- Ну, вот, говоришь, что надо. Пойду. Это значит - пойду! Ты боишься меня, да, Аленка?
Аленка открыла глаза и кивнула.
- Пойду! - заглянув в них, сказал Осип Палыч.
Уже, отшагнув, обернулся и тоном человека, который сделал что-то не так, попросил:
- Ален, ты не бойся. Не сделаю дурно. Увидишь…
"Аленка и те, - сравнивал Осип Палыч, - "молочницы", - как небо и бездна земная!". "А Тулин, - конечно же, ранен. Днем - сказал Юрка, - в кровати лежал. Да и не был бы здесь по-другому Тулин! Не тот человек!"
"Юрка…", - он шумно, в голос вздохнул, представляя их рядом с Аленкой: в цветастом и легеньком платье, в котором она сейчас ждет на скамейке. "Ох, Юрка, - опять вздохнул Осип Палыч и сплюнул, - дурак!" А потом устыдился: сын…
Прищурился, глядя на солнце, поправил картуз и прибавил шагу.
- Тебе нужны только десять запалов. И хватит, точка!
- А гранат одиннадцать.
Он был прав: одиннадцать, но одна из гранат была сильно повреждена, покорежена даже в резьбовой части. "Грохнуть ей это, в принципе, не помешает - думал он, - а вот под рукой не найдется лишней…"
- Знаю, что лишней граната бывает лишь "до" или "после войны". Но эту в расчет не бери!
Спорили взводный и командир отделения.
- О ней, - сказал взводный, - забудь - безнадежна!
- Да ведь жива! Верни, я сам потом выкину, если чего-то не так
- Жива?! Безнадежно больные тоже живыми считаются, так? Но места в строю за ними уже не числится. Тоже так? Вот и она - подбросил в ладони гранату взводный, - поверишь в нее, понадеешься, а она? Да все что угодно! Рванет сама по себе, у тебя же в руках! Или вообще не рванет, - а ты ее в немца бросил. Что так, что этак - тебе каюк. Тебя нет! Или немец прикончит, или сам взлетишь в небо. В общем, запал оставляй, про запас, а гранату - на фиг! В кармане - обуза; выкидывать - грех. Значит - сдай старшине…
Улыбка, - дай бог, не могла ее видеть Алена, горькой усмешкой бродила как тень, по лицу Алеши. "Я и есть - та граната! Ее - старшине, меня - маме. Ее без запала. Меня - безоружным!".
Войдут, в любой миг, полицаи, немцы. Без запала граната - предмет, который можно подбрасывать и катать в ладонях. "Пистолет и, хотя бы, один патрон… - до стона жалел Алеша, - На всякий случай, как шанс…".
"Шанс! - как к солнцу, из тени обиды, вернулся в сегодняшний день, Алеша, - А что бы сказал Алене? Алена, понимаешь, - ошибка! Ну, то, что у нас с тобой было - ошибка... И я ухожу..."?...
Нежность, какую зубами мягенько пожимая хозяйкину руку, старается показать собака, напоминала ладонь Осип Палыча. Краешком, боком, притиралась она к бедру Аленки. Вздохнул Осип Палыч, и осторожно, тихо накрыл всей ладонью, потискал коленку Алены.
Натянулась Алена как струнка, теплом ее тела ударило в руку Палыча. И грудь заходила высоко и нервно, и губки раскрылись, тайно и тихо вздыхая. Замерла, не отстраняясь, смежила веки Алена.
- Значит, Аленка, поговорил я. Не тронут. Ты поняла?
- Да, - едва слышно сказала Аленка.
- Под мою, скажем так, ответственность. Ты поняла?
- Да… - угадал дуновение воздуха в губках Аленки, Палыч.
- Ален, - позвал он, несмело, так, чтоб открылись глаза, - мы же будем ответственны, а? - улыбнулся и встретился взглядом с Аленой.
Видя в глазах, что, конечно же, "будет она ответственной", да! - а куда ей деваться, он вдруг и сам ощутил, что не сможет сегодня. "Все! - сказал себе сам, - Потух, как петух..."
Удивляясь себе и жалея о том, что потух, он, сердясь на Аленку, убрал с ее круглой коленки ладонь:
- Все. Давай-ка домой! Вот, как сказал, так и будет. Давай. Я потом, тебя сам позову. Поняла?
- Да…
"Точно - поглядев на нее, думал он, - как будто ее душили…Хватит, готова, кажется!" - решил он и поднялся первым.
- Постой! - отступив, обернулся - Ты девочка умная, все понимаешь! Ты, вот что, - подумай, - сама подойдешь. Так лучше. Понятно?
Не слыша ответа, расклеил улыбку и строго напомнил
-Смотри, чтобы не было поздно! Могу ведь раздумать…
Закинув винтовку, уверенно, прочно шагая, двинулся прочь. "Я ей устрою, если вдруг что!" А перед глазами пошла вереница женщин, доступных и должных ему. Надо было узнать и проверить: а слабость была, или так показалось? И силу вернуть…
"Мария!" - решил он. И направился к женщине: та отказать не смеет…
"Вру! - огорчилась Аленка. - Про объявление "в Рейх на работы", теперь… Вру Алеше. А про Семеныча?" Как слепой Алеша в ее руках. Но что будет, скажи она правду? В тот день, например, самый памятный в жизни. Был бы это день первой любви? Был бы, скажи она правду: "Алеша, не в Рейх на работы… Семеныча нынче казнили!"? Правда Алешу слабого, безоружного, просто убила бы. Не сказал бы он ей, не успел, что не сок чистотела - любовь, возвратила к жизни! И он полюбил, и старухе с косой рядом с ним стало нечего делать. А стоило сказать правду: "Семеныча, знаешь…"?
Счастье пришло, вопреки, или вместо правды. Но, лег на спину и плечи тяжким пятном, чужой, нездоровый взгляд. Под ним прогорала живая ткань. Тягучий и липкий огонь подбирался к сердцу.
А в мире - чужая, гортанная речь, и чужие солдаты. Солнце одно не казалось чужим. Потому что настолько оно далеко, что не может быть никому, ни своим, ни чужим. И для чужого солдата голубыми глазами, который выстрелив первым, убьет Алешу, или будет Алешей убит - оно тоже свое. Но, Палыч, в сравнении с тем солдатом - ублюдок!
Тяжким грузом ложилась на плечи Аленке правда и заставляла себя скрывать.
Войну отменить бы во имя любви! Она ведь - война, а не ложь, кривит Аленкину душу!
Не бросив подаренной немцем, цветущей ветви, поднялась со скамейки Аленка.
- Нам надо, Алена, любимый мой человек…
Кто мог бы любить как они, или чище сильней, чем они? Да, может, им не было равных! Но слово "любовь", как волшебное, или святое, еще не звучало вслух.
Аленка встревожилась: "Что?" Он знает, что с ней? Или что-то понял... Что понял?
- …серьезно подумать, и поговорить, Алена.
- Алеш, - поспешила она, - все нормально, Алеша! Не будут, вообще ничего здесь не будут делать.
- Стекольню?
- Ну, да. Ничего. Никого тут не будет. Не надо бояться.
- А дальше? Алена, ты думала - что будет дальше?
- Я же сказала, ни кто не тронет…
- Бояться? Бояться… - взвесил Алеша, - Мне лучше уйти, Алена.
- Как уйти? Куда? Ты что? Ты не можешь уйти, Алеш...
- Да. Но, скоро смогу!
- Куда? - горячий на выдохе воздух, обжег дуновением губы, - Куда?
- Наверно, Аленка, назад!
- В партизаны?
- До фронта не дотяну...
- Леш? - прошептала Алена.
Такой же, горячий воздух, колючил и пек его губы.
- Ален? - протянул он ладони. С лица, утонувшего в них, через пальцы, на плечи, на грудь и живот, прокатились Аленкины слезы.
- Ален, а узнают, кого ты спасла? Понимаешь? Любимая. Ты понимаешь?
- Да…
- Мне больно, Алена, сказать тебе это… Но, должен. Я больше всего дорожу тобой! И поэтому должен уйти…
- Я, - перебил он, повысив голос, - рискую тобой! Алена, пойми, - не по нашей вине, но у нас с тобой нет…
- Чего? Алеш, чего нет?
- Будущего.
- Нет? Зачем же тогда, - возразила Аленка, - любят? Ты думал? Ты - мой любимый! Как - нет?
- Война отменяет, Ален! Отменяет будущее! Я погублю тебя! Человека - лучшего в мире! Жизнь дороже всего, и ты, как ни кто - должна, обязательно, - быть счастливой!
- Ты сказал... - рыдания били Аленку под дых, - Что я, - пряча их, говорила она, - что я же… любимая, Леш... А зачем, без тебя, это все?
Умел бы, сейчас - он, наверное, - плакал и сам. Он ее понимал.
- Алеша, - почувствовал он, как она отжала его руки, - любимых бросают? Скажи мне, бросают? Алеша? А ты?