Я провел по неделе в каждом из четырех сообществ Амударьи. Монастырь, согласно господствующим в них представлениям, это прежде всего духовный организм. Здание или место как таковое играет второстепенную роль. Так что два из этих "монастырей" фактически не имеют собственных помещений. Встречи происходят под открытым небом или в жилых домах. В одной деревне, когда раздался выстрел, оповещающий о наступлении полудня, практически все население начало вполголоса произносить религиозные формулы. Это и было "собрание" амударьистов: ни монастыря, ни даже "собрания" в физическом смысле.
Этот принцип доведен в Афганистане до высокой степени развития. Хотя монастыри существуют, и халка (кружки) проводят собрания, и практикуется, как и в других местах, религиозное наставничество, все сообщество, как считается, пребывает в состоянии некоего особого раппорта, единства, означающего, что его члены постоянно находятся в духовной связи между собой, особенно в предписанные промежутки времени.
Все четыре руководителя амударьинских сообществ – Шейх Джаляль, Ахмад Баба, Ишан Али и Пир Тюрки – признают верховенство накшбандийского вождя суфиев Гиндукуша. Он, в свою очередь, является представителем Ученого Властителя – вселенского лидера, который, "изменив обличье, может оказаться почти в любой стране мира".
Ахмад Баба показал мне, как шить лоскутный плащ, который носят некоторые суфии и который еще совсем недавно был обычной одеждой тех, кто проходил стадию отшельничества. Когда зародился этот обычай, неизвестно, но мне напомнили про "разноцветную одежду" библейского Иосифа, и я подумал, что лоскутные плащи могли возникнуть в Сирии, где они также иногда встречаются. На вид Ахмаду было лет семьдесят, но, возможно, он старше. Свое отменное здоровье, поразительное для человека, хорошо помнящего дореволюционную Россию, он объясняет упражнениями, способствующими долголетию, которые составляют часть суфийской традиции. "Тот, кто будет выполнять их регулярно, не ослабеет телом, – сказал он. – Несомненно, он проживет, как шейхи нашего братства, до ста лет, а то и до двухсот".
Помимо обычных суфийских упражнений, сообщество, которым руководит Баба, практикует целительство, и суфии приезжают из разных мест за этим элементом своего "просвещения". "Конечно, – сказал мудрец, – мы можем и посылать эти знания тем, кто готов их воспринять. Так или иначе, мы владеем только долей. Это все равно что кяриз (подземный водный канал), соединенный с источником. Но мы не в состоянии ничего отправить тому, кто не созрел. Если человек лишь слегка развит в необходимых отношениях, ему следует приехать сюда".
Мне было интересно узнать, что эти суфии думают о возможности познакомить Запад со своим культом. Но Ахмад уклонился от разговора: "Такие вопросы решает Ученый Властитель".
Ишан Али – тюрк по национальности, он вдвое моложе Бабы. Его "епархия" тонкой полосой, оседлавшей Памир, протянулась через дикий северо-восток Афганистана до самой китайской границы. Он человек прямой, пользуется горячей любовью, и вместе с тем к нему нелегко найти подход. Он принял меня в костюме западного покроя, в маленькой каракулевой шапочке на бритой голове (нечто вроде дервишского колпака, но поэлегантней). "Ты не торопись, – говорил он мне много раз. – Тебе не терпится как можно больше о нас узнать. Это хорошо, и нет причин тебе в этом препятствовать. Но помни, что, если ты позволишь любопытству ослепить тебя, если увлечешься сбором фактов и обрывочных сведений, ты, может быть, напишешь хорошую книгу, но твое духовное развитие замедлится".
Я видел, как он наставлял группу молодых людей, недавно вернувшихся из армии и совершивших паломничество к нему. "Хорошенько запомните мои слова, – сказал он им, – потому что повторять их я не буду: отошлю вас домой, и дело с концом.
То, чему вы научились в армии, неоценимо для вас, хоть вы и до сих пор проклинаете день, когда вас забрали, и благословляете день, когда вас отпустили. Оба эти ощущения ложны, но я не могу ждать от вас, чтобы вы уже сейчас это поняли. Будьте внимательны ко всему, что вам говорят, и не проявляйте любопытства к тому, чего вам не говорят и не показывают. На вашей стадии развития ваши так называемые человеческие способности могут быть проклятием для вас. Когда вы вернетесь в тот мир, откуда явились, у вас будет масса времени, чтобы перейти в прежнее состояние".
Пир Тюрки, который, вопреки имени, не тюрк, а индиец по происхождению, руководит самой необычной школой из всех. У него все основано на физических упражнениях. В круге, которым обведен его миниатюрный "зáмок", вырыты ямы глубиной примерно в три с половиной метра. Спустившись в них, ученики должны орудовать тяжелыми дубинками, часто под музыку, иногда под аккомпанемент голоса наставника. Якобы это развивает в них оккультные способности; я слышал много историй о том, как они заставляли тяжелые предметы плыть по воде, видели на далеком расстоянии и т. д.
Местные деревенские жители рассказывают, будто бы один из учителей Пир Тюрки силой взгляда три дня удерживал войско в Хайберском проходе. Как бы то ни было, Пир Тюрки – ревнитель строгой аскетической дисциплины. Категорически отвергая переедание и праздные разговоры, он вместе с тем в изобилии обеспечивает едой своих учеников, хотя никто не знает, где он берет на это деньги. Сбором средств он не занимается. Какой-то источник дохода у него, конечно, должен быть, но он находится вне пределов видимости. Одно из первых высказываний, какие я от него услышал, звучало так: "Если ты чтишь кого-либо, забудь про него; только труд имеет значение".
Из всех, кого я встречал в жизни, этот человек произвел на меня самое сильное впечатление. Когда я сказал ему об этом, он взял красивую лампу, стоявшую у него на столе, и разбил.
– Я уничтожил красивую вещь, – сказал он. – Теперь ты уважаешь меня меньше? Надеюсь, что так.
Потом он позвал ученика, обвинил в краже и послал мыть комнату собраний.
– Ты заставил его страдать, желая показать мне, что и у тебя есть недостатки? – спросил я его.
– Надеюсь, ты видишь, что я мучаю его несправедливо, – был ответ.
Действенность урока в моем случае, правда, несколько уменьшило то, что, как я узнал позже, ученик, испытавший на себе "несправедливость", грубо нарушил правила и, так или иначе, заслуживал наказания.
– Ты не понимаешь, – сказал ученик, когда я заговорил с ним об этом. – Урок усвоен, а только это-то и важно.
Впрочем, наказания, судя по всему, применяются у суфиев очень редко. Не то чтобы они были совершенно к ним нечувствительны, но, поскольку им внушено, что чувство собственного достоинства зачастую только вредит человеку, они не способны сильно переживать, когда их выставляют на смех перед другими. Ручной труд в трех хозяйствах, принадлежащих сообществу, дает много возможностей для упражнений в самосовершенствовании. Весь доход от хозяйств собирает администратор и посылает в женскую благотворительную ассоциацию, так что суфии не получают от них прямой выгоды. Однако шейх, как я уже сказал, денежных трудностей, кажется, не испытывает.
Шейх Джаляль – вождь феодального типа, мощная личность, заключенная в слабом и хрупком на вид теле. Он живет на довольно-таки широкую ногу на доход от унаследованных им больших отар лучших в стране овец. Иногда он курит; ест он, как я заметил, немного. Одет всегда одинаково: на нем халат и тюрбан, похожие на те, что в старину носили афганские судьи. Ему примерно шестьдесят пять лет. Хотя он окружен слугами и впечатляющей роскошью, пользуется он всем этим умеренно. Например, когда мы однажды отправились на охоту и убили несколько сотен диких уток и серых гусей, ничего из этой дичи не появилось у него на столе. Она была подарена жителям окрестных деревень.
Джаляль, по слухам, не умеет ни читать, ни писать. Слухи получили хождение, скорее всего, потому, что его никогда не видели ни с книгой, ни с ручкой. Он наставляет учеников обычными суфийскими способами – посредством коротких обращений, упражнений, медитаций. Я совершил с ним несколько дальних прогулок, которые он затевал спонтанно, не предупреждая о них заранее, и было заметно, что немалую часть времени он проводит в мысленном поминании Аллаха (называемом зикр). Это поминание стало у него почти что второй натурой. У него несколько сыновей (все, кажется, служат в армии).
Он часто демонстрировал небольшие признаки особого видения, которое многократно упоминается в суфийских текстах как атрибут святости. Эти признаки не бросаются в глаза: их может заметить только внимательный ученик или человек, находящийся совсем рядом. Однажды, к примеру, он взял с собой на прогулку, в которой я его сопровождал, кухонный горшок. Остановившись у маленького бедного домика, он поздоровался с хозяйкой и протянул ей горшок. Старая женщина была поражена. Оказывается, она только что разбила глиняный сосуд, где готовила пищу. В другой раз, когда я вышел из дому без спичек, он подал мне коробок, хотя откуда он мог знать, что у меня нет своего? Он не мог заметить, что я забыл спички, ведь мы встретились у него в саду, когда я шел от своего жилья к его дому.
Я упомянул в разговоре с ним об этих мелких признаках прозорливости. Но он не стал их обсуждать – сказал только: "Ты хочешь сделать из меня святого и лишить меня силы становления?"
Таких случаев было много. Некоторые я заметил сам, о других мне рассказали его ученики. Что интересно, в историях, ходивших среди учеников, я не увидел преувеличений, часто они вращались вокруг крохотных событий. Это наводит на мысль, что многие из более диковинных рассказов, которые можно услышать среди сельских жителей и других людей за пределами суфизма, приукрашенные версии подлинных происшествий.
Я спросил самого Шейха Джаляля, что он думает обо всем этом.
– Это нормально, тут нет ничего необычного, – сказал он. – Сами по себе такие события особого значения не имеют, это видно, например, из того, что от них редко бывает какая-то практическая польза. На каждый подобный случай, который служит предостережением или как-либо помогает практически, приходятся сотни других, которые совершенно бесполезны. Почему? Материалисты увидели бы здесь доказательство того, что духовная сила действует судорожно, по мелочам, что ее можно не брать в расчет. Они не понимают, что это знаки. Это воодушевляющие сигналы, они показывают, что у тебя есть реальные возможности развить свои дарования. Это знаки того, что пришло время для работы над собой. В большинстве своем люди не могут ими воспользоваться, потому что не могут понять, что это всего-навсего алиф (первая буква алфавита), за которым следует ба, и так далее, до йа.
Я развлек каждого из четырех амударьинских шейхов рассказами о некоторых чертах европейской жизни и мысли, углубляясь иной раз даже в Средние века, когда Восток и Запад во многих отношениях были ближе друг к другу, чем сейчас.
Интересна реакция на эти сведения Пир Тюрки: она показала мне, что он уже размышлял на подобные темы. "Столетие с четвертью прошло, – заявил он, – с тех пор, как об этом высказался Великий хан, но работа все минувшие годы велась непрерывно". Великий хан – это Джан Фишан, властитель Гиндукуша, который вел род от пророка Мухаммеда, человек, чьи потомки считаются вождями суфизма.
– Великий хан был первым со времен султана Юсуфа Саладина, кто вступил в сношения с Западом. Он поехал в Индию и пробыл там некоторое время. В его послании, обнародованном незадолго до войны Шах-Шуджи [1838 г.], речь шла о Западе. Из того, что я слышу от тебя и других, я заключаю, что оно до сих пор не утратило актуальности.
На некоторое время он оставил тему послания Великого хана, и мы говорили о другом. Потом он сказал мне, что Запад, по словам хана, материалистичен, сила религии в нем утрачена. Этот материализм – не тот материализм, который нам понятен, а приобретательство в чистом виде. Хан предсказал нарастание философского скептицизма. Он предрек Западу великие страдания.
– И власть логики и интеллекта ужесточится настолько, что не останется почти никого, кто способен услышать голос истины.
Когда это случится, сказал Пир Тюрки, люди начнут искать истину. Тогда слова суфиев будут услышаны.
– Но западные люди христиане, – возразил я.
– Мы тоже! – Он резко повернулся ко мне. – Жители Запада материалисты, причем наихудшего толка. Да, они свободны – свободны для саморазрушения; но им, как детям, нельзя позволять разрушать себя. Если в мусульманской стране я оскорблю Иисуса, меня накажут и закон, и люди. Но на Западе, как ты мне рассказал, имя Иисуса склоняют мимоходом, даже в ругательствах. Это правда?
– Правда. Но я все-таки думаю, что и там встречаются хорошие, благонамеренные люди.
– Несомненно. И остальные, вероятно, считают их глупцами. Многие из них действительно глупцы: они способны пойти за кем угодно, считая его пророком, потому что не могут разобраться, кто пророк, а кто нет.
– Они очень самокритичны! – вступился я за западных людей.
– Самокритика бесполезна без работы над собой. А кто может их наставить на верный путь?
Я попытался несколько сузить тему беседы:
– Можете ли вы подвергнуть вопрос сосредоточенному рассмотрению, о котором говорили нам вчера, и сказать мне как человеку, приехавшему с Запада поучиться: будет ли расти сообщество суфиев в Европе, станет ли оно достаточно сильным, чтобы воздействовать на духовную эволюцию человека?
Никакого сосредоточения ему, похоже, не потребовалось.
– Да, – ответил он.
– И его кто-то возглавит?
– Возглавит.
– Западный человек?
– Нет. Это будет уроженец Востока, но он сделает наше учение частью учения Запада, как это было в древние времена.
– И когда начнется эта работа?
– Она уже началась, хоть и идет медленно. Найдутся люди, которые постараются внедрить новое учение в оболочку старого, и многие за ними последуют. – Он не стал развивать тему. – Только шейхи могут влиять на эти процессы; обсуждать их бессмысленно. Это сфера прямого взаимодействия умов. Возможно, иным, чьи идеи закоснели, надо будет окончить свой век, чтобы освободилась дорога для тех, кто моложе на много лет.
Время, проведенное в сообществах Амударьи, во многих отношениях было самым интересным за всю мою жизнь. В них чувствуется что-то не вполне восточное, и они явно ориентированы на некую деятельность, что идет вразрез с разреженной атмосферой индийской и дальневосточной мысли и приемлемо лишь для ничтожного меньшинства на Западе. В этих сообществах чрезвычайно многое можно почерпнуть, и там, безусловно, нет ни малейших попыток мистификации.
Из книги О. М. Берка "Среди дервишей" (Among the Dervishes, The Octagon Press, London)
Представления и действительность: тогда и сейчас
Генри Сарджент жил в Афганистане и путешествовал по стране в 1964 г. при королевском режиме, затем приехал снова в 1975 г., наконец, он провел немалую часть 1985 г. и начало 1986 г. среди моджахедов.
Мое представление об Афганистане, думаю, ничем не отличалось от того, что сложилось у большинства англичан. Немного Киплинга с его картинами кровавых стычек на северо-западной границе: дикие племена, ущелья и теснины, предательство и героизм. Кроме того, мысль, что, поскольку страна находится на Востоке, должны быть экзотические картины: мусульманские фанатики, великое множество полуголодных крестьян и разгул болезней под палящим солнцем.
Вот о чем я бы написал, если бы меня попросили состряпать очерк об Афганистане.
В начале 1960-х, однако, молодежь Запада была засыпана рассказами о таинственном Востоке – о диковинных ритуалах, о еще более диковинных знаниях, о цивилизациях, рядом с которыми наша выглядит ничтожной.
Эти идеи, пропагандируемые идеалистами и недовольными всех мастей (а иные были и тем и другим), захватили и меня. Мне было двадцать пять лет, и я созрел для того, чтобы отправиться на таинственный Восток.
Двигаясь в Индию по суше на старой машине, я встречал потоки бородатых, длинноволосых энтузиастов, перемещавшихся мне навстречу, – австралийцев и новозеландцев, охваченных стремлением отыскать свои английские корни. Они были повсюду – в Югославии, в Стамбуле, в Иране. В большинстве своем немытые, часто обкуренные и столь же часто эксгибиционисты, они, как правило, хотели разговаривать только о самих себе. Я не получил от них никаких полезных сведений об Афганистане – за исключением, пожалуй, того, что это единственная страна на Востоке, где практически нет нищих и где тебя по твоей просьбе всегда покормят бесплатно.
Но именно Афганистан был моей целью. Как только я въехал в восточную иранскую провинцию Хорасан, все изменилось. Люди говорили с тобой внятно и уверенно, держались прямо, даже воздух, казалось, стал иным. Да, я видел, что это жесткие люди, но у них было то, за чем я стремился в Афганистан. Как это назвать, я не знаю до сей поры…
Иран, которым в то время правил Мохаммед Реза Пехлеви, был фантастической страной. Там не жалели никаких денег на попытки вестернизации, а между тем людям нужна была еда, а не армии, образование, а не престижные здания, их заедало взяточничество и мучила коррупция, и необходимость что-то сделать со всем этим была отчаянная. Вместо этого там была запущена почти истерическая пропагандистская кампания о том, что иранцы – лучшие люди на свете, наследники старейшей цивилизации и вместе с тем им нужно срочно американизироваться.
С этим они не могли согласиться и потому обратили слух к разглагольствованиям духовенства, предложившего соблазнительную альтернативу: выбросьте все это на свалку и следуйте за нами.
Приехав в Герат, крупный город на западе Афганистана, я увидел, что афганское решение иное. Денег на модернизацию тут было немного, но люди старались. Они не строили грандиозных планов, а работали. Вместо пропаганды – добротные, честные административные усилия. Да, армия имела жалкий вид, и люди носили подержанную одежду, привезенную с Запада. Но они не выглядели грязными, смотрели тебе в глаза, и никто не голодал.
Чингисхан в XIII веке уничтожил ирригационные системы на западе и юге страны, благодаря которым она была цветущим садом Азии. На семьсот лет сад сделался пустыней. Положение теперь старались исправить, используя опыт афганцев, труд инженеров, многие из которых учились в США, и кое-какую западную помощь.
Местные жители, как я заметил, были приветливы и наделены чувством юмора, чего мне очень не хватало на протяжении большей части пути из Дувра. Ислам здесь, при всей глубине их веры, не был мрачным и тягостным. В общем и целом вопросы совести считались личным делом человека. Восточная идея "публичной совести", позволяющая кому угодно вслух оспаривать и осуждать мысли и дела любого человека, показалась мне чуждой афганцам.
Они, судя по всему, решили проблему напряженных отношений между духовенством и народом.
Где бы я ни оказался, меня неизменно приглашали переночевать в деревенской худжре – комнате или домике для путешественников, которых ислам считает священными гостями. По пути совершенно незнакомые афганцы предлагали мне разделить их полуденную трапезу. Западные люди, откуда бы они ни прибыли – из Австралии, Новой Зеландии, Европы, Америки, – бесстыдно злоупотребляли здешним гостеприимством.