7
В первом круге ада в нескончаемом хороводе неслись души грешников, повинных в прелюбодеянии. Это был далеко не самый страшный грех и далеко не самое тяжкое наказание. Иные были по-своему счастливы, несмотря на изнурительность кругового полета, пронизывающий ветер, невозможность хоть на миг остановиться, перевести дыхание, испытать покой недвижности - злые вихри гнали дальше и дальше, и при этом не было главного в движении: овладения новым пространством, они бесконечно возвращались на круги своя. Но Паоло и Франческа не обменяли бы этого бешеного кружения ни на какие радости рая поврозь, - в смерче, в беде, опаляющем холоде, секущем ветре, обрывающем дыхание, они были вместе, в нерасторжимом, не прерывающемся ни на миг объятии, и не нужно им иного государства. Так же счастливы были грешные дети Ромео и Джульетта с прекрасными лицами меловой белизны от выжегшего всю кровь яда. Не менее, а может, и более счастлива была еще одна странная пара, от которой остальные грешники брезгливо отстранялись (если же кто ненароком приближался, пара начинала злобно лягаться); странность пары заключалась все же не в агрессии, а в том, что в отличие от других пар, соединявших мужчину и женщину, здесь сплелись в любовном объятии двое усатых мужчин: Сталин и Гитлер. Задрапированный в грязную простыню Сталин держал в объятиях обнаженного Гитлера в узкой набедренной повязке, едва прикрывавшей срам, вернее, отсутствие такового. Сталина, олицетворявшего в паре мужское начало, женский лобок возлюбленного, не оскверненный излишними выпуклостями, не только не смущал, но радовал, ибо давал иллюзию венерина холма. Прижимаясь к атласному заду Гитлера и захватив пятерней его шелковистый передок, Сталин мог обманываться видимостью женской физиологии. Отличие этой пары от других участников хоровода-смерча состояло еще в одном: те были постоянными обитателями первого круга, а Сталин с Гитлером включались в безумную карусель лишь раз в неделю, в остальные же дни принимали муки поврозь в других кругах, где карались убийцы, разбойники, изуверы, предатели, злодеи всех мастей; там они лизали раскаленные сковородки, вмораживались в лед, глодали собственные кости - словом, занимались теми утомительными глупостями, которые мог измыслить жестокий, но ограниченный ум Сатаны. Князь Тьмы несколько побаивался этой пары, справедливо видя в каждом из них возможного преемника на своем охраняемом драконами и гарпиями престоле. И то, что он отпускал их на день в круг первый, попахивало заискиванием. Впрочем, блата тут не было. У Гитлера в послужном списке значилась греховная связь с Ремом, которого он потом укокошил, у Сталина - групповое изнасилование (в паре с Берией) вдовы маршала Бекаса - ее тоже прикончили.
Даже самые чудовищные пытки, если они повторяются без счета, как-то притупляются - пластичная человеческая натура приспосабливается к ним, тем более что мучениям подвергается не живая и чувствительная плоть, а пустотелая душа, испытывающая, как бы сказать, теоретические муки. Другое дело, что все это однообразно, надоедливо, а главное, смертельно скучно. Ад - пытка скукой, самый близкий образ его угадан, естественно, русским гением, наиболее приближенным к темной сути: деревенская банька с пауками. Но оформлена банька под громадный диснейленд зла. Физические муки нашей пары усугублялись куда худшей болью - тоской друг по другу. Но когда кончались пытки большой процедурной с печами, сковородами, крючьями, пилами, морозильными установками и прочими аттракционами дурного вкуса, они вступали в плотную стихию кругового вихря, сразу находили друг друга и обретали ни с чем не сравнимое счастье, ради которого можно терпеть все остальное.
- Ты слышал последнюю новость? - прокричал Гитлер сквозь завывания ветра. - Германия объединилась. Что я говорил?
- А разве я спорил, любовь моя? - ласково отозвался Сталин.
- У вас тоже хорошие дела - создан нацистский центр.
- Как ты можешь думать о политике, когда мы с тобой? - укорил Сталин. - Опомнись, душенька!
Пристыженный Гитлер взял руку Сталина и потерся о нее носом.
- А у тебя ручки до сих пор кровью пахнут, - умилился он.
- Радость моя!.. Сулико!..
- Хорошо нам с тобой!.. - Но политический зуд не оставлял Гитлера. - Знаешь чертенка третьего круга Чебурашку? Он говорит, что Горбачев повесил у себя в кабинете на Старой площади портрет Полозкова.
- Чепуха, сплетни! - отмахнулся Сталин. - Зачем ему этот мыльный пузырь?
- А чем кончится съезд?
- Ничем, - угрюмо сказал Сталин. - У них все кончается ничем. Импотенты власти! - Глубокое презрение звучало в его тоне. - Неужели тебя волнует эта мелочевка?
- Нет, конечно. Но почему Полозков не назовет свою партию национал-коммунистической? - капризно спросил Гитлер.
- Ты этого хочешь? - Сталин пощекотал ему шею усами. - Я дам указание. А теперь помолчи, балаболка.
Сталин крепче сомкнул объятия и выбросил из головы давно осточертевшие земные дела, которыми он и сейчас должен почему-то заниматься…
Притча о Мордане
Не помню уже, когда у нас завелся Мордан, вернее сказать, отделился от фона, обрисовался как особь, стал Морданом, а там и кошмаром нашего тихого, дружного двора. Он был сыном управдома, а в те перепуганные времена управдом представлялся всесильным деспотом, способным казнить и миловать. Знаю, что в иных домах обстояло иначе, там, случалось, обитали люди, которым с высокой горы плевать было на такую мелкую сошку института власти, как управдом. Они даже отказывали ему в этом звучном титуле и называли вязким принижающим словом "домоуправ". Вроде бы одно и то же? Нет, тут есть существенное различие. В слове "управдом" подчеркнут волевой момент правежа. Управа, правление, расправа, бесправие - все это звучит в ударной части слова. В тягучем "домоуправе" акцент падает на слово "дом", что сразу снижает правителя, наместника, диктатора, тирана до ничтожной роли служителя домовой канцелярии. В соседнем доме, населенном типографскими рабочими, домоуправ был серой мышью, фигурой, чтимой куда меньше нашего общего дворника Валида с парафиновым носом, чистюли и гуманиста.
Но там царил ядреный революционный дух, а у нас тянуло тленцем изнемогающего нэпа, карболовым смрадом тюремных приемных, куда носили передачи, чесночным запахом страха, неуверенности и забитости. Я сам не знаю, почему у нас был такой жалкий дом, где всеми владело смиренное сознание своей вины, хотя виноваты были только в крыловском смысле: "Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать". Кому-то хотелось нас кушать, и кушали постепенно, что, разумеется, не придавало бодрости остающимся. Бывшие люди (как это ужасно звучит, если вдуматься), нэпачи, инженеры-вредители, гнилые интеллигенты - на такие категории по жесткой терминологии тех лет делилось население нашего дома. Вне этого реестра оставались сестры-надомницы, делавшие матерчатые цветы, кучер, заведующий шашлычным подвальчиком, цыганская семья (чем они занимались, никто не знал, да ведь быть цыганом - это уже профессия) и семья китайцев: Вэнь работал прачкой, Лю клеила игрушки из гофрированной бумаги и продавала их на бульваре; и было старичье, неизвестно за счет чего длящее свою стылую дрожь (ни один из них не назывался пенсионером).
Постепенно мужское население нашего дома, кроме стариков, перемещалось в "казенный дом", а оттуда - в отдаленные студеные земли. Среди моих сверстников воцарялась безотцовщина, что казалось естественным. Я не помню, чтобы кто-нибудь жаловался, возмущался или просто говорил: ах, папа!.. То была форма жизни - результат многократных исторических побудок: молодым родовитым офицерам не спалось, они вышли на площадь, сами не зная зачем, ничего не сделали, но разбудили Герцена. С тех пор и пошло, а последствия всех этих нарушенных снов мы не можем расхлебать до сих пор.
Вон куда завела меня попытка рассказать о паршивом мальчишке, оморочившем наш двор. Его власть над нами шла от отца, а сила угрюмого, всегда глядевшего в землю человека в сапогах до колен, кожаной фуражке и бобриковой куртке питалась социальной квелостью населения нашего дома.
Бугрова-отца мы узнали куда раньше, чем Бугрова-сына. Как потом оказалось, по приезде в наш дом тот последовательно переболел корью, скарлатиной, коклюшем и свинкой. Бугрова-отца мы боялись. Военные сапоги и кожаная фуражка, упертый в землю взгляд и бодающая воздух голова вселяли робость даже в таких смельчаков, как Алеша Кардовский, внук знаменитого актера, и таких беспечных сорванцов, как Хачек, сын заведующего шашлычной.
Появившись во дворе, Бугров-сын не выказал поначалу тяги к общению. Он терся возле своего крыльца, колошматил палкой по водосточным трубам, оттуда выгрохатывал грязный лед (дело было в исходе зимы), сшибал сосульки, свирепо давил ледок вымерзших луж, что-то орал. Мы рассеянно заметили разрушительный характер однообразных забав большеголового, неуклюжего мальчика с красными толстыми щеками. Интереса он не вызывал.
Наш двор жил содержательной и разнообразной жизнью. Алеша Кардовский всегда что-то придумывал. Раз он появился опоясанный великолепным деревянным мечом, лезвие было покрашено серебряной краской, а рукоять - золотом. Все мальчишки тоже вооружились чем попало, и мы провели упоительный рыцарский день с турнирами, дуэлями, Куликовской битвой, завершившейся довольно вульгарной дракой, в которой этот меч сломался. В другой раз он принес бумажные полумаски, и мы устроили бал-маскарад. Он же совершил первый парашютный прыжок с крыши дровяного сарая; парашютом служил старый дождевой зонтик.
Красавица цыганка Аза - тонкое смуглое личико и черные глазищи в пол-лица - была постоянно занята туалетами. Она немножко картавила:
- У меня тако пляте, тако пляте! И рюшики, рюшики, рюшики!..
Она доставала из кармана цветную шелковую ленту и навивала себе на шею, вплетала в черные вьющиеся волосы или накручивала на руку от кисти до плеча, жеманничая и что-то тихонько напевая. А уж плечами трясла - как только косточки не сыпались!
Был у нас и филателист - Яша. Марки он хранил в папиросной коробке "Таис". Показывая желающим свою скудную коллекцию, Яша священнодействовал. Осторожно, послюнив палец, выуживал он марку из коробки.
- Это Конго, - говорил с придыханием.
На марке был изображен бегемот с разверстой необъятной пастью.
Затем шла марка с крокодилом - Египет, со слоном - Камерун, с кенгуру - Австралия, остальные были не так интересны: королевские профили разных стран. Мы просили:
- Покажи Папскую область.
Наступал самый торжественный момент. Марка Ватикана была маленькая, треугольная, сильно замусоленная и, по словам Яши, необыкновенно редкая и ценная. Он отдал за нее чуть не половину своей коллекции. Эту марку он брал пинцетом, подаренным ему дедом-врачом, и осторожно опускал на ладонь. Дотрагиваться до нее категорически запрещалось. Мы почтительно смотрели на грязно-желтый кусочек бумаги с каким-то неясным изображением и, вверяясь Яшиной одержимости, цокали языками.
Простодушный Хижняк собирал фантики. Его мать торговала с лотка сластями у церкви Успения Богоматери, и у Хижняка хватало конфетных оберток. Он и вообще был куда более удачливым коллекционером, чем Яша. Игрой в фантики увлекался весь двор, а Хижняк был непобедим и в "пристеночек", и в "расшиши". Но он не знал коварной игры "с ладошки", где выступающий первым фатально обречен на проигрыш, и в один черный день спустил всю свою коллекцию.
А вот длинновязая белобрысая и светлоглазая девочка Хейли ничем не увлекалась, но ужасно любила присутствовать. Более благодарного зрителя и слушателя не сыскать. Шумно дыша полуоткрытым ртом, она торчала возле филателистов, производивших свои хитроумные обмены, возле фантичников, лупивших медным пятаком по сплющенным конфетным конвертикам, старательно хлопала в ладоши, когда цыганка Аза трясла плечами; закатывала светлые речные глаза при очаровательных ужимках этой модницы, сопровождаемых захлебным лепетом "тако пляте, таки рюшики!", но больше всего она любила смотреть, как Хачек гоняет голубей, а маленький Ли запускает бумажных змеев. Она стояла, задрав голову с отвалившейся челюстью и опрокинутыми глазами, в столбняковой завороженности. Алеша Кардовский называл ее в такие минуты "вертикальная покойница". Но без Хейли, без ее ошалелой захваченности всем нашим мероприятиям чего-то сильно недоставало бы. Она была катализатором, сама ни в чем не участвовала, но активизировала происходящее.
Стоит сказать несколько слов о Хачеке-голубятнике и Ли-змеемоделисте. Я не знаю, гоняют ли армянские мальчики голубей, Хачек, во всяком случае, не имел об этом ни малейшего понятия. Дворник Валид устроил ему на помойке голубятню - клетку с откидной дверцей. Это скромное помещение, чаще всего пустующее, изредка населялось голубкой, которую Хачеку покупал отец на Трубном базаре. Хачек горделиво показывал новоселку, как-то очень ловко, профессионально держа ее в руке, затем, выждав появление голубиной стаи в небе над соседним домом или над куполами церкви Скорбящей Богоматери (вокруг нас обитали настоящие голубятники), подкидывал голубку вверх. Случалось, она тут же опускалась на кормушечную полку голубятни, но чаще взмывала в небо и летела к стае. Хачек пронзительно свистел в два пальца, сам же прятался за помойку с концом веревки в руке. Мы тоже прятались кто куда, лишь Хейли замирала в столбняке, но ее недвижная фигура не могла спугнуть голубей опасным проявлением жизни. Хачек, очевидно, ждал, что голубка завлечет чужих голубей в ловушку, но всякий раз сизари и чистые противников сманивали голубку. Хачек не переживал потери, любя обряд гона и находя какое-то странное удовлетворение в самой неудаче. "Опять обхитрили, черти полосатые!" - говорил он гортанным голосом, в котором звучала не обида, а восхищение ловкостью соперников. Хачек считал, что он сам малый не промах и непременно рано или поздно сманит все стаи, козыряющие в небе.
В отличие от него змеемоделист Ли, с глазами-щелочками, был виртуозом своего дела: его хвостатые, ярко раскрашенные змеи стремительно взмывали ввысь, парили и кувыркались над крышей дома, а Ли управлял их полетом, сжимая в кулачке хвостик длинной крученой веревки.
И был среди нас мозгляк, которого мы снисходительно допускали в наше избранное общество: мелочь пузатая, еще под стол пешком ходит, а уже хвастун. Он уверял, что родители скоро купят ему шведку. Вначале мы и внимания не обращали а его лепет, а потом кто-то узнал, что шведка - низкорослая гривастая лошадка, вроде пони, только еще меньше и мохнатая. Тут мы всполошились: ну-ка и впрямь купят. У его отца когда-то собственный выезд был. Надо же, только разнежишься: у Хачека очередную голубку увели, Яшу опять на обмене марок надули, у Хижняка фантики сперли, Хейли коленку ушибла, словом, никто не имеет над тобой никакого преимущества, как вдруг приковыливает этот гаденыш и картавит:
- Шведку… шведку почти купили.
И прямо жить не хочется. Все-таки не удержишься, спросишь:
- Дашь покататься?
- А ты мне чего дашь?
- В рыло.
Не помню почему, но я как-то пропустил явление Мордана народу. Свою кличку, единственно возможную, он получил до того, как состоялось знакомство. Во дворе все происходит быстро, и, когда я столкнулся с ним, он уже чувствовал себя старожилом. Мордан перехватил меня по пути на помойку, где Хачек гонял голубей, и, кривляясь, пританцовывая, стал орать:
- Большой, а без гармошки!.. Большой, а без гармошки!..
Выздоровев, он как-то раздался, распахнулся, шапка на затылке, вид бравый, вполне годный для получения по уху.
- Большой, а без гармошки! - надрывался Мордан.
Я не понимал дразнилки. Какой же я большой, может, на год всего старше Мордана, ну, чуть повыше ростом. Но если б у меня даже была гармошка, мне бы не растянуть мехов слабыми моими руками. И наконец, кто во дворе играет на гармошке? Даже среди взрослых парней нет гармонистов, один бренчит на гитаре, другой на балалайке, есть еще студент музыкальной школы, он на скрипке учится. А гармошка - это деревенский инструмент. Бессмыслицу несет Мордан, и обижаться нечего.
Но оказывается, оскорбление вовсе не обязательно должно бить в цель, чтобы уязвить человека. Важны намерение и подача. Я начал раздражаться уже по пути к помойке, а там окончательно рассвирепел. Услышав идиотские выкрики Мордана, мои друзья с удивительной легкостью предали меня и стали подпевать.
- Большой, а без гармошки! - хихикнул Хижняк.
- Большой, а без гармошки, - бестемпераментно констатировала Хейли.
- Большой, а без гармошки, - вынув изо рта два обмусоленных пальца, прогортанил Хачек.
И даже кротчайший, отвлеченнейший филателист Яша молвил с задумчивым осуждением:
- Большой, а без гармошки.
Один только Ли молчал, потупив голову.
- Ребята, ну чего вы?.. - проговорил наконец я. - С ума посходили? Разве у кого есть гармошка?
- Большой, а без гармошки! - взвизгнул Мордан.
- Большой, а без гармошки, - подтвердила Хейли.
- Большой, а без гармошки! - лыбился Хижняк.
- Большой, а без гармошки, - осудил Хачек.
- Большой, а без гармошки. - В голосе Яши пробилась нотка сочувствия.
- Мне купят шведку, - упало в короткую тишину, и это сообщение доконало меня.
Людям лошадей покупают, а у меня даже гармошки нет!.. Да что это со мной, какая еще гармошка? И меня опутала липкая мордановская глупость. Надо с этим кончать. Я поступил простейшим образом - дал Мордану в нос, похожий на свиной пятачок. И едва отнял руку, как оттуда двумя струйками потекла кровь. Мордан задрал голову и, оглашая двор истошным ревом, потащился к своему подъезду.
Вечером нас навестил управдом Бугров, и одним нравственным устоем: ябедничать нельзя - в моей душе стало меньше. Спрятавшись в кухне за плитой, я видел, как дед провожал его к двери.
- Принимайте эти капли, и все пройдет, - сказал дед.
На миг у меня мелькнула спасительная мысль, что Бугров обратился к деду просто как к врачу.
- Сам виноват, - прохрипел Бугров. - Зачем вышел без кашне.
Дверь захлопнулась за ним.
- Он вышел без кашне! - потрясенно проговорил дед и застучал костяшками пальцев в лоб. - Почему, почему мы не становились в феврале?.. - И, резко оборвав патетику, сказал устало: - Пойдем поговорим.
Мордан не только наябедничал, но и сильно преувеличил свои уязвления. Деда не интересовало ни как все было на самом деле, ни причина распри.
- Не смей его трогать. Я не хочу больше объясняться с Бугровым.
- А если он опять пристанет?
- Отойди. Не связывайся с ним. Играй с другими детьми.
- Я с ним не играл. Он сам полез.
- Не обращай внимания. Ему надоест - отстанет.
- А почему я должен ему уступать?
- Потому что твой папа сидит в тюрьме, а его папа сидит у нас на голове. Ты что, не можешь понять, кто тут хозяин?
Я этого правда не мог понять, я думал, что мы все тут хозяева, вся наша ватага.
- Он мне морду будет бить, а ему ручки целовать?
Казалось, глаза деда выкатятся из орбит.
- Нет! Тогда ты его убьешь. А я убью Бугрова. И твоя мама будет носить передачу уже троим. Мы с тобой по крайней мере будем знать, за что сидим.
Я дал слово не трогать Мордана, уверенный, что он сам больше не полезет. Он хорошо получил, опозорился перед всем двором и не захочет повторения. Я плохо знал Мордана. Когда на другой день я вышел во двор, он встретил меня ликующим воплем:
- Большой, а без гармошки!