Андрей Иванович в две затяжки дотянул сигарету и бросил ее в седой островок полыни. Сокращение - он не просто боялся его, он так боялся его, что даже подумать об этом, обсудить самому с собой возможные варианты ему было страшно. Но думать надо, вся его жизнь прошла… проходит впустую из-за проклятого трусливого обыкновения прятать голову под крыло: будь что будет. Если его сократят… это конец. Он будет выброшен из науки, едва ли у него хватит веры и воли работать дома - одному, отрезанному от людей, которые могут его понять, с призрачной надеждой на публикацию - да нет, без всякой надежды: с улицы в журнал не пробиться, - работать в стол… Наука - единственное, что есть у него в жизни, вернее даже будет сказать - не наука в жизни, а в науке жизнь, потому что живет он только в этом замкнутом, надежно защищенном от вторжения грубого, глупого, грязного бытия идеальном, гармоническом мире символов. Лариса и Настя… он им не нужен, Лариса легко вошла в новую жизнь, а Настя и выросла в новой жизни: в двенадцать лет интересуется только вещами, даже не просто вещами, а покупкой новых вещей: купи новую футболку, ролики, часы, наушники, джинсы, пластиковые лыжи - какой-то мальчишка, видите ли, посмеялся над тем, что у нее деревянные… мерзавец. Не спросит никогда "почему?", "для чего?", в музеях томится и молчит, как рыба, самый частый - да не частый, единственный - вопрос: "Сколько стоит?" - это об "Иван Грозный убивает своего сына"… На двадцать третье февраля нарисовала ему открытку: рядом с пятнистой ушастой собакой и человечком - огромное перечеркнутое латинское S, графическое обозначение доллара!… Часами сидит перед телевизором, отравляет мозги, а мать не мешает - Лариса сама обезумела от вещей, не жизнь, а какое-то безудержное свинское потребление, непрерывная вещевая жратва, весь дом завален бесполезной, бессмысленной дрянью: микроволновая печь, видео, второй телевизор на кухню - чтобы ни на миг не прерывался процесс отупления, травиться во время еды, - электрические чайники, телефоны с радиотрубками… и хочется еще, еще и еще: телевизор с большей диагональю, мобильный телефон, моющий пылесос, раковину из нержавейки, принтер к компьютеру… ему-то он пригодился бы, а ей-то зачем? для распечатки кулинарных рецептов? Народ и при Советах душился за вещами, но тогда были очереди; разумные люди в них не стояли, особенно мужчины - что купил, то и ладно, - а тут и мужики посходили с ума: два парня в троллейбусе пятнадцать минут обсуждали, какие купить кроссовки… Лариса дошла до того, что предложила убрать на антресоли его модели, а на их место поставить кассеты для видео. Погодите, помру - тогда уберете… Умная женщина, а читает журнал "Отдохни", - впрочем, ум ее просто дремлет, как у большинства ныне живущих людей. Люди сознательно оскотиниваются, нищaт свою жизнь; их мозг - аморфная масса со щупальцем: щупальце обслуживает профессию, а всё остальное безмысленно и бесследно поглощает приятно раздражающую его информацию, - не мозг, а желудок. Вот уж воистину нет худа без добра: Настя не любит читать и поэтому среди прочего не читает и желтой прессы, которую Лариса разбрасывает по комнатам; почитаешь - и прямо оторопь берет: да неужели же могут быть такие идиоты?… Всё, что делают и чем интересуются даже близкие ему люди, не просто чуждо, но и дико ему. Да о чем говорить? Они… нет, они, конечно, ему не чужие! - это он им чужой.
Андрей Иванович вытащил новую сигарету. Хватит курить, "Ява" уже шесть рублей… закурил. Сокращение. Через неделю июнь, а в июне будет сокращение. Цифры уже известны - у них в отделе должны сократить семерых. В отделе тридцать человек, четыре лаборатории. В его лаборатории восемь, не считая Демьяненки, сократят двоих - четвертую часть. Конечно, вовсе не обязательно, чтобы сокращения распределились поровну, - Дед не переносит Башкирова, и его лаборатория может пострадать больше других; но с другой стороны, Дед любит Шевчука, и его могут вообще не тронуть… да, примерно четвертая часть.
Андрей Иванович помедлил - как перед броском в холодную воду: было и страшно, и даже как будто сладко - наверное, потому, что всё же не сейчас решалась его судьба… В лаборатории восемь человек: Кузьмичев, Мансуров, Левин, Савченко, Жуков, Павлихина, Кирьянова… и он. Сокращать будут, конечно, в первую очередь тех, кто без степени, младших научных и инженеров; это Савченко, Жуков и Кирьянова. (Андрею Ивановичу вдруг стало стыдно - что он так бесстрастно, как библиотечные карточки, перебирает живых людей, которые завтра будут выброшены на улицу… и надеется, что выбросят именно их, а не его. А ведь это Женя, Гриша и Таня… но ведь они совсем молодые, куда-нибудь устроятся, не пропадут. Правда, Гриша не такой уж и молодой…) Двоих из этих ребят сократят: Таню уволить нельзя - она одинокая мать, значит, Женю и Гришу… стоп! Савченко тоже нельзя сократить - он молодой специалист, после института не проработал и года… вот ведь идиотизм! молодых специалистов сокращать нельзя, а кадровых можно! Значит, уволят Жукова… и кого-то из нас. Кого?
Мансуров доктор - его не тронут. Павлихину Демьяненко не отдаст. Остаются Кузьмичев, Левин… и я. Как? только трое?! Одного уволили, плюс двоих не могут, плюс доктор, плюс Надя… да, остается трое. Левин в науке ноль, непонятно, как он смог защититься, но его никогда не тронут: он добывает расчеты, за которые платят. Остаемся мы с Колей. Одного из нас сократят.
Андрей Иванович не сразу понял, что он себе сказал, - а когда понял, растерялся так, что замедлил шаги. В глубине души, до произведенных им выкладок, он был уверен, что сокращение обойдет его стороной: кандидат наук, двадцать печатных работ, не считая тезисов, пятнадцать лет в институте… он не дал себе труда подумать о том, что кроме науки существуют и другие критерии. Он - и Коля… он - или Коля!
Коля - Николай и тоже Иванович - Кузьмичев был если и не близким ему человеком (кроме родных, у Андрея Ивановича не было близких людей: с течением жизни он растерял всех своих старых товарищей), то много ближе других, хотя вне института они не встречались - что, впрочем, нередко среди сослуживцев. Кузьмичев был на несколько лет старше Андрея Ивановича, холостяк, жил в центре в комнате коммунальной квартиры со старухой матерью, тихо, скрупулезно занимался наукой, был спокойный, доброжелательный, очень интеллигентный и порядочный человек. "У Коли меньше печатных работ, чем у меня, - против своей воли, страшно волнуясь, думал Андрей Иванович. - Он хороший математик, но из-за своей дотошности увяз в мелочах… и у него нет компьютера. В последнем отчете я один написал главу, а Коля - с Мансуровым, потому что ему нечего было писать. Демьяненко относится к нему хорошо, но ко мне лучше… я всегда помогаю Павлихиной, Демьяненко в уравнениях матфизики ни в зуб ногой. Я кончал мехмат, а Коля МИФИ… мехмат выше. Когда мы были аспирантами, я ездил на дачу к академику рыть фундамент, а Коля нет… тьфу ты, глупость какая! - Андрей Иванович по-настоящему плюнул на дорогу. - Прекрати! Моральный урод, ничтожество! Выгонят - землю пойдешь копать, рельсы укладывать!…" - Где-то в глубине души его шевельнулась мысль, что при его далеко не атлетическом телосложении, после стольких лет сидячей работы, при полном забвении спорта- едва ли он сможет по восемь часов копать, - но он эту мысль отогнал: раздражение против себя придало ему сил. - Хватит. Хватит! Несчастье нашел… тут людей убивают, на улицах бездомные, нищие ("…ты тоже можешь стать бездомным и нищим…"), - пошел ты к черту! Не стану! Всё!…"
Андрей Иванович увидел свой дом, свои два окна на восьмом этаже, правое - в лепном обрамлении балкона. "Ну ничего, ничего… всё образуется…" Андрей Иванович вдруг почувствовал, как он устал, - устал от своих мыслей и чувств, от постоянной неудовлетворенности окружающими и собой, от душевного одиночества… Он отщепенец, как теперь говорят - маргинал, отвергнутый всеми и отвергнувший всех, одинокий волк… да нет, какой там волк - овца, отбившаяся от стада. Ему вдруг остро захотелось быть таким же, как все, - работать какую-нибудь обычную, бесхитростную работу, о которой забываешь с концом рабочего дня, радоваться жизни - горячему борщу с чесноком, утренней сигарете, обустройству квартиры - своего маленького, уютного, наглухо отгороженного от беспокойного, опасного мира гнезда: застекленному балкону, надежной железной двери, шаровой сантехнике, новому шкафу, ковру, сервизу, моделям, пуфику в прихожей… радоваться заработанным деньгам: получил, с удовольствием пересчитал, пошел с женою по магазинам, после обстоятельного, неторопливого, с приятными рассуждениями выбора что-то купил, - принес домой, поставил, опробовал, посмотрел… - радоваться жизни в семье, жить интересами только близких тебе людей, не думая о жестокости и несправедливости мира (и зачем?! ведь всё равно ничего не изменишь!); радоваться приятелям - конечно, приятелям, а не друзьям, в благополучной, размеренной жизни друзей не бывает (да и зачем они, эти друзья? Дружба - это почти любовь; друзья предъявляют друг другу слишком высокие требования, отсюда бесчисленные недоразумения, обиды, разрывы: безразличные в устах просто знакомого человека слова ранят стрелой, невинный проступок граничит с предательством, - и потому где они, эти друзья?…); радоваться приятелям, которые именно приятны своими лицами и разговорами и которыми ты неявно, но прочно связан отношениями "ты мне, я тебе", - самые прочные, надежные, неуязвимые для неразумных человеческих существ отношения… Быть, как все, а не идти по жизни изгоем - как он…
…смотрите на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его…
… к тому же какой он пророк?
Но нет! нет! С тоскою, со страхом - неизвестное будущее страшило его, - Андрей Иванович понимал, что ничего не получится: он обречен на одиночество и в толпе, он пожизненно приговорен к своим мыслям и чувствам, можно изменить лицо, поведение, внешнюю жизнь, но ни бытие, ни сознание не в силах изменить человеческую натуру. "Гони природу в дверь, она влетит в окно"; и самоощущение человека зависит не так от его бытия, как от его характера… Но, может быть, от природы я не таков?! Может быть, это от разума, напускное? Может быть, я… но я не хочу! Я не хочу, чтобы у меня отнимали страдание! то есть я не хочу страдать, я устал страдать - но я и не хочу превратиться в скотину! Есть, совокупляться, обустраивать гнездо, выкармливать детенышей, - если это называется…
- Кр-р-ра! кр-ра! кр-ра! кр-р-ра-а!…
Андрей Иванович вздрогнул. Хотя этот резкий, скрипучий крик не принадлежал человеку, Андрей Иванович явственно услышал в нем страх, отчаяние, мольбу…
- Кр-р-ра! кр-ра! кр-р-ра!
Андрей Иванович остановился. Крики - похожие на кряканье испуганной утки - неслись откуда-то слева, из-за ярко-зеленой, забрызганной солнцем гряды придорожных кустов. Андрей Иванович знал, что за кустами, сейчас невидимая ему, была лужайка с остовом старых качелей… остовом его детства. Он колебался - ну, птица какая-то кричит, - но страх и даже как будто тоска, звучавшие в этих криках, вызвали родственный отклик в его душе - и он, сморщив лицо и зажмурясь, с треском проломился через кусты.
IV
Открыв глаза, Андрей Иванович сразу увидел: посреди лужайки, окаймленной нежно-зелеными купами яворовых дичков, неподалеку от старых ржавых качелей, билась, хлопая распластанными, как у бабочки, крыльями по траве какая-то крупная, черно-серая с белыми пестринами птица… - а метрах в трех от нее, по-тигриному вытянувшись в струну и припав к земле, изготовился прыгнуть огромный серый лохматый кот.
- Кр-ра! кр-ра! кр-ра! кр-ра!…
Увидев кота, застывшего в напряжении готовой сорваться с лука стрелы, его круглые немигающие пустые глаза - глаза дикого зверя, которого ничто, кроме страха, не может остановить, Андрей Иванович с болезненным чувством - что происходит непоправимое и оно останется с ним на всю жизнь - бросился между хищником и его жертвой.
- Пшёл! Пш-шёл, проклятый!
- Кр-ра! кр-ра! кр-ра-а-а!…
Кот страшно зашипел и, вытянув передние лапы, но не отступая, подался назад. Его хвост, как тугая пружина, с упругим стуком хлестал по земле; в располовиненных черными лезвиями зрачков зеленых глазах светилась такая холодная, бесстрашная ярость, что Андрей Иванович опешил: кот вместе с хвостом был больше метра в длину ("сейчас прыгнет и вкогтится в лицо…"), - но почти сразу же в нем самом вспыхнула ярость - и на эту кровожадную тварь… хозяина жизни! - и на подобных ему, и на себя, на миг спасовавшего перед ними, - и он решительно пошел на кота.
- А ну… бр-рысь отсюда, скотина!
Когда между ними осталось около метра, кот хриплым басом мяукнул и молнией метнулся в кусты. Андрей Иванович повернулся к птице.
Вблизи он сразу увидел, что это не птица… то есть что это не больная или раненая взрослая птица, - это птенец. Куцые крылья его походили на плавники, хвоста не было вовсе, долгоклювая глазастая голова на длинной и тонкой шее казалась несоразмерно большой, а сам он был хотя и больше взрослого голубя, но, конечно же, слишком мал для взрослой вороны - ибо это был вороненок, хотя и странной окраски: на крыльях у него было несколько белых перьев. Ни стоять, ни тем более ходить он почему-то не мог - он пытался ползти, загребая культяпками крыльев траву, как воду, но оттого, что одно из крыльев было у него сильней и оперенней другого, он даже не полз, а лишь толчками крутился на месте. Наверное, он выпал или был до времени выброшен из гнезда: в последние дни во дворах Андрей Иванович видел много птенцов - таких же бесхвостых, большеголовых, с короткими крыльями, но они быстро и ловко, как кенгуру, прыгали на длинных голенастых ногах - именно прыгали, а не ходили: переступать с ноги на ногу им было, наверное, еще непривычно… Андрей Иванович склонился над вороненком; тот уже успокоился, втянул голову в плечи и сидел тихо как мышь - и даже задернул голубоватой пленкой глаза, - но, когда Андрей Иванович сел перед ним на корточки, вдруг встрепенулся, вытянул шею, чуть не на прямой угол распахнул черный блестящий клюв - открылся нежно-алый ромбический зев - и закричал на всю улицу:
- Кр-ра-а! кр-ра-а! кр-ра-а! кр-ра-а!!!
Андрей Иванович - испуганный, растерянный, если не сказать потрясенный - вскочил. Птенец просил у него есть!
- Ну что ты, что ты, - забормотал Андрей Иванович, поспешно отступая и оглядываясь по сторонам. Мимо лужайки, за отделяющей ее от проезжей дороги чугунной оградой, шли под руку элегантно одетые мужчина и женщина лет сорока - и, казалось, с любопытством смотрели (во всяком случае, поглядывали) на Андрея Ивановича. Андрей Иванович смутился, отошел еще дальше и с независимым выражением лица закурил… Мужчина и женщина прошли; Андрей Иванович хмуро смотрел им в спины, пока их не поглотил увешанный голубыми кистями сиреневый куст, - потом возвратился к птенцу. Птенец опять яростно, требовательно закричал; "Ч-черт", - подумал Андрей Иванович и опять отступил. Что же делать-то?
Вопрос был странным, Андрей Иванович себе его явно даже не задавал: как что делать? - отогнал кошку, посмотрел на птенца ("надо рассказать Насте… хотя едва ли это будет ей интересно"), покурил, теперь иди дальше, домой. Андрей Иванович покосился на вороненка: тот надулся, как еж, и превратился в черно-серый с белыми кроплями шар с торчащим из него блестевшим на солнце клювом. "Кот-то ушел?…" Андрей Иванович оглянулся: кот открыто сидел на скамейке, метрах в десяти от него, и спокойно смотрел на Андрея Ивановича. Он сидел не столбиком, на хвосте, а скорее лениво полулежал; ни в его позе, ни в выражении широкой усатой морды не было ни неудовольствия, ни нетерпения, ни даже признаков ожидания: он просто уверенно, привычно сидел, зная, что человек рано или поздно уйдет, и даже не ждал, а просто грелся на солнышке. Вот когда человек уйдет, можно и перестать греться на солнышке - хотя мне и сейчас хорошо…
Андрей Иванович занервничал. Он не любил ворон - это были грязные, нахальные, шумные птицы, а иногда - например, видя, как вороны терзают крысиный труп, - испытывал к ним отвращение; но здесь была не ворона, а беспомощный, слабый птенец, и Андрею Ивановичу было жалко птенца… Он с тоской почувствовал, как в его и так неуютную жизнь вторгается - еще даже не обязанность, не нравственный выбор, а новое душевное беспокойство: что делать с проклятым птенцом?… Андрей Иванович посмотрел на вороненка - тот, пригретый солнцем, по-человечьи зевал, - потом на кота: зверь с наслаждением вылизывал растопыренную когтистую лапу. "Отнесу к нам во двор, пусть там сидит, - решился Андрей Иванович - не додумывая до конца, куда он посадит вороненка и чем его двор, кишащий если не кошками, то собаками, безопаснее этого. - Буду, конечно, выглядеть как идиот - иду и несу ворону… а вдруг он будет орать? Ладно, тебя и так все считают идиотом… а ты и есть идиот, если думаешь о том, что о тебе думают идиоты!" Андрей Иванович рассердился и решительно шагнул к птенцу.
Вороненок дремал. Андрей Иванович наклонился… когда на птенца пала тень, он открыл глаза, увидел Андрея Ивановича - и вдруг дернул головой и разразился дикими криками:
- Кр-ра-а! Кр-ра-а! Кр-ра-а!
- Тише ты!… - зашипел Андрей Иванович, жарко краснея и исподлобья оглядываясь по сторонам. Вон еще кого-то черти несут… - Что ты кричишь, дурень?!
- Кр-ра-а! Кр-ра-а!…
- Что, есть хочешь? Где твои родители, черт бы их побрал?! Ну нет у меня ничего, нету!
- Кр-р-ра-а-а!…
Андрей Иванович в отчаянии покрутил головой - в поисках корки хлеба ли, червяка, - ничего не нашел, но увидел кота: тот уже не сидел, а выгнув спину стоял на скамье и напряженно смотрел на Андрея Ивановича. Шерсть у него на загривке поднялась дыбом.
- Кр-ра-а!…
- Хватит орать-то! - Андрей Иванович с трепетом ждал, что на эти пронзительные, даже не птичьи крики сбегутся люди. Еще подумают, что он мучит птенца… "Как его брать-то?!" Тут вороненок даже не закричал, а как-то хрипло, противно - резануло уши - заквакал. Андрей Иванович разозлился, сложенными в горсти руками сгреб его с двух сторон (вороненок был теплый, шелковистый, слабооперенный, худой: под пальцами скользили тонкие - цыплячьи - ребрышки) и оторвал его от земли; тут птенец ловко повернул носатую голову и тяпнул его за палец: Андрей Иванович испугался и выругался - прежде чем осознал, что это совсем не больно.
Прижимая к груди взъерошенный, дергающийся, орущий комок, Андрей Иванович прежней дорогой выломился из кустов на тропинку… и нос к носу столкнулся со здоровенным краснолицым мужиком лет тридцати, одетым в синий с ядовито-оранжевыми полосами комбинезон рабочих ремонтного управления. Мужик остановился как вкопанный и изумленно уставился на Андрея Ивановича и птенца. От него жестоко разило водкой. Андрей Иванович чуть не взвыл от тоски и стыда.
- О-о! Ворона!
Птенец - как будто нажали кнопку - умолк. Андрей Иванович вымученно улыбнулся. Ко всему прочему, он не любил и робел пьяных.
- Да вот, - изо всех сил небрежно сказал он как можно более низким голосом, - от кота спасаю.
Мужик оглушительно, радостно - Андрей Иванович давно не встречал такой бурной, искренней радости, у них в институте самое большее негромко смеялись - захохотал.
- Да ты чего, командир?! Я их стреляю, а ты спасаешь? - И вдруг посерьезнел:
- Давить их надо. Зараза одна.
Андрей Иванович напрягся. Когда затрагивались вещи, бывшие для него святая святых, вся его робость и неуверенность пропадали.