Где-то далеко, в желтом и будто латунном небе висели черные облака. Ночь. Фосфорные морские сумерки.
- …Вот я и говорю, мудаки твои Матюковы, - рассказывал что-то Козюльский. Оказывается, Демьяныч и Пенелоп носили такую странную фамилию. - А ведь жили хорошо, богато… В леспромхозе они работали.
- Ну и что? - лениво заметил Кент.
- Первомайская пьянка у них была, всей ордой пили, всем поселком. Потом все вместе и подрались, конечно. Пенелоп с Демьянычем тоже, один другого ножом ударил, а тот его топором. По шее. Для нас, Пенелоп говорит, драка в радость. Веселье! Повеселились, значит. Обоих дураков и посадили. А как из заключения вернулись, глядь, дома ихнего и нет. И вообще поселка нет. Перенесли. Это мне уже Демьяныч рассказывал. А ведь богатые были… Тогда хотели в рыбаки податься, думали так их и возьмут. Вот в Доме моряка и осели… Бросовые люди, никуда не годные. Шпана…
- Онуфрий Николаевич, - перебил Козюльского Кент. - Так ты чей теперь? Русский, американский или еще какой?
- А вот ничей, - неохотно задумался Мамонт. - Из моря я вышел. Безродный космополит, десперадо. Мизантроп. Сижу на острове, никого не трогаю, сало нерусское ем.
- А уж я какой мизантроп! А остров тогда чей?.. А то не знаю, на чьей земле живу… Ладно, глядите, чуваки, - земля по курсу. Вот это уже другой остров, Гусиный. И черт меня побери со всеми моими потрохами, джентльмены, если это не так, - Кент ткнул вдаль пальцем, унизанным латунным, тюремного дизайна, перстнем. - Вон они, мои пернатые друзья. Прибавь-ка ходу, бой!
- Чего? - с недоумением отозвался Козюльский. Он о чем-то задумался, уцепившись пальцами за сетку, ссутулился, подняв воротник ветхого пиджака.
- Рычаг подвинь!.. Вперед. Пиздюк малосольный.
- Сам ты!.. - огрызнулся Козюльский. - Молод больно… - Но скорость прибавил.
- Да! С таким гуманоидом и в рейс ходить…
Плот описал вокруг островка дугу. Вверху, хлопая крыльями, замелькали птицы, встревоженные светом прожектора. Тяжелые гуси не могли взлететь сразу, долго неслись над водой, отталкиваясь от нее лапами.
Мамонт спрыгнул за борт, оказалось, что воды здесь по колено. Над головой взорвалось, будто ударил пушечный залп. Туча птиц с грохотом поднялась и закрыла небо. Мамонт, скользя на птичьем помете, встал на камень. Неожиданно что-то жутко лопнуло рядом, в сумерках полыхнуло длинное малиновое пламя. Второй выстрел, третий…
Звук жестоко стегал по ушам. Поскользнувшись, он внезапно заметил под ногами, в щели, серую нахохлившуюся птичку. Плоская, сдавленная сбоку, голова, в маленькой блестящей бусине глаза - отчетливый ужас.
"Кто я для нее? Великан - людоед? Птицеед, то есть."
Мамонт оглянулся вокруг. Вокруг, в воде, словно комья снега, плавали подстреленные гуси. Козюльский плашмя рухнул в воду, в одежде и даже пиджаке с поднятым воротником, поплыл, загребая по-собачьи.
"Перкеле! - тихо пробормотал Мамонт ругательство, почему-то по-фински. - Домой быстрее, на остров."
- …А я ведь в музыкальной школе учился. Мог бы в консерваторию поступить, только я вообще никакую школу не закончил, вечернюю даже. Некогда было…
Кент внезапно умолк. Небо затянуло тучами, стало темно и прохладно. От белой горы, наваленных посреди палубы, гусей приторно и удушливо пахло кровью.
- А мог бы и на гастроли ездить, за границу, прямо к шмоткам. Шмотья этого там!.. - опять плавно заговорил Кент. - Я вчера на материке, в баре, одну чувиху видел: джинсы "Вранглер" и сапожки! чистая замша, шнуровка, шнурки не в дырках, а на таких железках, вот здесь, видите. Да вы посмотрите, чуваки!..
Козюльский опять стоял сзади, сейчас совсем голый, только в резиновых сапогах. Он пытался развесить мокрую одежду на сетке, рядом с бешено вращающимся винтом.
- Мог бы, да, - задумчиво произнес Кент. - Я ведь в ансамблях разных, группах, играл, пел. Голос у меня… Только потом в плаванье ушел, думал быстрее разбогатею… Вот заведу когда-нибудь себе яхту, как у Белова, назову ее "Божье прощение". Красиво назову. И плот этот пусть тоже "Божье прощение" будет. Нарекаю! В духе наших старинных пиратских традиций. А что же остров наш? Так и стоит безымянный. Ты хозяин, Мамонт, давай!
- Остров Необитаемый? - сразу же предложил Мамонт. - А может Райский? Райский остров.
- Ну да! - запротестовал Козюльский, одевший мокрые штаны и сражавшийся с молнией на ширинке. - Не торопи. Рано смерть вещуешь.
- Тогда давайте - Остров Мизантропов. А жители, вы все, - мизантропы.
Равнодушные к темному значению слова мизантропы неожиданно звучное название одобрили.
- Так чей же остров теперь? - вернулся к прежнему Кент. - Остров Мизантропов?
- Да, наверное, уже мой.
- Земля ничьей быть не может, - глубокомысленно соглашался Козюльский. - Американец про него забыл, небось…
- Точно, - воодушевлялся Кент. - А мы и напоминать не будем. Независимость прямо сейчас, ото всех. Австралию тоже, как и мы, каторжники организовали. Остров свободы у нас. Порто-франко.
- Ты хоть знаешь, что это такое? - успел вставить Мамонт.
- А тебя, Мамонт, королем… сатрапом?.. мандарином…
- Нет, нет. Мамонт - не бог, не царь и не герой. Не Навуходонасор какой-нибудь. Королем - это слишком. Так - губернатором. Но вольнодумства не потерплю.
- И Гусиный остров тоже? - предлагал Козюльский.
- Гусиный остров - уже борзость. Одного хватит, лишь бы от всех начальников подальше, хозяев. На хер их.
- Правильно! Железный занавес, - Потрясал карабином Кент. - Их государства - система насилия. Это еще этот говорил… Беназир Бхуто. Или, как его? Кот д Ивуар. Значит откусим остров у американца. Обойдутся буржуины. Для них что, а людям - радость, польза. А что флаг, гимн обязательно? Национальный гимн, блин?..
- Обойдемся!.. Хотя флаг можно, черный с песочными часами. Старинный пиратский символ.
- Клево! И на хер этот гимн! - Опять Кент. - Лучше слушайте, мужики, я вот песню недавно новую свежую слыхал. По Сайгонскому радио.
Кент все время что-то напевал, мычал, словно некий ашуг. И вот сейчас внезапно запел, в полный голос.
Мамонт вцепился в свою турель, совсем не ожидая такого потрясения:
- Даже лучше чем у радио получается у мудака.
Оказалось, в этом шарообразном теле помещается еще один, мощный и чистый, голос. Прекрасный голос при странной блатной манере исполнения.
- Слова не мои, музыка народная, - закончил Кент. - "В настоящее время он пребывает в армии", называется. Глядите, подъезжаем. Столица, порт приписки.
В темноте выделилось черное пятно, постепенно все отчетливее проявлялся во мраке берег, песок. Путаница пальм-ротангов, среди них маленький темный домик со слепыми ночными окнами. Ресторация, недавно открытая здесь арендаторами-японцами. "Божье прощение" шло вдоль развешанных для просушки сетей, единомышленники на плоту неслись все быстрее. Сейчас покажется, оголившаяся усилиями Аркадия, бухта, скалистая искрящаяся почва на месте вырубленных джунглей. Шевелящийся среди темных камней, видимый издалека, пенистый, будто молочный, ручей. За мысом - большая хижина на сваях. Островитяне ("мизантропы"), живущие там, почему-то называют ее бараком.
- Праздник получается, - неожиданно сказал Козюльский. - Снадобье надобно.
- Пусть Аркашка, корнеплод этот, ставит, - вступил Кент. - Он гонит, я знаю.
В глазах Кента и Козюльского видна была одна мысль, отчетливая, будто написанная печатными буквами.
- …Пойдем, пойдем к Хрущеву. У него самогон тростниковый есть. Для японцев гонит. Сейчас к нему и явимся, с закуской.
- Вот обрадуется, - почти про себя пробурчал Мамонт.
- Конечно обрадуется, - продолжал Кент. - Ты же ему еще земли прирежешь. Вот и поставит. Поставит, поставит. Полцарства ему… полцарства на бочку.
Прямо над высокой пальмовой крышей барака низко висела огромная, похожая на копейку, луна.
- Доехали! - сказал Кент. - Родные берега.
Внезапно он вскочил, схватил за шею гуся, заорал, размахивая им над головой.
По берегу кто-то шел, медленно приближалась какая-то темная фигура с широкой поясницей и покатыми плечами. Вот фигура подняла руку, в руке ее вспыхнул огонь.
"Это он закуривает," - понял Мамонт. Плавно поплыл красный огонек сигареты. Стал виден кто-то бледноногий, в трусах и ватнике.
"Это Кент,"- догадался Мамонт.
- Привет, бугор! - сказал подошедший. - Сколько времени?
- А сколько тебе надо?
- Не спится, - Кент, сунув руки в карманы, уставился вдаль, насвистывая какую-то смутно знакомую мелодию.
"Мы теперь на свободе, о которой мечтали, - узнал Мамонт, наконец. - Ну да… Где мчит скорый поезд "Воркута-Ленинград".
- Как-то больше вечеров, темноты, в жизни стало, - неожиданно сказал Кент. - Электричества у нас нету.
- Забытый богом угол: и бог забыл, и дьявол забыл. Кто знает, что у них на уме… Поэтому и живем неплохо: легко, без суеты, слава КПСС! Как говорится, минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Вот так!
- Сам сочинил?
- Да нет, это Грибоедова стишки.
- Зря я в плаванье пошел, - будто отвечая на чей-то вопрос, сказал Кент. - Кружило, кружило меня по свету, дурака. Как-то сперматозоидом я обогнал других, потом родился, а жить так и не начал. Все готовлюсь, тренируюсь. Где она, удача? Жизнь как-то мимо проходит.
- Во всем виноваты евреи, грибники и велосипедисты. Ничего, все встанет, может уже встало, на свое место.
- Считаешь, это мое место и есть? - равнодушно спросил Кент. - Это здесь-то, в оцепенении?
- И здесь боретесь с жизнью, - пробормотал Мамонт. - С этой-то жизнью чего бороться, что тебе не нравится? Вечная весна, блин!
- И что, до старости тут, в сельской местности? Так и подохнешь тут без суда и следствия. Без покаяния.
"Вот еще, ночь на размышление. Любит русский человек, и не русский тоже? поговорить ночью о счастье. Даже трезвый."
Мамонт вспомнил о разговоре с Белоу на палубе и с чувством неловкости почувствовал себя старым и мудрым:
- Не набомжевался еще на просторах родины? Или давно гудка не слышал заводского?
- Эх, жемчуг что ли найти здесь? Жемчуга?.. - задумчиво произнес Кент, склонив, по-городскому лысеющую, голову. - Жил он бедно и носил за плату тяжести на голове. Жаль, что деньги здесь такое же редкое вещество, как снег и лед. Деньги - это избавление.
- От чего? "Где-то я это уже слышал", - подумал Мамонт.
- От всего. От зависимости. От всяких мудаков, от жизни для кого-то, на кого-то… От чьей-то жадности, глупости, настроения плохого… Почему сребролюбец? - отверг Кент обвинение Мамонта. - Я бы и от золота не отказался. Я старый фарцовщик, а фарцовщик - новое качество человека. Фарцовка, чувак, - философия, понимание волшебной силы денег. Нет, деньги пахнут. По-разному. Духами, тройным одеколоном, табаком: разными людьми. Я знаю, что такое романтика денег, блин.
- Любишь, значит, их, дензнаки?
- Ничего плохого в дензнаках не вижу. Фарцовщиком килограммами денег этих ворочал. И вот стою: в одном кармане - дыра, в другом даже дна нет, одни долги - даже удивительно. Последняя жена ловит меня, алиментов от меня дожидается. Теперь хрен дождется. Хоть это хорошо.
- Вот был такой человек, давно. Панург его звали. Так он знал пятьдесят способов, как заработать деньги.
- Ну и богатый он был?
- Да нет.
- Вот видишь…
- Записаться в святые? Открыть источник святой воды? - задумчиво, будто спрашивая самого себя, произнес Мамонт. - Или блошиный цирк? А то познакомься с бородатой женщиной и показывай в зоопарке. Вообще-то у твоих ровесников деньги сейчас не в моде. В этих местах их много, детей цветов. Целые заросли.
- А что, бывают такие источники? - заинтересовался вдруг Кент.
- Полно. Бери да макай желающих в целебную грязь. Солидное предприятие, хорошие… эти самые… девиденты. А вообще-то, действительно, - я был бы не против организовать здесь монастырь. Монастырь бенедиктинцев. Посвятить жизнь изготовлению и потреблению ликера. Меланхолично принимай любимые твои деньги - вот и вся мера общения с окружающими людьми.
- …Вот и встал на якорь, - слышался голос Кента. - Отдыхаю от бурь. Устав от злодейств, осел в здешних водах.
- И тут жить можно, - отозвался кто-то, - если особенно не задумываешься над смыслом жизни.
"Первая тягота лентяя, - подумал Мамонт, - основная для него обуза - это необходимость общаться с окружающими."
Под потолком, здесь на террасе, висел самодельный фонарь, сделанный из старинного корабельного нактоуза, со свечой и осколком зеркала внутри. Он почти ничего здесь не освещал. С бессмысленным вниманием Мамонт смотрел на нити паутины рядом с фонарем, бесстрашно летающих между ними москитов. - "Вот и покой откуда-то взялся. Чему я радуюсь?"
На острове будто совсем не спали. Вечер, а точнее сразу ночь, наступала здесь необычно рано. Недавно Мамонт узнал, что на экваторе ночь вообще равна дню: двенадцать часов.
- …За фарцовку выгнали меня из матросов, - опять рассказывал Кент.
- Коллеги с тобой, - прокомментировал из своего угла Мамонт.
- Ты тоже моряк? - услышал Кент.
- Да нет, тоже выгнали.
В темноте, превращенной свечением океана в фосфорные сумерки, блестели, расставленные вдоль стены, пустые бутылки и алюминиевые банки, приготовленные Матюковыми для продажи на материке. Рядом, в самодельном бамбуковом кресле, положив ноги на перила, сидел Кент. Видимо, видел подобное в американских фильмах. Где-то дальше шевелились мизантропы. Все это вокруг было новым домом Матюковых, его успели прозвать бараком. Эту, высоко поднятую, террасу, обращенную к морю, сами они почему-то называли верандой. Здесь, на этой веранде, стихийно образовалось что-то вроде ежевечернего клуба.
Было душно от, поднимающегося снизу, вездесущего запаха цветов. Здесь его перебивал, откуда-то взявшийся, летний деревенский запах мыльной воды.
"Заслуженный отдых. Будто я что-то заслужил."
В море, напротив, стояла чья-то рыбачья лодка. Туго натянутый парус внезапно насквозь осветило еще целое, висящее над горизонтом, солнце. За полотном двигались чьи-то силуэты, Мамонт, кажется, узнал тень Демьяныча. Неожиданно возникший театр теней. Хозяев дома не было, но мизантропы все равно собрались здесь, на веранде, как привыкли собираться каждый вечер.
- Слышите, брякает? - Кент ткнул пальцем в лесную темноту. По тропинке кто-то шел. - Курва с котелком.
Заскрипели и застучали, неплотно пригнанные, доски лестницы. На террасе появился Козюльский, действительно, с пресловутым котелком и фунтовой пачкой чая. Козюльский сел на корточки у перил.
- Я без сахара ее предпочитаю, - зачем-то объяснил он, немедленно припав к напитку. - Сухое.
Глядя на него, Мамонт ощутил вкус рыбы, так почему-то всегда пахнул этот странный китайский чай.
- Ставлю последний юань, - заметил Кент, - что ты, Семен, уже цистерну, нет, - танкер чифиря успел здесь выпить. И это в мирное время… Мы живем не для того, чтобы пить чифирь, а пьем чифирь, чтобы жить. А может наоборот.
Кент брякнул струной, на коленях у него, оказывается, лежала гитара:
- Местная гавайская… Хорошая гитара: вот лежит сама по себе, я говорю, а она резонирует. Это мне Тамайа подарил.
Тамайа был, недавно прибившийся к ним, полинезиец: канак, батак, или кто-то в этом роде.
- Черный ворон, черный ворон… - пропел Кент, перебирая струны. Гитара глубоко отозвалась. - Переехал мою маленькую жизнь.
- Хорошо поешь, - заметил Чукигек. Оказывается, он тоже был здесь. - Будто в ресторане.
- Самородок я. В бытность свою, еще пионером, в церковном хоре пел. ("Врет, наверное", - подумал Мамонт.) Но меня выгнали, потому что я очень смешливый был. Что гитара - я на органе играл. Мне, по справедливости, композитором надо было родиться. Музыка - это язык, на котором беседуют с богом. Только вам, чурбанам, этого не понять.
Чукигек, блестя в темноте очками, смотрел на фонарь. Вокруг фонаря по-прежнему, как хлопья снега, кружились, кажущиеся белыми, москиты.
- Зима почти, - заговорил Чукигек. - Уже декабрь должен был наступить. И как всякие мошки в том, прежнем, мире зимой живут?
- Плохо, - отозвался Кент.
Тело охватило банной теплотой этого мира
"Оказывается, можно не только постареть, но и помолодеть. К сожалению, изнутри только… Если поверить, что лучший из миров здесь, на земле, как считали древние греки, то наказывают себя именно те, кто не умеют радоваться тому, что здесь есть… Завистники, злодеи, всякие тщеславные, суетливые… Как я пространно думать стал. Неторопливо."
- Один мудрец сказал, - заговорил вслух Мамонт, - чем человек умнее, тем проще он живет.
- Я тоже так говорил, - тут же отозвался Чукигек. - Выходит и я мудрец.
- Все мы здесь мудрецы, - заметил Козюльский. - Куда уж проще жить-то. Больше некуда.
- А там, в прежнем мире, за меня решали как мне жить, - задумчиво произнес Кент. - Сам бы я такую жизнь ни за что не выбрал.
- Все пострадали там, - опять заговорил Мамонт. - Непострадавших нет. Даже самый заслуженный герой на собственной шкуре испытал… Конечно, он кричит: я не за шкуру страдал, я - за идею… Как будто мозги позволяют ему оценивать идеи… В общем, погасли для нас, мизантропов, огни пятилеток.
- У тебя, бугор, образование есть какое? - спросил Кент.
- Неоконченное…
- Это хорошо. А то с образованием сдохнешь со скуки тут, в деревне.
- У меня тоже ФЗУ незаконченное, - произнес Козюльский.
В глубине барака послышался голос - несомненно Демьяныча. Непонятно, как он мог там оказаться. Голос двигался, слышалось что-то странное, вроде:…Бананов…Дожили…Бананов в доме не стало.
Донеслась, ударила оттуда, струя кофейного запаха. На террасе постепенно становилось светлее.
Появился Демьяныч, на ходу утираясь полотенцем, в левой руке он нес еще одну лампу: старинную, медную, со свечой и рефлектором. Выявились, стали видны, лица, находившихся здесь, мизантропов, оказалось, что Пенелоп тоже здесь, лежит в самодельном гамаке из рыбачьей сети. Возле стены висело сохнущее белье, рядом с лицом Мамонта - почтенного возраста кальсоны Демьяныча.
- Папуасы эти… Половину рыбы захотели за аренду лодки ихней… - бормотал старик что-то непонятное. - Еще и обиделись, бля!.. Где им понять, чуркам, - Демьяныч не жлоб, мне на деньги насрать, но ты уважай людей, договорись. Еще вчера приди и скажи: Демьяныч, еб твою мать!..
Пенелоп с непонятной ухмылкой смотрел на него:
- Тебя обманешь, как же, - сказал он. - Договоришься с тобой…
- Слышь, Мамонт, а правда, что мизантроп - будто этот… человеконенавистник? - не обращая на них внимания, спросил Козюльский.
- Человека не за что уважать, - отозвался за него Кент. - Так скажу, чуваки, на свете только два подлых существа: человек и крыса. После одного случая пошел я в ретизаторы, крысам мстить. Ну, ретизатор - это который крыс мочит, а искусство крыс мочить - это сродни колдовству, черной магии. Вы, чуваки, не думайте, что крыса глупее нас, потому что меньше ростом. Еще и умнее. Потому что она не зверь, крыса - слуга дьявола на земле.
На щелястом дощатом столе здесь стояли массивные деревянные стаканы из бамбуковых стволов - ,конечно, пустые. Ни о каком угощении хозяева не задумывались.