- Обижаешь! - сказал некто, длинный, заскорузлый, с вислым унылым носом, обнаружив какой-то, непонятного происхождения, акцент. Он все стоял, молча глядя на море.
- Правильно говоришь, Козюльский! - поддержал его толстяк в нейлоновом плаще. - Мы не дикари. Я вовсе председателем работал. Среднее техническое имею.
- Точно. Дикари не мы, - опять заговорил длинный с носом. - А жрать есть у тебя? Жрать даешь?
- В общем, так!.. - сказал Мамонт и сделал торжественную паузу, глядя на набегающий на них вал воды. В лицо хлестал соленый дождь. - Вот и кончились у вас пайки, отсидки, эти… черные субботы, прогулы. Теперь вы, наконец, свободны… совсем. Живите! И мне до вас дела нет, живите как хочется. Без прописки!..
Похоже, все ждали, что он скажет что-то еще.
- А где жить? - спросил, наконец, Чукигек. - В чем?..
- Сказали же тебе. Нигде! - прервал его старик Демьяныч. - Где хочешь.
- Вот и все, - добавил Мамонт. - Другого закона нет. Всем жить вольно, - С появлением на острове людей, его действия, кажется, опять стали делиться на правильные и неправильные.
И пошел, почувствовав непонятное облегчение, когда отделился от толпы. Хотя куда было идти?
Встреча, непонятным для него самого образом, взволновала его. У ручья стоял Белоу, рассматривая что-то в воде.
- Видал лишних людей? - издалека заговорил Мамонт. - Настоящих лишних, не печориных каких-нибудь.
Мамонт много раз мысленно обращался с подобными словами к Белоу, считая их самый первый разговор на яхте незаконченным. После того разговора Мамонт остался недоволен собой. Постепенно он понял, как трудно было объяснить свое странное явление на яхте и всю свою странную жизнь. Объяснить жизнь!
- И я для всех был человек бросовый, мусорный. Относились ко мне кто как, но с большим - меньшим презрением. А вот не хотел я устраиваться в этой жизни, рядом с другими. Не хотел! Понял!.. Нас много таких. И хорошо тем, у кого крыша над головой есть. А уж коли нет!.. - Мамонт замолчал.
"Легко чувствовать себя хорошим человеком теоретически. Когда рядом некого нет. Родину любить - не пальмы целовать. А вот попробую позаботиться о людях, о своем, вроде, народе. Об этих вот. Создать алфавит, обратить в христианство… Это я, Мамонт, парень из глубины народа. Со дна даже…"
- Лучше знаю, что таким надо, - пробормотал он вслух. - Хотя лучше бы не знать никогда.
"И услышат люди голос черепахи".
Мамонт поймал, похожую на пуговицу от пальто, крохотную черепашку, проползавшую у его ног, и перевернул ее на спину. Он сидел на новеньких ступеньках, у дверей своей хижины. Рядом на скамейке - доске, положенной на два свежих пенька, - Аркадий. Мамонт уже знал, что толстяка, которому он предлагал гулять в садах Эдема, звать Аркадием. Сейчас тот сменил свой нейлоновый плащ на китайский ватник, набитый морской травой, на голове появилась солидная соломенная шляпа.
Далеко от берега, по колено в воде, маячила длинная сутулая фигура. Козюльский в засученных кальсонах, с самодельным бамбуковым спиннингом поразительной толщины. Волны, ритмично надвигаясь, шатали и толкали его.
- Пока в лагере сидел, все мечтал в море искупаться, - после долгой паузы заговорил Аркадий. - Теперь у моря живу, да так не искупался ни разу. Все некогда.
"Зато я искупался, - вспомнил Мамонт о своем плавании через границу. - Надолго хватит! Тяжело мне этот остров достался. Не то что!.." - с внезапной неприязнью подумал он.
- Из конца в конец этот проклятый мир исходил. Где же конец ему? - глядя в море, говорил Аркадий. - А как хорошо было у нас в деревне. Бывало накатаешься на газике за целый день, наглотаешься пыли, а как сумерки настанут - к речке. Любил я вечером купаться. В воде - деревья, черемуха, небо, будто другой мир, чистый, свежий. Тишина. Входишь в воду, один, и будто снова в детстве очутился, будто все года мои исчезли.
Мамонт вспомнил деревню, где когда-то жил. Вот он, дом, стоящий на берегу реки, от ближайшего столба перекинуты провода, туго натянувшиеся, будто удерживающие его от падения в воду. По коже пробежал привычный озноб. Когда он вспоминал этот дом, мысленно всегда называл его "холодным". Холодный дом. Из экономии он почти не топился. Почему-то в воспоминаниях о деревне всегда стояла осень или зима, холод. Впервые всерьез он стал вспоминать о деревне в тюрьме, это была популярная там мечта: многие мечтали скрыться в деревне, жениться, лечь на тихое дно. "По всем правилам жанра и это иллюзия. Должна быть… - Это он думает, лежа ночью на тощем матраце, по-младенчески свернувшись под одеялом. - Но где же подвох? Вроде все просто… И возможность появилась. Как раз…" С закрытыми глазами он видит старый дом, куда ездил когда-то в детстве к бабке. Потом оказалось, что после бабкиной смерти в доме поселилась какая-то дальняя (а может и близкая?) родственница. Это уже никого не интересовало: нравы в деревне были такие… грубые. Женись на ком хочешь. Потом выяснилось, что родственница была не старой и даже просто молодой. - "Блондинка монголоидного типа. Мастер семейной сцены."- Сейчас он вспомнил и даже увидел грубоватое, но чем-то привлекательное, широкое лицо, розовое и гладкое, его так украшало явно выраженное здоровье. А еще было сильное, широкое в кости, тело. Во всем этом он когда-то с вожделением видел своеобразную, но отчетливую красоту. К тому же в бабкином доме появилась огромная, заваленная перинами, кровать, настоящее супружеское ложе.
- А люди в деревне хорошие, - продолжал Аркадий, - хоть и жизнь нелегкая там. Смотришь, будто коростой, коркой, покрылись люди от нужды, а внутри с душой. Только видеть надо…
"…Конечно, здоровая и работящая," - сейчас Мамонт понял, что недостатки жены существовали только для него. Никто вокруг не обращал внимания, не замечал ее дикого нрава. Конечно, жена была именно такая, куда здоровее и работящей его. - "Работоспособней!" - Все остальное в деревне не имело значения. Получалось, что всего остального просто не было.
"Прибой начинается!" - подумал Мамонт, глядя на погрузившегося по грудь Козюльского. Вспомнилось вдруг о своих внезапных пробуждениях на том супружеском ложе.
Он просыпается с колотящимся сердцем от грубых толчков в бок. За окном - еще синие сумерки. Такое пробуждение повторялось каждый день, но каждый раз, спросонья, Мамонт не мог понять, что случилось. Жена ругается: матом, во весь голос, не обращая внимания на тихое нежное утро. Она вообще не умела говорить тихо. - "До сих пор лежишь, сволочь!" - орет жена и в конце концов особо сильным толчком спихивает его с кровати.
Хотя, иногда спихивала его молча, когда Мамонт еще спал. Какое-то время Мамонт досыпал, распластавшись на полу, на домотканом коврике. Потом просыпалась жена и, опустив с кровати ноги, упиралась ими во что-то мягкое, чем опять оказывался Мамонт. Жена в ярости топтала поверженного и чем дальше, тем труднее было относиться к этому с юмором.
Аркадий все еще что-то говорил:
- …Ох, и урожайный этот остров. Так и прет все из земли! Представить такого не мог. Все же у нас в деревне такой земли нет. И климатические условия. Ну, и климатические же условия! Повезло тебе!.. Здесь большие дела делать можно.
Поначалу он еще пытался объяснять, кто он, Мамонт, такой, рассказывал о своей нелегкой жизни и о своем духовном богатстве, о том, как много в мире изменится после его неизбежного успеха. И не сразу понял, что она абсолютно не понимает его, ни единого слова.
"Ох, как не сразу!.. С некоторыми говорить, все равно как в отключенный телефон."
"Ты думаешь, дура, что работа твоя, добывание еды, - единственная ценность в жизни, - доказывал как-то Мамонт. Никогда еще он не выражался так вдохновенно. - А другие ценности для тебя, дуры, абстракция! Абстракция? А это ведь и доброта, и веселье, щедрость, легкость жизни". Последнее Мамонт особенно ценил.
- …А может и три урожая… - не умолкал Яков. - И крокодилов разведу. Говорят, очень выгодно: ремешки из них, сумки для баб… Ты не знаешь, станет здесь жить крокодил?
Оказалось, что в сознание жена приходила, когда заканчивались разговоры об абстракции, и совершались деяния реальные. В бешенство приводили ее действия Мамонта, считавшиеся в деревне проявлением слабоумия. Вот он взял и подарил соседу покос в лесу. Вот получил в лесничестве дрова, продал тому же соседу, а деньги с ним же пропил. - "Не могу я только работать и жрать! - орал он как-то в очередной раз. - Лошадь моя только работает и жрет! На ферме… Ты хочешь, чтобы я стал тупой и работящий, чтобы я постепенно лошадью стал?" - "Да!" - вдруг сказала жена, важно кивнув…
- …И бассейн плавательный… - продолжал Аркадий. ("Плевательный", - почему-то пришло в голову.) - Жену заведу, женюсь опять. А можно и две. Хоть три жены. Что мне, земля всех прокормит.
Дикую ненависть жена вызывала у него, только когда ела. В чавканьи, кряхтении и хлюпаньи, доносившихся из кухни, каким-то образом проявлялось самодовольное торжество - это был триумф, венец трудов…
Из воды вылез мокрый Козюльский, волоча по песку за хвост здоровенную рыбу.
- Во какую поймал! - закричал он еще издали. - Какие рыбы здесь. Ого!
- Жил бы ты, Аркадий, без заботы о завтрашнем дне, - пробормотал Мамонт. - И о сегодняшнем тоже. - Это камбала, - равнодушно объяснил он подошедшему Козюльскому. - Не видел что ли? Такая же как в гастрономе, только большая.
Козюльский свалил рыбу в общий котел, - полузакопанный в песок и обложенный камнями, черный чугун.
- Пусть поплавает пока!
Присев на корточки, Козюльский закурил:
- Помню, меня в войну как-то полицай поймал…
Эту историю Мамонт уже слышал. Он заглянул в пустую пачку "Голуаз", смял и бросил ее в приблизившуюся воду. Кто-то обещал привезти с материка сигареты да так и не вез.
Внутри, все больше, закипала бессмысленная уже сейчас злоба. Между его и соседским огородами стоял тогда плетень. Сосед был тот же, обманувший его с дровами, хотя, как в любом деревенском доме, главой семьи была его жена. - "Бабы пили поменьше."
"Это ведь специально для меня изобрели, - запоздало догадался он, - плетни в тех краях никогда не водились! Зато его легче передвигать… Передвигать и мою, Мамонта, землю захватывать!"
После развода Мамонта с женой он и двинулся.
"…Непонятно до сих пор! До сих пор не влезает в голову!" - Странно, что соседка и не думала как-то аргументировать свои претензии на новые территории. Война началась без предупреждения и вроде даже без повода.
Вот она, соседка, стоит перед Мамонтом, крепко держась за столб плетня и поливая его пронзительным матом.
"И еще двину!" - Это был единственный ее довод или что-то похожее на него. Кроме этого только непонятная ненависть к нему, Мамонту, и голая звериная жадность.
"Вот сволочь!"
Во всем передвигании плетня не было ни малейшей доли иронии, даже когда соседка поставила в своем огороде стационарный самогонный аппарат, огромный, как дирижабль, дразня Мамонта запахом.
- …В первый раз посадили меня после оккупации, - рассказывал Козюльский. - Как немца прогнали, дали двадцать лет. Но я только полгода отсидел. Люди говорили, что Черчилль английский велел Сталину всех полицаев отпустить. Ну и меня отпустили. Я Черчилля уважаю.
- Так ты полицаем был? - Мамонт снял грубые кирзовые ботинки и теперь сидел, задумчиво шевеля пальцами ног. Ноги пахли сырой курицей.
- Зачем? Я партизаном был! Малой был тогда: шестнадцати лет…
- А за что тогда сажать?
- За это и посадили. Конечно! В оккупации же был. Но я мало отсидел в тот раз. Потом опять двенадцать лет дали. Я на тракторе людей возил на ферму, прицеп у меня перевернулся, семь человек насмерть, раненые, побитые еще там… А тормоза худые были. Механика надо было сажать.
- Так ты, наверное, пьяный был?
- С утра похмелился, конечно. Я тогда всегда пьяный был. Хорошо жил тогда.
Аркадий, сидевший на скамейке и, видимо, совсем не слушавший Козюльского, внезапно встал.
- Ну ладно, Мамонт, - сказал он. - Дела. Зашел бы ко мне на дачу вечером. Вроде как, на ужин.
- Зовешь? Званый ужин получается? Может зайду… Надеюсь, хоть ты говном не угостишь.
- Чего? Ты говно что ли ел? Слушай, а ты… Уступишь мне земли кусочек?.. За косогором, на другом берегу, за скалой, в общем…
- Да где хочешь… Бери! - равнодушно отвечал Мамонт.
- Ты у меня ром пробовал? - после долгого раздумья заговорил, наконец, Аркадий. - Напрасно ругаешь, зря. Та же водка, только из сахарного тростника. Вполне можно пить. Ну, я пошел.
- Да! - крикнул ему вслед Мамонт. - Там, рядом, какое-то бомбоубежище что ли. Можешь забрать. Слышь?.. Лопаты там хранить, грабли свои…
- Тачку! - крикнул вслед Козюльский и почему-то загоготал.
В лесу постепенно замолкали птицы. В этом мире, где не было сумерек, это обозначало вечер.
"Кажется, я сегодня зван куда-то."
Он вышел на крыльцо "чуланчика". Так он называл свой новый маленький дом - чуланчик. По пути с блаженством провел рукой по стене, недавно оклеенной влажными еще газетами.
"Домохозяин! Кол и двор. А ты говоришь…" - Внутри зашевелилась биологическая радость от жизни, непривычная, которую он внутренне даже стыдился.
От земли еще шли волны тепла, будто из раскрытой двери бани. С моря иногда - плотный свежий бриз. От всего этого - блаженная пустота, забытое ощущение молодости внутри.
"Воздух в Аттике сладок и свеж, отчего греки обладают ясным разумом… - Первобытное исчезновение чувства времени. - Если бы здесь были аборигены, то они могли бы обходиться градусником вместо часов."
В такое время, когда спадала жара - до уровня блаженного идеального тепла, - сильно зажмурившись, можно было поверить, что, действительно, снова стал молодым.
"Похоже, что даже Мамонту понравиться жить именно на этом свете. Вот уж ничего не предвещало. Жизненный путь… да!" - Раздумав курить, он выбросил зажженную спичку. Спичка, ударившись о плотный ветер, как о стену, отлетела назад.
Когда-то ему пришло в голову, что если убрать из его жизни самые важные части, то, что занимает основное место: зимы и мороз, собак, зеков и солдат, сапоги и телогрейки, тайгу и снег, то жизнь станет явно лучше. Чем больше отнимешь, тем лучше получится. Сейчас, додумывая эту давнюю мысль, он понял, что если убрать все это, то как раз остается остров, его сегодняшняя жизнь.
Слабо ощущаемая среди зарослей, тропинка спускалась вниз и шла вдоль берега. В лесу темнело, тени стали гуще и прохладнее. Цветы вокруг немного флюоресцировали, почти светились, будто дорожные знаки. Почти навязчивое обилие цветов. - "Женственный мир".
На берегу показались, лежащие вокруг костра, островитяне. Из костра торчали хвосты омаров, ярко-красные, будто ненастоящие, даже лакированные. Козюльский подкладывал в огонь кокосовую скорлупу и плавник, похожий на потемневшие кости. Тропинка резко ушла в глубину леса, огибая костер.
- А я сегодня таракана видел, - Чей-то мальчишеский голос. ("А, это Чукигек!") - С палец толщиной. Смотрю на него, а он взял и полетел.
За кустами, близко, слышалось кряхтение и треск разрываемых омаров, - "Пейте пиво с раками", - конечно же, раздалось сакраментальное. Мамонт почему-то остановился.
- На этого таракана рыбу хорошо ловить, - заговорил Козюльский. - Я сегодня на спиннинг здоровенную камбалу взял. Ты ее сейчас и жрешь. Во, во такая! Видишь?.. Топором рубил потом, полчаса трудился.
- Нашел чему радоваться. Камбала! - Гнусавый, вибрирующий почти, голос Пенелопа. - Мы на сейнере целыми тралами рыбу толкали. Японцам, полякам, кто попадется…
- А кто не толкал? - с напором заговорил кто-то. - Я побольше тебя толкал. Только помполит на меня взъелся, так и посадил. Фарцевал я.
- А помполит что, не фарцевал у вас?
- Фарцевал, конечно. Только я очень сильно фарцевал. Оборзел я. У меня папаша - профессор экономики. В Риге остался. Всю экономику знает. Я, наверное, в него пошел. Профессор Кент, ты не знаешь, откуда тебе… Да нет, это не кликуха, это фамилия моя. Еще философ был такой, Кент, может и родственник мне.
"Так это тот самый, маленький, с красным носом", - понял Мамонт. Он раздвинул ветки. Нежно пахли белые цветы ванили. Оказалось, что рядом сидит Козюльский, пьет чай из жестяного котелка.
- Вообще-то здесь неплохо, - опустив его, сказал Козюльский. - Грех жаловаться, бога гневить. Снабжение хорошее. Вот чифирь всякий. Китайский, индийский, цейлонский. Там такой только коммунисты пьют. А я хоть и злодей и десять лет отсидел, теперь тоже пью. И климат хороший. Начальство невредное.
- Мамонт - это разве начальство, - заговорил давнишний старик в сапогах. Мамонт вытянул шею, шире раздвинул ветки. - Вот я бы!.. Лежите здесь, пузом кверху. В бараний рог вас, блядей!.. Был бы порядок. Нету порядка здесь.
Мамонт с трудом вспомнил, как звали здесь старика: "Демьяныч, да…"
- Беспорядок лучше, - возразил ему Пенелоп, - Воля, свобода!
- Какая тут свобода! - опять заговорил Кент. - Вот на Западе - это свобода, в Штатах, например… В Америке засранный негр, ложкомойник в ресторане, и то лучше меня живет. Там безработный - в джинсах и на своей машине ездит. Свобода - ,когда на машине… Там на тачке, на всяком "Форде", "Крайслере", а тут босой и пешком.
- А я в детстве хотел такие острова увидеть, - сказал Чукигек.
Наступила внезапная тишина. - "Где-то милиционер сдох", - подумал Мамонт. Вдалеке тонко, как комар, звенела бензопила.
- Человек красиво должен жить… красиво, - почему-то совсем тихо, почти шепотом, сказал Кент.
- А Хрущев на себе пашет, - заговорил Пенелоп. Хрущевым уже прозвали Аркадия за соломенную шляпу. - Да он и мне предлагал впрячься к нему в соху. Деньги сулил, гад!
- Вот жлоб!.. - удивился кто-то.
- А я всегда мечтал шпионом стать, - сказал почему-то Кент. - Ни хрена не делай, закладывай секреты. Только я секретов не знал. Может здесь узнаю.
Эти слова вдруг не понравились Пенелопу. Пенелоп и Кент заспорили: стукач- шпион или нет. Мамонт осторожно отошел.
- А Белов, что тебе, стукач что ли?.. - еще услышал он. Пенелоп почему-то сразу умолк.
Он шел сквозь ярко-зеленую траву, жуя, сорванные мимоходом, горькие ягоды кофе. Вверху, в темной толще листьев, белели загодя распустившиеся ночные цветы. Наверное, в темноте он смог бы по запаху распознавать очертания самых крупных цветочных гроздьев. - "Контуры запахов…"- Плотные эти гроздья выглядели здесь неестественно, будто откуда-то взявшийся снег.
"Зима, короткие дни, тоска и обострение геморроя. И какой гад придумал зиму?"
В прошлом были совсем мелкие подробности. - "Которые едва удалось разглядеть… Вроде энцефалитных клещей." - Непонятно почему вспомнился, завязший в памяти, случай из канувшей куда-то жизни. Это когда в лагере случилась очередная эпидемия энцефалита. Тогда в лесу он почувствовал непонятное жжение в животе и, еле-еле оставшись один, наконец, задрал робу. Точно, вот они, два нагло погрузившихся в кожу, будто воткнутых, клеща. Наружу торчали только круглые брюшки. В зоне много говорили о том, что вытащить клеща невозможно, а надо, не жалея, сдобрить его сверху бензином, тогда мол клещ вылезает наружу. Это значило ждать вечера - возвращения на зону. Невозможно представить, как он смог бы столько времени терпеливо носить в себе такую гадость. В припадке омерзения, не смотря ни на что, он сразу попытался выдернуть их. Клещи тогда, конечно, порвались пополам, мутно видимые в коже, их головы так и остались там.