Эта невероятная встреча организовалась с поразительной быстротой. Клемент, после его признания Беллами, упомянул идею "возвращения на место преступления" в разговоре с Лукасом, и она приятно удивила брата. Беллами, чьим единственным местом встречи с Питером оставался "Замок", спросил своего доверителя, который пребывал в более благодушном настроении, не согласится ли он встретиться с Лукасом для обсуждения этой идеи. Питер ответил согласием. Согласился и Лукас. Клемент, однако, передавая Беллами приглашение Лукаса, мрачно сказал: "Твой подопечный действует на свой собственный страх и риск". Беллами тоже испытывал смешанные чувства. Он не особо верил в практический смысл того, что Клемент назвал "показательным повтором", и вообще не представлял, как это мероприятие может пройти. Беллами просто надеялся, что очередная личная встреча двух противников сможет как-то разрядить обстановку и даже привести к некоторому пониманию. Он убедил Клемента попросить Лукаса пойти хоть на какие-то уступки, поскольку даже малейший примирительный жест мог оказаться полезным.
Церемонно восседая на своем жестком стуле и глядя на сидящую за столом парочку - мрачного Клемента и сардонически ухмыляющегося Лукаса, - Беллами подумал, что, по-видимому, все закончится полным провалом. Они же ненавидят Друг друга, и каждый из них явился на эту встречу, надеясь выяснить, как лучше уничтожить соперника. Если они и согласятся вернуться на то злополучное место, то это закончится трагедией, и вообще вся эта затея - чистое безумие. Тем не менее Клемент сообщил о "приятном удивлении" Лукаса, в результате чего Питер, очевидно, стал более спокойным и сдержанным. Он выглядел, как показалось Беллами, более внушительным и крепким, его густая и волнистая шевелюра поблескивала темным золотом, округлое лицо порозовело от холода, а полные губы растянулись в полуулыбке, показывающей удовлетворение и духовную силу. Неизменно отличный костюм Питера из мягкого темно-зеленого твида дополнял жилет и темно-зеленый галстук. Лукас поверх рубашки с брюками надел свободную стеганую домашнюю куртку, обычный для него зимний наряд. Его темные и прямые блестящие волосы были зачесаны назад, обрамляя лицо с узким заостренным носом и щелочками черных глаз. Длинные белые зубы поблескивали за приоткрывшимися в легком подобии улыбки тонкими губами, а изящные пальцы руки задумчиво поглаживали брови. Лукас походил на служащего восточного иностранного посольства, кого-то вроде консула, а может, на судью или какого-то менее официального распорядителя законов или постановлений, контролирующего делопроизводство военного или народного ведомства. Клемент, как его подчиненный - секретарь или младший служащий, - смотрелся гораздо проще. Беллами не изменил своему обычному черному костюму и белой (не первой свежести) сорочке, а Клемент удобно чувствовал себя в привычных джинсах и синем джемпере, в вырезе которого виднелся небрежно расстегнутый ворот рубашки. Беллами тщетно пытался поймать его взгляд.
- В чем же, интересно, мы преуспели? - удивленно произнес Лукас в ответ на вопрос Питера, - На мой взгляд, мы топчемся на одном месте. Так о чем вы хотите поговорить?
Чуть помедлив, Питер задумчиво произнес:
- Как историку вам, наверное, известны случаи, когда облеченные властью люди слишком поспешно отправляли на казнь своих врагов или тайно организовывали их устранение, а позднее сами корили себя за то, что лишились морального удовольствия простить их.
Фраза, похоже, позабавила Лукаса.
- Да, бывали такие случаи, но я полагаю, что упомянутые вами облеченные властью люди сожалели, что лишились вовсе не морального удовольствия, а скорее доброй славы, репутации и популярности. Во всяком случае, я не понимаю, какое отношение данная аллегория имеет к нашему мероприятию. Возможно, вам доставляет удовольствие лишний раз подчеркнуть, что вы способны в любое время организовать мое устранение, что лично для меня уже не является новостью. Прошу вас, давайте не будем валять дурака и увлекаться пространными разговорами, у меня довольно мало свободного времени.
Питер, неторопливо откинувшись на спинку кресла и пристально глядя на Лукаса, продолжил свою мысль:
- И все-таки очевидно, что прощение, в отличие от наказания, действительно доставляет больше удовольствия да к тому же является более милосердным. Такое удовольствие, как говорится, может себе позволить даже Господь. Как иудею вам, наверное, знакомы псалмы и одна из молитв Давида… "Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего…"
- Вы с завидным упорством настаиваете на моем еврейском происхождении, - словоохотливо заметил Лукас, - но, насколько мне известно, тому нет никаких подтверждений.
- Нет, вы еврей. Вы похожи на еврея. И думаете как еврей. И потому я знаю, что вы еврей. Гейне говорил, что сущностью грека является молодеческая игра, а к старости человек становится евреем. Я подозреваю, что вы подвергаетесь как раз такой метаморфозе.
- Вам хочется найти связь между нами. Я отрицаю наличие такой связи. Не стоит впадать в сентиментальность. Насколько я понял, вы выразили желание вернуться на то место, где мы, к несчастью для нас обоих, встретились.
- О чьем несчастье вы говорите? - подхватил Питер, на лице которого во время этого диалога блуждала доброжелательная улыбка, - С вашей стороны такое замечание представляется мне скороспелым и неразумным. Да, в том месте действительно встретились три человека. И для меня эта встреча действительно обернулась несчастьем. Но для вас и для вашего брата я сыграл роль спасителя.
- Эту тему мы, по-моему, уже обсудили, - произнес Лукас.
Храня молчание, Питер задумчиво разглядывал Лукаса, а сам Лукас, подперев рукой голову, перекладывал на столе какие-то бумаги. Клемент смотрел на портрет бабушки. Беллами, мельком глянув на дверь, подумал: "Если молчание затянется, то Лукас быстро выставит всех нас отсюда". Не зная, что собирается сказать, он начал:
- Мне кажется…
- Могу я задать один волнующий меня вопрос? - прервал его Питер.
- Да.
- Почему именно вы хотели убить вашего брата?
Снисходительно взглянув на Питера, Лукас без колебаний ответил:
- Потому что моя мать предпочла его мне.
- Понятно. Я всецело вас понимаю. Надеюсь, вы простите мой интерес.
Беллами вновь попытался вставить свое слово:
- Мне кажется, тут следует заметить, что…
- Сомневаюсь, что вы понимаете меня всецело, - возразил Лукас Питеру. - Вы говорили, что были психиатром… или психоаналитиком?..
- Второе…
- Мне кажется, - повторил Беллами, - тут следует заметить, что Клемент в точности рассказал мне обо всем случившемся, и я верю ему.
Наступил момент почти обескураженного молчания. Потом Клемент, вдруг глянув на Питера, произнес бесцветным голосом:
- Меня сильно возмутил тот способ, которым при нашей недавней встрече вы вынудили меня…
- Соврать?
- Кому еще, кроме Беллами, ты успел исповедаться? - заинтересованно спросил Лукас, повернувшись к Клементу.
- Никому.
- Я ни к чему вас не вынуждал, - сказал Питер, - Сожалею, что я задал вам легкую взбучку после той вечеринки. Не важно. Итак, что же думает Лукас по поводу нашей идеи нового проигрыша того события? Его можно назвать, скажем, юбилейным повтором, ведь с тех пор прошло уже несколько месяцев.
- Какова же цель такой затеи?
- Боюсь, что мой бедный Беллами, увлеченный верой в ангелов, полагает, что в итоге, словно по мановению волшебной палочки, ложь превратится в правду, вражда разрешится миром, и все мы, целые и невредимые, братски обнимемся друг с другом. Сам я на чудо не надеюсь…
- На что же тогда надеетесь вы?
- Даже не знаю… возможно, на какой-то ритуал очищения… на мистическое действо… рискованную игру, на некий жест… божественного вмешательства… да, пожалуй, в данном случае можно помянуть и Бога.
- Я решительно вас не понимаю, - возразил Лукас, - вы начинаете говорить такие же безумные веши, как ваш бедный Беллами.
- Но вы также говорили… - начал Беллами.
- Верно, верно, есть и другая цель. С того самого… с того самого первого события… у меня возникли сложности с памятью… что, в обоем-то, вполне естественно после такого мощного удара по голове. Но я чувствую все большую уверенность в том, что тот удар выбил из меня нечто важное, исключительно важное, словно из моего сознания исчезла существенная часть моей личности. И мне кажется, если бы я только смог восстановить ее, вновь вытащить из темноты, это могло бы помочь мне…
- А если исчезнувшие воспоминания настолько ужасны, что их лучше и не извлекать? - задумчиво произнес Лукас, - Однако я понимаю ваше желание и вашу идею и смею предположить, что вы как психоаналитик встречались с подобными случаями. Возможно, тогда вы будете способны вернуться и к вашей практике. Возможно даже, вам представляется, что такой повтор станет символическим возмездием без кровопролития, неким весьма эстетичным и оригинальным завершением.
- Я не могу определить это более глубокомысленно.
- Вы подразумеваете, что предлагаете мне своеобразную оливковую ветвь?
- Да, а чем еще, по-вашему, я занимаюсь с тех самых пор, как пришел сюда?
- На сей счет позвольте мне уточнить, что я лично вас не приглашал.
- Мне хотелось бы попросить вас еще об одном одолжении.
- Каком же?
- Могу я вновь взглянуть на него?
- Взглянуть на что?
- На то… орудие… на то орудие убийства…
Бледный солнечный свет заметно потускнел, в комнате стало темнее, и Лукас включил лампу. Вытащив из ящика биту, он положил ее на стол, она слегка покатилась и замерла напротив Питера. Ее до гладкости отполированная деревянная поверхность как-то по-новому поблескивала. Лукас нарушил молчание, обратившись к Клементу:
- Ты помнишь наши детские подвальные игры в "Собачки"?
- Очередное свидетельство теперь представлено. Итак, вы согласны с тем, что я говорил? - тихо спросил Питер.
Лукас, коснувшись биты и перекатывая ее под пальцами, ответил:
- С чем именно? Вы говорили о многих вещах. Боюсь, что вы в отличие от меня романтик.
- Я должен получить удовлетворение, - еще более приглушенным голосом сказал Питер.
Убрав со стола биту, Лукас прямо взглянул на Мира.
- К сожалению, вы пребываете в неком заблуждении, - терпеливо заметил он, - Вы употребили слово "убийство". Но никакого убийства не было. Я не убил вас. Произошел несчастный случай, вы стали жертвой несчастного случая.
- Ваше глубочайшее желание убить брата побудило вас убить меня. Вы обезумели от ярости из-за того, что сорвался ваш план. Именно из-за вас я пребываю в полуживом состоянии. Вы погубили мою жизнь.
- Вы упорно продолжаете на этом настаивать. Но тем не менее вы живы, оправились от того удара и восстановились. Вы вполне здоровы. Я же вижу, что вы здоровы, а ваше воображение просто на редкость живое. Я предлагал вам деньги, но оказалось, что их у вас предостаточно, что тоже хорошо, в свете множества имеющихся в вашем распоряжении удовольствий. Я вовсе не собирался убивать вас, у меня не было для этого мотива. И я не убил вас, вы просто случайно попались мне под руку. Я ударил вас, потому что вы привязались ко мне. Сколько еще мне придется повторять это? Прошу, не перебивайте меня, пожалуйста, сосредоточьтесь, вы говорили, что потеряли способность сосредотачиваться, но, безусловно, вполне способны подумать и понять, что все ваши разговоры о реституции и мести… а под реституцией, я полагаю, вы и подразумевали месть… не имеют никакого смысла, ни одно из этих понятий в данном случае не уместно. Я не признаю никаких обязательств перед вами, я не совершил против вас никакого преступления. И вы, постаравшись проследить за ходом моих рассуждений, поймете полнейшую разумность моих слов… Ради бога, выбросьте из головы ваши причудливые толкования греха и прощения, невинности и мести и так далее. Зачем вы так терзаете себя? Постарайтесь понять, что у вас просто сложилось неверное представление. Придя сегодня сюда, вы настроились на спокойный разговор, вы упомянули о мире… Разве вы не упоминали о мире? Во всяком случае, упоминалась оливковая ветвь, и я согласен с вами, что в таком деле криком не поможешь. Мне хочется продолжать работать, хочется, чтобы вы перестали беспокоить меня. И я уверен, что, освободив вашу душу от бесплодной одержимости, вы найдете для себя множество гораздо более привлекательных и ценных занятий. Зачем мучиться, если можно быть счастливым? Поймите, я желаю вам только добра. Поэтому давайте тихо и спокойно разойдемся и покончим навеки с утомительными дискуссиями.
Во время этого неспешного, произнесенного внушительным и наставительным тоном монолога Лукас, не сводя глаз с Питера, сидел прямо в своем кресле, ладони его вытянутых рук покоились на поверхности стола.
Питер, поначалу откинувшийся на спинку кресла, выпрямился, потом подался вперед и, поджав губы, продолжал напряженно слушать. Он ответил все тем же тихим голосом:
- Вы дьявол. Вам прекрасно известно, что это лживые речи. Вы пытаетесь смутить меня. Ваше греховное, нацеленное на брата намерение обернулось против меня. Вы порочный человек, и вы совершили злодейство. Кому-то придется заплатить.
Лукас, отказавшись от своей менторской позы, заметил:
- Ну вот, вы и сменили тон. А как же прощение, о котором вы разглагольствуете? Вот брат мой, к примеру, простил меня, вы же видите, он сидит рядом со мной. Уж если он смог снизойти до прощения, то ваше прощение, если вы настаиваете на нем, может считаться само собой разумеющимся без каких-либо дополнительных неуместных церемоний.
Питер, помолчав, сказал:
- Вы полагаете, что мой гнев и мои угрозы всего лишь шутки?
- Вовсе нет, вы весьма реалистично сравнивали процесс отсечения моих рук с отрезанием куска сыра.
- Мне хотелось бы отправить вас в ад.
- Мой дорогой, я уже живу в аду и жил в нем с самого раннего детства.
- С тех пор как меня вернули к жизни, я думаю и даже мечтаю именно о вашем убийстве, практически только о нем и ни о чем другом.
- Вы можете осуществить свою мечту в любое время, если вам хочется отправиться в тюрьму.
- Мне лишь хотелось еще раз увидеть ваше лицо и избранную вами жертву. Вы отвратительно порочное чудовище и заслуживаете смерти. Но я не хочу убивать вас, это слишком безболезненная судьба. Уверяю вас, что я чрезвычайно серьезен. Меня приучили к кровопролитию, и я уже говорил вам, что отлично знаком, скажем так, с практической хирургией. Я хочу искалечить, изувечить вас, хочу, чтобы вы повредились умом…
- Воздаянием за жизнь в аду является известный вид храбрости. Я ничего не боюсь, и, уж безусловно, меня не пугают ни моральные принципы, ни ваши скверные фантазии. Неужели вам самому они не противны? Умерьте лучше вашу ядовитую злобу. К чему так лелеять ее, ведь жить с ней, должно быть, чертовски мучительно?
- Кстати, я оставил письмо моему адвокату, и если со мной что-то случится, то обвинение предъявят именно вам!
Лукас рассмеялся:
- Ох, дорогой мой, я же вам не угрожаю. И позвольте мне также заверить вас, что я не оставил никаких посланий моему адвокату!
Питер встал и в ярости отпихнул назад кресло. Беллами, тоже поспешно вскочив, опрокинул свой стул и поднял его. Клемент сдвинулся вперед на краешек стула. Лукас облокотился на стол и подпер рукой подбородок.
Питер поднял с пола пальто и шляпу.
- Я ваш судья, - произнес он и добавил в крайнем волнении, отрывисто и неразборчиво: - Небеса… свернутся… как свиток…
Лукас хранил молчание. Он сделал легкий жест, то ли сочувственный, то ли прощальный.
Питер решительным шагом направился к выходу, и Беллами, в отчаянии глянув на остающихся братьев, поспешил за ним. Хлопнула входная дверь.
Словно не услышав стука захлопнувшейся двери, Лукас продолжал сидеть, задумчиво глядя в окно. Клемент ждал заключительных слов брата. Поскольку Лукас продолжал молчать, Клемент, подобно зрителю, покидающему закончившийся спектакль, рассеянно взял лежавшую рядом куртку, встал, оделся, поправил на покинутом Питером кресле украшенную вышивкой подушку и отнес его обратно к камину. Клемент также взял за верхнюю перекладину спинки стул, на котором сидел Беллами, и отнес на должное место к книжным полкам. Наконец он вернулся к столу и встал перед Лукасом. Поскольку Лукас продолжал смотреть в окно, Клемент сказал:
- Ладно, я пошел, до свидания.
- Не уходи пока, - подал голос Лукас, дружелюбно взглянув на брата, - Посиди еще немного.
Клемент вынес из-за стола свой стул и сел напротив Лукаса. Он подумал, что они оба одержимые, оба сумасшедшие колдуны.
- Как странно, - промолвил Лукас, - что он использовал образ сворачивающихся в свиток небес. Он встречается в книге Исаии, а потом повторяется в Откровении . У Исаии так описывается гнев Господа, изливающийся на грешные народы. А в Откровении тот же образ упоминается при описании того, что произойдет после снятия шестой печати, когда сотрясется земля, почернеет солнце, упадут звезды и скроется небо, свившись как свиток. Но ведь иудеи не читают книг Нового Завета. Интересно все-таки, в какой же вере он воспитывался?
- Безусловно, в той, которая одобряет идею возмездия, - ответил Клемент. Он чувствовал себя совершенно вымотавшимся, и ему очень хотелось поскорее уйти.
Лукас продолжил, говоря меланхолично, с каким-то мечтательным видом:
- Художники, знаешь ли, именно художники во многом отразили идеи христианства! Но на фреске "Страшный суд" Микеланджело изобразил также Христа как карающего судью с поднятой дланью! Вот будет интересно, если окажется, что в каком-то смысле существует жизнь после смерти.
- Лук, ты же не веришь в такие вещи!
- Не в традиционно описываемом смысле. Вполне допустимо, что после формального установления смерти тела его мозг может продолжать работать в какой-то сумеречной зоне, подобно заведенному механизму.
- Выздоровевшие люди, описывающие подобные сцены, все-таки не умерли!
- Да, но ведь в этом есть своеобразная и потрясающая достоверность, как и в понятиях буддийского бардо или христианского чистилища… Да и греки тоже изображали ад в виде некоего сумеречного мира.
- Лук, как ты можешь говорить такое…